2
Отправляя свое письмо в Петербург, Клюев, вероятно, не предполагал, что оно произведет на Блока глубокое впечатление. Он вряд ли мог знать или догадываться о тех мыслях и настроениях, которые именно тогда – в конце 1907 года – все сильней и настойчивей овладевали Блоком.
Революционная ситуация в России, сложившаяся к 1905 году, а также события последующих лет решающим образом повлияли на развитие русского символизма. Уже в начале нового столетия стало ясным, что те идейные принципы, на которых основывались символисты старшего поколения («индивидуализм», ориентация на западноевропейские, прежде всего, французские, образцы «нового искусства», подчеркнутый эстетизм и др.), претерпевают кризис. Выступившие на литературную сцену «младшие» символисты (Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов) остро отзываются на общественное брожение и пытаются – каждый по-своему – преодолеть индивидуализм на общих для них путях сближения с «народной душой» («соборность», «братство» и т. д.). «Какой-то переворот совершился в нашей душе, какой-то еще темный поворот в сторону соборности», – восклицал Вяч. Иванов в программной статье «Кризис индивидуализма» [33]. О «душе» России размышлял Андрей Белый в известной статье «Луг зеленый» [34]. Неонародничество – одна из отличительных черт русского символизма 1900-х годов. Вслед за теми, кого они считали своими предшественниками, прежде всего – Достоевским и Вл. Соловьевым, «младшие» символисты, отождествляя (подобно народникам XIX столетия) «народ» и крестьянство, видят в русской патриархальной деревне источник и средоточие «народной чуши». Истолкованное в религиозно-мистическом ключе понятие «народа» во многом определило и взгляды, и эстетические каноны младосимволистов и близких к ним писателей (С. Городецкий, А. Ремизов): их творчество устремлено к архаике, мифу и народной поэзии – специфически отобранному и осмысленному фольклору. В поле повышенного внимания попадают также те «динамические» группы русского народа, о которых упоминалось выше, – старообрядцы и сектанты; интерес к ним проявляют и «старшие» символисты (в особенности З. И. Гиппиус и Д. С. Мережковский [35]), и такие писатели, как Л. Толстой и М. Горький, и социал-демократы (В. Д. Бонч-Бруевич). «... Я, – вспоминает Андрей Белый, – начитавшись Достоевского, искал героев его, Алеш, Зосим, Мышкиных, Иванов Карамазовых, в жизни <…> Влекли и самочинные сектанты: не хлысты, штундисты, евангелисты, а начинатели своих собственных сект» [36].
Такие «начинатели» выдвигаются из самой символистской среды. Уже в 1898 году один из первых русских символистов, Александр Добролюбов, порывает с «культурой» и уходит «в народ» – становится основателем «самочинной», хотя и немногочисленной, секты. «Жизнетворческий» акт Добролюбова не остался незамеченным в столичных литературных кругах, особенно символистских, – он волновал, будоражил умы. О Добролюбове писали, среди прочих, З. Гиппиус, Мережковский, Минский, а также – Блок, посвятивший ему стихотворение (1904) и увлеченный в годы первой русской революции образом Марии, сестрой Александра [37]. «Ранний декадент Александр Добролюбов, автор двух книг стихов, изысканный поэт с утонченною душой интеллигента мистического пошиба, учуяв землю, сложил с себя как бремя легкое и ненужное всю сложность видимостей внутренних и внешних и ушел в деревню, и сгинул в ней, и нет его больше среди нас в городах, а есть там, за этой мнимою стеной, отпугивающей слабых и слепых, а для зрячих и крепких не существующей», – писал Городецкий в статье «Незакатное пламя», посвященной Клюеву [38].
настроений, отличавших в той или иной степени весь русский символизм 1900-х годов. А. Добролюбов и Л. Семенов неоднократно упоминаются и в письмах Клюева к Блоку: молодой олонецкий поэт видел в этих писателях, перешедших «в народ», опору для собственных народнических исканий, статье «Незакатное пламя» С. Городецкий намечает следующую преемственную связь: А. Добролюбов – Л. Семенов – А. Блок – Н. Клюев.
Примером А. Добролюбова и Л. Семенова Клюев не уставал вдохновляться и в 1900-е, и в 1910-е годы. Уже окончательно вступив на литературный путь, Клюев продолжал с восхищением отзываться об их жизненном «подвиге». Религиозное народничество и сектантство, столь важные для умонастроений той эпохи, воплощались для Клюева, прежде всего, в этих двух фигурах, с коими он ощущал глубокое духовное родство. «Вере же в человека, – наставлял Клюев Александра Ширяевца (письмо от 28 июня 1914 г.), – нужно поучиться, напр<имер>, у духоборов или у хлыстов-бельцов, а также у скопцов. Вот, братик мой, с кем надо тебе сойтись, если ты искренне ищешь Вечного и Жизни настоящей. Александр Добролюбов и Леонид Семенов, два настоящих современных поэта, ушли к этим людям – бросив и прокляв так наз<ываемое> искусство, живут в бедности и в трудах земельных (сами дети вельмож), их молитвами спасемся и мы» [39]. Еще позднее Клюев прославит A. M. Добролюбова стихами («Александр Добролюбов – пречистая свеченька...» [40]).
Внимание русской интеллигенции к Северу, старообрядчеству и сектам различного толка усугублялось в известной) мере первыми книгами Михаила Пришвина, появившимися как раз в 1907-1909 годах. Путешествуя по Олонии, в «краю непуганых птиц», писатель увидел на русском Севере «остатки чистой, неиспорченной рабством народной души» [41]. Особенный интерес в этом плане представляет собой очерк Пришвина «У стен Града Невидимого» (в последующих изданиях – «Светлое озеро»), впервые опубликованный в «Русской Мысли» при поддержке Мережковских (1909, №1-3). Рассказывая о своем путешествии на берега озера Светлояра, в глубины которого некогда, по народной легенде, погрузился Китеж-град, Пришвин описывал свои встречи с сектантами и размышлял о «тайных подземных путях», соединяющих «этих лесных немоляк с теми культурными» [42]. На эту книгу Пришвина Блок откликнулся короткой рецензией, помещенной в октябре 1909 года в газете «Речь» (см.: V, 651). Известно также, что в первых книгах писателя Блок, по свидетельству самого Пришвина, находил поэзию, но и «еще что-то» [43].
В октябре 1907 года Блок делает первые наброски стихотворения о самосожженцах, завершенного в 1914 году («Задебренные лесом кручи...»). Тогда же им написано восьмистишие «Меня пытали в старой вере...». Далеко на Севере, в дремучих лесах, в скитах и срубах раскольников, поэту видится «сжигающий Христос», несущий пламя всероссийского мятежа. «Народная душа», казалось поэту, уже охвачена «святым пожаром». В статье «Литературные итоги 1907 года» сказано: «... в России растет одно грозное и огромное явление <…> Явление это – сектантство» (V, 215). Блок не сомневается в том, что именно сектанты и старообрядцы несут в себе огненное, «аввакумовское» начало, что стихийный протест, зреющий в народной глубине, неизбежно выплеснется однажды наружу. Народ все осознанней воспринимается Блоком как грозная и «роковая» Стихия.
Размышления о «народе» и «народной душе» были в этот период неразрывно связаны у Блока с его растущим неприятием «интеллигенции», что находит отражение в ряде статей, написанных в 1907-1908 годах. В той же статье «Литературные итоги 1907 года» Блок, касаясь возобновленных в Петербурге религиозно-философских собраний, язвительно пишет об «образованных и ехидных интеллигентах, поседевших в спорах о Христе и антихристе», о «многодумных философах, попах, лоснящихся от самодовольного жира» (V, 210). Настроения Блока той поры всего отчетливее передает его статья «Россия и интеллигенция» (первоначально – доклад, прочитанный в Религиозно-философском обществе 13 ноября 1908 года; при перепечатке статьи в 1918 году Блок озаглавил ее «Народ и интеллигенция»); эта тема, как свидетельствует М. А. Бекетова, была отчасти связана с клюевскими письмами [44]. Широко обсуждавшийся и в печати, и на заседаниях петербургского Религиозно-философского общества, безусловно «модный» в 1908-1910 годах вопрос об отношениях «народа» и «интеллигенции» Блок называет в этой статье «Важнейшим» для себя (V, 319). Он пишет о двух полюсах русской жизни, о «двух реальностях», разделенных, но его мнению, стеною непонимания: «…полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном» (V, 323). Та же мысль выражена в записи от 22 декабря 1908 года: «Мне ясно одно: ПРОПАСТЬ, недоступная черта между интеллигенцией и народом, – ЕСТЬ» (ЗК, 126). «На первый план, – подчеркивал Блок в письме к С. А. Венгерову 4 декабря 1908 года, – я ставлю вопрос о том, как интеллигенции найти связь с народом» (VIII, 264). Пытаясь утвердиться в своем представлении о «свежем и сильном» народе, пропитанном «волей к жизни» и противостоящем «пресыщенной» интеллигенции, Блок искал и реальных связей со «светлыми и сознательными силами этой непочатой стихии» (V, 275). Особенно сильным было в то время его тяготение к старообрядческо-сектантскому пласту русской жизни. 20 сентября 1907 года Блок писал матери, что хочет «заниматься русским расколом» (VIII, 208); это намерение (очевидно, неосуществленное) свидетельствует о направленности блоковских интересов. Сохранилось также немало данных о том, что в течение 1908 года Блок общался с сектантами, которые, со своей стороны, настойчиво искали сближений с «интеллигенцией»" [45]. Так, З. Н. Гиппиус, приглашая 16 октября 1908 года Е. П. Иванова на ближайший вторник (21-го), упоминает в своем письме, что будет также Блок «и еще тот человек, который у сектантов жил» [46]. После доклада в Религиозно-философском обществе, сообщает М. А. Бекетова (имеется в виду доклад Блока «Россия и интеллигенция», прочитанный 13 ноября 1908 года) поэта «окружило человек пять сектантов» [47]. (Один из них был, возможно, Михаил Рябов, глава хлыстовской общины «Новый Израиль» в Петербурге.) О беседе Блока с другим видным сектантом Павлом Легкобытовым (впоследствии – коммунистом), предлагавшим поэту «броситься в чан» и воскреснуть «вождем народа», сообщает М. Пришвин [48]. 30 ноября 1908 года Л. Д. Блок писала матери поэта о том, что Блок вместе А. М. Ремизовым посетили собрание хлыстов [49]. В тот же день Блок рассказывал Александре Андреевне: «... пошли к сектантам, где провели нескольку хороших часов. Это – не последний раз. Писать об этом – как-то не напишешь» [50]. О сильном интересе Блока к хлыстам в 1909-1910 годах, к которым он якобы ездил «за Московскую заставу», вспоминал А. Д. Скалдин [51]. Сектантская тема захватывает и творчество Блока тех лет. Не случайно Андрей Белый в одной из своих статей 1909 года писал о том, что «тревожная» поэзия Блоха близка в чем-то русскому сектантству. Ведь сам Блок, подчеркивал Белый, называет себя «"невоскресшим Христом", а его Прекрасная Дама в сущности – хлыстовская Богородица [52]».
– мучительные размышления о том, как преодолеть разрыв между «народом» и «интеллигенцией», между «культурой» и «стихией». Блока не оставляла уверенность в том, что современные художники должны приобщиться к «народной душе». «... Творчество художника, – сказано в статье Блока «Душа писателя», – есть отзвук целого оркестра, то есть – отзвук души народной» (V, 371). Блок имел в виду в первую очередь художников-символистов, в лице которых культура достигла, по его мысли, наиболее утонченных и рафинированных форм. Блоку одно время казалось, что культура символизма пропитывается духом «стихии», что символисты все более приближаются к «жизни», к «реализму». Основанием для суждений такого рода Блоку служили примеры «жизнетворчества» А. Добролюбова и Л. Семенова. «Символисты идут к реализму, потому что им опостылел спертый воздух "келий", им хочется вольного воздуха, широкой деятельности, здоровой работы», – писал Блок в статье «О современной критике» (1907). И далее: «Недаром у всех нас на глазах деятельность А. М. Добролюбова, да и не одного его, и этот пример ярко указывает на то, что движение русского символизма к реализму началось с давних пор, чуть ли не с самого зарождения русского символизма» (V, 206).
Антитеза «интеллигенция – народ», возникшая в России уже в XIX веке, не была для Блока отвлеченной теоретической проблемой. Напротив: в условиях русской действительности начала века она приобретала для поэта живой, сугубо личный характер. Блок, как известно, тяжело переживал свое «барство» (то есть дворянское происхождение) и. как многие народники-дворяне, испытывал острое чувство вины перед народом. В чисто народническом духе Блок полагал, что русская интеллигенция находится в неоплатном долгу у народа, что «культура» в России куплена слишком дорогой ценой – ценой порабощения народа. Оторвавшийся от «почвы» интеллигент должен поэтому искупить свой социальный грех – приблизиться к народу, в коем, согласно народнической доктрине, сокрыта «правда» (либо социальная, либо религиозная). Вопрос о том, как искупить свою «вину» перед трудящимся народом, мучил Блока еще в 1901-1903 годах; это видно из его переписки с композитором С. В. Панченко, воздействовавшим тогда на Блока именно в духе «кающегося дворянства». «Надо поклониться Мужику, – призывал Панченко в письме к Блоку от 1/14 января 1903 года (из Женевы). – Надо заплакать, упасть на колени и в рыданиях и в стенаниях головой биться об землю у ноги мужика. Чтоб он простил <…> Так надо чувствовать к мужику. И когда Вы так к нему почувствуете – Вы обновитесь и начнете новую жизнь». Впрочем, Панченко тут же добавляет, что не «надо "ходить в народ". Это бессовестно. Это только ему, темному, создавать новый террор. <…> И пахать, по Толстому, не надо и печи для бедной вдов складывать не надо. Это кривоумие» [53].
Вопрос о том, как преодолеть пропасть, отделяющую «барина» от «мужика», приобретает для Блока в 1907-1911 годах жизненно важное значение. Ответить на него означало для Блока получить ответ на другие вопросы: Что делать? Как жить дальше? «Уйти» или «остаться»?
Есть основания предполагать, что именно в эти год Блок, порываясь изменить свою жизнь, неоднократно помышлял о том, чтобы порвать с «культурой» – раствориться в «стихии», «броситься в чан». Путь А. Добролюбова и Л. Семенова увлекал его, казался ему выходом из декадентства и «интеллигенции» – в подлинную народную жизнь Родственные устремления владели в ту пору Андреем Белым и некоторыми другими символистами. «... Тема "ухода" меня как Семенова, мучила; – вспоминал Андрей Белый, – не удивительно: мы говорили о том, что, быть может, уйдем но – куда? В лес дремучий?
Ушел – Добролюбов: не Блок» [54].
«уходу» говорится и в воспоминаниях Андрея Белого о Блоке, причем имя Клюева вновь появляется здесь в одном ряду с именами А. Добролюбова и Л. Семенова. «Мне мечталась, – рассказывает мемуарист, – тихая праведная жизнь нас всех вместе <то есть Белого, Блока, С. М. Соловьева и Л. Д. Блок>, чуть ли не где-то а лесах или на берегу Светлояра, ожидающих восстания Китежа (или Грааля) И однажды, в квартире Марконет, у меня сорвалась подобная фраза: "Ах, как бы хорошо там зажить нам вместе". И казалось, что нет в этом ничего невозможного, – да и не было ничего невозможного: ведь ушел же Добролюбов, ушел к Добролюбову светский студент Л. Д. Семенов через два с лишком [55] года после этого, ушел сам Лев Толстой, пришел оттуда, из молитвенных чащ и молелен Севера, к нам сюда Николай Клюев, наконец, я сам уходил (не на Восток, правда, а на Запад) уже в 1912 году, ища не старцев, не Китежа, а, может быть, рыцаря Грааля... [56] Не удивительно, что на заре «символизма», на заре нашей культурной жизни, нам казалось, что уйти всем вместе из старого мира и легко и просто, потому что Новый Мир идет навстречу к нам» [57].
В апреле 1910 года, закончив чтение «Серебряного голубя» (роман Андрея Белого об «интеллигенте» Петре Дарьяльском, поглощенном сектантской «стихией»), Блок пишет матери, что в нем «все крепче полевая мысль» (VIII, 305). Эти слова навеяны известным лирическим монологом в романе, обращенным к «полевой» России: «Скольких, скольких в тайне сжигает полевая мечта; о русское поле, русское поле! Дышишь ты смолами, злаками, зорями: есть где в твоих просторах, русское поле, задохнуться и умереть. <…> Будут, будут числом возрастать убегающие в поля!» [58] Воспевая «бегство в поля», Белый упоминает (не называя по имени) и Александра Добролюбова и – через несколько строк – самого Блока – поэта, «когда-то любимого» Дарьяльским [59]: «... и тот вот измаялся: если останется в городе, умрет; и у того крепко в душе полевая запала мысль» [60]. Эта «мысль», обостренная чтением «Серебряного голубя», побуждает Блока (в цитированном письме к матери) склониться к окончательному выбору: «Скоро жизнь повернется – так или иначе, пора уж. Кошмары последних лет – над ними надо поставить крест» (VIII, 305).
И все-таки «повернуть жизнь», «поставить крест» – Раствориться в «стихии» – Блоку не удавалось: слишком ощущал он себя художником, личностью. Искренне тяготея к «народу», Блок оставался в то же время «интеллигентом», человеком культуры. В известном письме к В. В. Розанову от 17 февраля 1909 года, где с особой ясностью заявлена общественная позиция, Блок упоминает о своей «кровной интеллигентности (VIII, 274). Столь же непросто решалась для Блока и проблема «Россия – Запад». Любя Россию и посвящая ей замечательные стихи, Блок в то же время был многим обязан культуре Запада. Эту двойственность своего положения Блок сам сознавал в 1907-1909 годах, воспринимая ее достаточно глубоко и остро. С нею связаны многие его метания и сомнения тех лет; она же определяет собой и основное содержание его спора с Клюевым.
Примечания
33 Вопросы Жизни. 1905. №9. С. 54.
35 См. подробнее: Пономарева Г. М. «Хождение в народ» у русских символистов в трактовке З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковского // 3-я научная конференция «Методология и методика историко-литературного исследования». Тезисы докладов. Рига. 1990. С. 113–114; Пономарева Г. М, Проблема контакта с народом в «религиозном народничестве» // Тезисы докладов научной конференции «А. Блок и русский постсимволизм» 22-24 марта 1991 г. Тарту. 1991. С. 55-63.
36 Андрей Белый, Начало века / Подгот. текста и коммент. А. В. Лаврова. М., 1990. С. 155-156.
37 См.: Азодовский К. Александр Блок и Мария Добролюбова // Ал. Блок и революция 1905 года. Блоковский сб. <Вып.> 8 (Учен. Зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 813). Тарту, 1988. С. 31-50.
«Незакатное пламя» – заключительные слова клюевского стихотворения «Верить ли песням твоим...», посвященного Блоку См. примеч. 13 к письму 29.
39 Щиряевец. Из переписки. С. 22.
40 Впервые опубликовано С. И. Субботиным в 1990 г. (Слово. 1990. №4. С. 61–62). Время написания этого стихотворения в точности не известно (по-видимому, годы Гражданской войны).
41 Пришвин М. Собр. соч.: В 8 т. М., 1982. Т. 1. Произведения 1906-1915 годов. С. 72.
42 Там же. С. 473.
44 Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. С. 83.
«Блок», «Белый», «Пришвин» и др.).
46 Письмо хранится в собрании М. С. Лесмана (С. -Петербург).
47 Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. С. 84. Ср. письмо Блока к матери от 16 ноября 1908 г., в котором поэт рассказывает, что после доклада «Россия и интеллигенция» его «обступили сектанты – человек пять, и зовут к себе. Пойду (VIII, 261).
50 Письма к родным. Кн. 1. С. 236.
51 Скалдин А. Д. О письмах А. А. Блока ко мне // Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 181.
52 Андрей Белый. Настоящее и будущее русской литературы // Весы. 1909. №3. С. 79-80. Приведены слова из стихотворения Блока «Ты отошла, и я в пустыне...» (1907). 53 Письма С. В. Панченко к Блоку / Публ. З. Минц и А. Лаврова // Блоковский сб. XIV. К 70-летию З. Г. Минц. Тарту, 1998. С. 244-245.
«мы», Белый, по-видимому, имеет в виду себя и Блока, которому и посвящена главка «Брат», содержащая цитируемые слова.
55 Дата неточна: Л. Д. Семенов «ушел» лишь в начале 1908 г. – через 10 лет после А. М. Добролюбова.
56 Белый имеет в виду свой «уход» в антропософию Рудольфа Штейнера.
57 Андрей Белый. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 1. С. 249. В развернутой (берлинской) версии своих воспоминаний Андрей Белый наново переписал это место; имя Клюева отсутствует (см.: Андрей Белый. О Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи С. 71–72).
А. Ф. Марконету доме на Спиридоновке, где их не раз навещал Андрей Белый.
59 Прототипом Дарьяльского был С. М. Соловьев, который, по воспоминаниям Белого, в годы первой русской революции вынашивал «программу слиянья с народом; внушил себе мысль, что он должен жениться на девушке, на крестьянке...» (Андрей Белый. О Блоке. Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. С. 235).
60 Андрей Белый. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 565.