3
Мы не знаем, что именно ответил Блок на первое клюевское письмо, показавшееся ему, как сообщил он матери, «очень трогательным» (VIII, 215). Однако ясно: свое неожиданно для него начавшееся общение с олонецким поэтом Блок сразу же перевел в русло занимавших его тогда проблем.
Публикуя обширные фрагменты второго клюевского письма в статье «Литературные итоги 1907 года», Блок пояснил, что оно явилось ответом на его «очень отвлеченные оправдания в духе "кающегося дворянина"» (V, 214). Клюев же, со своей стороны, несколько раз цитирует Блока (прямо или косвенно), порой возражает ему, и по этим цитатам и репликам можно восстановить некоторые фразы первого блоковского письма («Вы пишете, что не понимаете крестьян...»; «Наш брат вовсе не дичится "вас", а попросту завидует и ненавидит...»; «... нельзя зараз переделаться, как пишете Вы...»; «И из Ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страдания прошли бесследно для тех, кто "имеет на спине несколько дворянских поколений"»).
«народа», о своем «непонимании» крестьян. К этой «больной» теме Блок возвращается постоянно, едва ли не в каждом письме. «Получил Ваше письмо от 11 января, – отвечает Клюев Блоку в начале 1910 года (письмо 26). – Оно резко, но неотличимо от прежних. Если Вы не упоминали почти в каждом письме про свое барство, то оно не чувствовалось бы мною вовсе». И цитирует слова Блока, вызванные его обостренным видением главного противоречия русской жизни: «Я барин – вы крестьянин».
«барина», волновала на самом деле и олонецкого «крестьянина». На «отвлеченные оправдания» Блока он немедля откликнулся большим письмом, в котором продолжил и углубил разговор. Подобно Блоку, Клюев пишет о «необоримой стене несближения», существующей, по его мнению, между крестьянами и «господами». Письмо Клюева проникнуто духом социального протеста; тон его резок; местами появляются обличительные нотки. Бесспорно, к 1907 году Клюев был уже вполне сложившимся радикальным народником. Однако, будучи человеком «с другого берега» (вернее, осмысляя себя таковым), Клюев не мог поддержать пафос блоковского письма – ему, крестьянину, каяться было не в чем. Клюев избирает другую позицию. Сознательно углубляя тему «несближения» и обличая тот общественный слой, к которому от рождения принадлежал Блок, он решительно отделяет себя от своего адресата и как бы «самоутверждается» за счет своей исконной принадлежности к «народу». Эту свою позицию Клюев формулирует остро, подчас безжалостно и даже дерзостно, с вызовом. Он в какой-то мере «играет», почти юродствует, впадая то в неоправданно высокомерный, то в болезненно уязвленный тон, то поучая и наставляя Блока, то самоуничижаясь – подчеркивая собственную необразованность, «темноту» и т. п. «Народная» позиция Клюева, выраженная в его втором письме к Блоку, как и в некоторых последующих (см. письма 4, 8, 12, 31), была не только позицией, но и позой.
«народа» людям «ненуждающимся и ученым» (письмо 26) перейдет затем из писем Клюева в его поэзию, расширяясь до глобальной антитезы Город – Деревня. В этом Клюев мало чем отличается от других новокрестьянских писателей, в творчестве которых обличению городской культуры и городской «интеллигенции» [61] уделялось значительное место. Однако за огульным отрицанием Города скрывалось подчас довольно последовательное и цельное (романтическое по своему духу и происхождению) миросозерцание. Деревня (уточним: русская патриархальная деревня) олицетворяет для русских славянофилов и почвенников естественное органическое бытие; Город же служит воплощением современной машинной цивилизации, которую они решительно отвергают. В творчестве Клюева эта антиномия принимает со временем форму противопоставления «березки» и «железа». Весной 1909 года Клюев пишет Блоку о том, что является врагом «усовершенствованных пулеметов и американских ошейников и т. п.: всего, что отнимает; от человека все человеческое» (письмо 20). Ненавистной и «бездуховной» современности Клюев стремился – совершенно в духе поздней неоромантической эпохи – противопоставить «старину» (народное творчество, быт деревни, ее вековые традиции, мифологию, фольклор и т. п.). Будущее представлялось ему в виде ржаного мужицкого рая, в котором нет места «каменной тюрьме» – Городу [62].
Второе письмо Клюева еще более укрепило Блока в его влечении к «народу» и скептическом взгляде на «интеллигенцию» (клюевской позы и «игры» Блок как будто не заметил). Важное свидетельство – письмо Блока к матери от 27 ноября 1907 года. «Забавно смотреть, – пишет Блок, – на крошечную кучку русской интеллигенции, которая в течение десятка лет сменила кучу миросозерцании и разделилась на 50 враждебных лагерей, и на многомиллионный народ, который с XV века несет одну и ту же однообразную и упорную думу о Боге (в сектантстве)». Вслед за этим Блок добавляет: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза» (VIII, 219). Совершенно ясно, что уже тогда – осенью 1907 года – Клюев персонифицировал для Блока т самую сектантскую, то есть религиозно-патриархальную, и вместе с тем бунтующую, мятежную Россию, к которой Блок настойчиво тянулся. Рассуждения Клюева о «народе» и «господах» показались Блоку настолько важными, что он, как указывалось, процитировал их почти целиком в статье «Литературные итоги 1907 года».
«господам», тлеющую в русском народе, Блок, бесспорно, считал справедливым и даже святым чувством. Блок верил в русскую революцию и ждал ее. И одновременно – боялся Ему виделось «какое-то далекое багровое зарево событий, которых мы все страстно ждем, которых боимся, на которые надеемся» (V, 257). Воспринимая народ как непредсказуемую «стихию», Блок и в грядущем всенародном восстании предугадывал действие и выплеск стихийных сил. Народная революция казалась ему своего рода Возмездием – местью Культуре за ее отрыв от «народа». Предрекая «великую грозу», которая «все сметет» (стихотворение «Да, так диктует вдохновенье...», 1911-1914), Блок словно ощущал обреченность того, что принято называть «культурой», иначе – гибель старой («кровной») интеллигенции, к которой он относил и самого себя. Подобные мысли возникают у Блока в конце 1907 года – начале 1908-го, причем именно в связи с письмами Клюева. Об этом свидетельствует запись в дневнике Н. В. Недоброво, который вместе с А. И. Белецким посетил Блока в самые последние дни 1907 года. Похвалив стихи Белецкого, Блок задал вопрос: «Ну, а дальше что же?» Далее Блок начал говорить, «что подходит "нам" конец, что идет новая интеллигенция, которая истребит "нас". И в заключение прочел прелюбопытное письмо от какого-то олонецкого мужика, из которого явствует, что где-то за 300 верст от железной дороги мужички читают стихи Блока, судят о них, сами сочиняют символические стихи и грозят русской интеллигенции отставкой, исповедуясь ей в ненависти и в неисцелимой тоске народной, проистекающей из сознания, что "без Вас нам еще не обойтись"» [63].
«С родного берега», написанная в августе 1908 года и предназначавшаяся для одного из русских заграничных изданий, в которых участвовал В. С. Миролюбов (см. примеч. 8 к письму 8). В статье рассказывалось о положении дел в олонецкой деревне, о растущем среди крестьян недовольстве, об их духовных интересах. Бунтарские настроения крестьян, их «ненависть ко всякой власти предержащей» неотделимы в изображении Клюева от их религиозно-утопических чаяний. Слова «земля есть достояние всего народа» и «земля Божья» для Клюева равнозначны. Религиозность народа, по Клюеву, не препятствие для восприятия революционных идей, а, напротив, «своего рода чистилише, где все ложное умирает, все ж справедливое становится бессмертным» (см. приложение 1) Чаемое социальное равенство рисуется Клюевым и народно-фольклорном духе. Это – «типично мужицкая социально-этическая утопия, перекочевавшая в письмо Клюева из фольклорных легенд и сказок», – подчеркивал В. Г. Базанов [64]. Будущее для Клюева одновременно и земное, и небесное блаженство («... тучная долина Ефрата, где мир и благоволение, где сам Бог»). Озорные и даже крамольные частушки, которые поются в деревне, приведены у Клюева рядом с «духовным стихом», распеваемым, по его утверждению, «перехожими нищими слепцами» (в этом «стихе» также преобладает скорбно-негодующий мотив – звучит тема лжи и насилия, воцарившихся в «крещеном белом царстве»).
– «сжигающий Христос», Мститель. Прочитав статью, Блок, прежде чем отправить ее Миролюбову во Францию, сделал с нее копию. В письме к Е. П. Иванову 13 сентября 1908 года он называет эту статью «документом огромной важности (о современной России – народной, конечно)...» (VIII, 252). «Получил поразительную корреспонденцию из Олонецкой губернии от Клюева. Хочу прочесть Вам», – пишет он Г. И. Чулкову 18 сентября 1908 года (VIII, 254). Отдельные отрывки из письма-статьи Клюева Блок процитировал в своей статье «Стихия и культура», написанной в ноябре 1908 года и впервые опубликованной в петербургской «Нашей газете» (1909, 6 января) [65]. Комментируя клюевское письмо, Блок вновь определяет его как документ «большой <…> ценности» (V, 357).
Статья «С родного берега» была «ценна» Блоку, прежде всего, как свидетельство надвигающейся революции, ясно (хотя подчас и косвенно) выраженное Клюевым. «Вообще мы живем, как под тучей – вот-вот грянет гром, и свет осияет трущобы земли» – эти слова Блок цитирует в статье «Стихия и культура». Тема растущего народного гнева, затронутая в статье «Стихия и культура», отразилась также в письме Блока к издателю С. Ю. Копельману. 11 декабря 1908 года Блок пишет ему о том, что в народе зреет злоба и это, по мысли Блока, – «единственное спасение». Далее в письме Блока говорится о том, что «лучше» ждать, пока накопится довольно злобы, единственной и настоящей, разрушающей плотины» [66].
– письмо одного сектанта к Д. С. Мережковскому, Блок образно выделяет в современной деревне две группы: тех, «кто поет про "литые ножики"», и тех, «кто поет про "святую любовь"». «В дни приближения грозы сливаются обе эти песни», – замечает Блок (V, 359). Это означает, что бунтарское и религиозное начала должны, согласно Блоку, в дни грядущей революции соединиться вместе, слиться в один поток. Черты, отличающие раскольников и сектантов, определят и лик революционной России. Стихийные бунтари-разбойники и святые беглецы-отшельники – и те и другие кажутся Блоку подлинными выразителями народного протеста, социального и духовного. Они – сродни друг другу. «... Они – дети одной грозы; потому что – земля одна, "земля Божья", "земля – достояние всего народа"» (V, 359). «Очистительный огонь» народного восстания в глазах Блока – религиозный огонь.
Представителем этой «огненной» («народной»!) России и в значительной степени ее пророком становится для Блока после 1907 года именно Клюев. Сохранилось важное свидетельство Сергея Городецкого, утверждавшего, что «своеобразное народничество» Блока проявилось, прежде всего, в его переписке с Клюевым [67]. Городецкий приводил также слова из неизвестного (в то время) письма Блока, которое он написал «одной из своих знакомых»: «Сестра моя, Христос среди нас. Это – Николай Клюев» [68]. К свидетельствам Городецкого следует отнестись с доверием: образ олонецкого певца и проповедника действительно сливался порой в восприятии Блока с огненным, «сжигающим», раскольничьим Христом его поэзии. Личность Клюева и переписка с ним наложили, бесспорно, свой отпечаток на образ России, каким он предстает в стихах и статьях поэта. Любопытно одно из высказываний Клюева, записанных его другом Н. И. Архиповым (1887-1967) в середине 1920-х годов: «"У Блока все стихи о России родились от Клюева" – это говорил Евгений Иванов» [69]. Можно (и следует) усомниться в достоверности этих слов Е. П. Иванова, который – как никто другой! – хорошо знал, каким был путь, проделанный Блоком от стихов о Прекрасной Даме к стихам о России; однако факт, что такое мнение высказывалось и внедрялось Клюевым, – симптоматичен. Общение с Клюевым становится Блока важным, подчас жизненно необходимым и в 1907 – 1908 годах, и позднее – в 1911 году. «В Клюева он крепко поверил», – подчеркивал Городецкий [70]. Блок на самом деле внутренне тянулся к Клюеву, глубоко переживал клюевские («народные», казалось Блоку) суждения об его «городской» и «интеллигентской» поэзии. Клюев служил для него, в известной мере, мерилом честности и гражданственности; его мнением Блок поверял собственные поступки. Примечательная запись в дневнике Блока, сделанная 27 ноября 1911 года: «Дважды приходил студент, собирающий подписи и воззвании о ритуальных убийствах (составленном Короленкой). Я подписал. После этого – скребет на душе, тяжелое. Да, Клюев бы подписал, и я подписал – вот последнее» (VII, 97).
Блок принимал и упреки, которыми осыпал его Клюев. Последовательно проводя и неизменно заостряя свою «народную» точку зрения, поэт-олончанин не стеснялся указывать своему питерскому адресату на то, что было, по его мнению, в нем (Блоке) или его творчестве «интеллигентского». Зная из писем Блока и других источников, что именно его тяготит и мучает, Клюев продолжал играть на блоковском чувстве вины перед «народом» (и, значит, перед ним, Клюевым, тоже). Блок же, воспринимавший свое потомственное дворянство и свою принадлежность к «культуре» как своего рода «грех», готов был заранее согласиться с любым, даже самым несправедливым укором, коль скоро он исходил от носителя «народной души». Наиболее яркий пример – письмо Клюева, содержащее разбор книги «Земля в снегу». Это – одно из самых обличительных посланий Клюева к Блоку, обвиненному в индивидуализме («самоуслаждении») и «барстве» («Отдел "Вольные мысли" – мысли барина-дачника...» и т. д.). Блок, тем не менее, отнесся к упрекам Клюева в высшей степени доверчиво. «Всего важнее для меня – то, – признается Блок матери 2 ноября 1908 года, – что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за «Вольные мысли»), И я поверил ему в том, что даже я, ненавистник порнорафии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом». И Блок добавляет: «Другому бы я не поверил так, как ему» (VIII, 258).
«Первые литературные шаги» (составитель – Ф. Ф. Фидлер), Блок счет нужным отметить, что «важнейшими приговорами, кроме собственных» всегда были для него «приговоры ближайших литературных друзей и некоторых людей, не относящихся к интеллигенции» (VII, 434). Думается, что среди критиков блоковского творчества, «не относящихся к интеллигенции» [71], Клюев должен быть назван на первом месте. И поскольку о «Нечаянной Радости» Клюев отзывался только восторженно, остается предположить, что, говоря о «приговорах», Блок имел в виду, прежде всего, письмо Клюева, содержащее разбор книги «Земля в снегу» (письмо 12).
«Приговоры», что выносил ему Клюев, запомнились Блоку надолго. Редактируя впоследствии некоторые стихотворения, помещенные некогда в сборнике «Земля в снегу», Блок явно учитывал критику Клюева. Так, в мусагетовском издании 1916 года (стихи, составившие эту книгу, Блок подверг особенно конструктивной переработке) были исключены отдельные строки из стихотворения «В дюнах» (цикл «Вольные мысли»), в частности: «И губы были ярки, обнажая / Звериные сверкающие зубы». Ясно, что Блок устранил те именно строки, которые среди других имел в виду Клюев, писавший о «похабной» сущности блоковских стихов, о «вавилонском» отношении к женщине [72].
Обвинения Клюева вновь и вновь побуждали Блока к раздумьям о взаимонепонимании между «интеллигенцией» и «народом», о глухой стене, отделяющей «культуру» от «стихии». В письме к матери от 5-6 ноября 1908 года Блок еще раз возвращается к последнему письму Клюева (о сборнике «Земля в снегу»). «Следовательно, – пишет Блок, – (говоря очень обобщенно и не только на основании Клюева, но и многих других моих мыслей): между "интеллигенцией" и "народом" есть "недоступная черта". Для нас, вероятно, самое ценное в них враждебно, то же – для них. Это – ха же пропасть, что между культурой и природой, что ли» (VIII, 258). Аналогичные мысли содержатся и в Докладе Блока «Народ и интеллигенция» (ноябрь 1908 г.).
«Люди, выходящие из народа и являющие глубины народного духа, – говорил Блок, явно подразумевая Клюева, – становятся немедленно враждебны нам; враждебны потому что в чем-то самом сокровенном непонятны» (V, 324).
Тем не менее, Блок соглашался далеко не со всем, в чем пытался убедить его своими письмами Клюев. Так, полагая исторически сложившийся в России разрыв между «интеллигенцией» и «народом» неодолимым и трагически переживая его, Блок все же склонялся к мысли, что его собственное место – в стане «интеллигенции». Он глубоко ощущал как указывалось, свою причастность к «культуре» и «эстетике», и последовать клюевскому призыву, то есть уйти «в народ», раствориться в «стихии», было для него невозможно. «... Я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье <…> я сам интеллигент... – горько исповедовался Блок в статье «Народ и интеллигенция». – <…> ... во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью...» (V, 327) Конечно, отношение Блока к «эстетике, индивидуализму и отчаянью» было в действительности более сложным; однако, называя себя «интеллигентом», Блок вынужден был признать за собою и эти «интеллигентские», с его точки зрения качества. Веря в искренность и оправданность того, о чем писал ему Клюев, Блок, тем не менее, хотел оставаться самим собой. В том же письме (5-6 ноября) он объясняет матери; «Клюев мне совсем не только про последнюю "Вольную мысль" пишет, а про все <…> и еще про многое. И не то что о "порнографии" именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то, что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе» (VIII, 258).
«части себя самого» Блок писал и Клюеву. Многие из его писем носили, подобно некоторым его стихам и статьям, исповедальный характер. «Интеллигент» оправдывался перед «мужиком», пытался «оправдаться», рассказывал ему правду о своей жизни, в которой многое его не устраивало, казалось ему «греховным» и «темным», делился с ним своими тайными сомнениями. «Мне слышно, что Вам тошно от наружного зла в жизни», – пишет ему Клюев в апреле 1909 года (письмо 20). Это означает, что Блок своих письмах в Олонию «каялся» и открывал Клюеву душу. Исповеди Блока становились подчас едва ли не «надрывными». Глубоко исповедальным было, например, письмо Блока от 11 января 1910 года, о чем можно судить по ответному письму Клюева. «... Не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь», – уговаривает его олонецкий поэт. И в том же письме: «Понимаю, что наружная жизнь Ваша несправедлива, но не презираю, а, скорее, жалею Вас». И далее: «Желание же Ваше "выругать" не могу исполнить...» (письмо 26). Очевидно, слова Блока о самом себе были настолько горькими, что Клюев считает необходимым утешить «брата Александра», отчасти разубедить его («Не отталкивайте же и Вы меня своей, быть может, фальшивой, тьмою»). В том же духе, по-видимому, было выдержано и предыдущее письмо Блока (13 сентября 1909 года), и письмо, отправленное в декабре 1911 года. Основанием для такого вывода служит запись в дневнике Блока от 17 декабря 1911 года: «Писал Клюеву: "Моя жизнь во многом темна и запутана, но я не падаю духом"» (VII, 103).
«темной» и «запутанной»? Из ответных писем Клюева ясно, что Блок писал ему о том «страшном мире», к которому считал себя глубоко причастным. Уже сборник «Земля в снегу» содержал ряд стихов, горестно исповедальных по своему духу. Поэт сокрушается о своей «растраченной душе», жалуется на то, что в ее тайник «проникла плесень», пишет о своем «утопленном в вине» отчаянье (стихотворения «Балаган», «Напрасно», «Холодный день»). Приметы «страшного мира» вторгаются в поэзию Блока 1908-1914 годов, наполняя ее трагическим звучанием. Лирический герой погружен в метель и мрак, в «однообразный шум»; в «городскую суету»; его жизнь терзают «вино и страсть»; он «пригвожден к трактирной стойке»; его окружают «стертые лица», «пустынный вопль скрипок», кабацкий разгул, цыганщина. Разделом «Страшный мир» открывался третий том блоковской лирики; часть этого раздела составляли стихотворения, написанные именно в 1909 году («Под шум и звон однообразный...», «Из хрустального тумана...», «Двойник», «Песнь Ада», «Поздней осенью из гавани...», «На островах»). По стихотворениям этого цикла можно воссоздать духовную драму Блока, его напряженную борьбу с самим собой, которая кажется подчас безысходной. В «непроглядном сумраке» хмельной поэт сталкивается со своим двойником, «стареющим юношей», уставшим «в чужих зеркалах отражаться / И женщин чужих целовать» («Двойник»). Даже любовь теряет для поэта всяческий смысл: «Все только – продолжение бала, / Из света в сумрак перевод...» («На островах»). Как развернутая аллегория «страшного мира» воспринимается написанная дантовскими терцинами «Песнь Ада».
«нисхождения» в современный Ад, свои «погружения» в немое и неподвижное болото «страшного мира», где его собственная жизнь как ему казалось, прекращалась – становилась бесцельной. Глубоким отчаяньем, что охватывало порой Блока, проникнуты многие его стихотворения; в них говорится о безысходности, обреченности, забвенье. В сентябре 1909 года Блок пишет Клюеву о том, что «в хаосе нет света своего» (cм. письмо 23). Таким же мрачным и покаянным было, судя по всему, и его письмо в Олонию от 11 января 1910 года, в котором содержались отмеченные Клюевым слова о том, что «во тьме лжи лучится правда» (письмо 26).
Слова эти чрезвычайно важны; в них, строго говоря, раскрыт один из важнейших аспектов блоковского мироотношения. Погружаясь во тьму и хаос «страшного мира» Блок внутренне ему сопротивлялся и пытался противопоставить образ иной – негреховной – жизни, воспоминание о «светлом» опыте, о «былой красоте». Впадая временами тоску и отчаянье, Блок терял ощущение «пути» и «цели»; об ступающий мрак казался ему тогда беспросветным. Но, каким бы глубоким ни был кризис, потребность в «свете», движенье, «пути» никогда не угасала в нем полностью. Блоковская поэзия 1900-х годов обнаруживает своеобразную диалектику «мрака» и «света», «забвенья» и «памяти», «распутицы» и «пути» (эта тема глубоко исследована в известной работе Д. Е. Максимова [73]). Утрата и поиск «пути» обсуждались, видимо, Блоком и в его переписке с Клюевым. «Никогда не было в моих помыслах указывать Вам пути», – заверяет Клюев Блока, желавшего, чтобы олонецкий крестьянин «выругал» его за «неправедный» образ жизни и помог ему высвободиться из пут «страшного мира» (письмо 26).
«хаос» и «адские» сферы бытия поэт считал для себя неминуемым, необходимым. «Разве можно миновать "мрак", идя к "свету"?» – этим вопросом Блок задавался еще 1902 году (VIII, 37; письмо к А. В. Гиппиусу от 23 июля 1902 года). Неотвратимость своего пути через «мрак» Блок обосновывал социально и исторически. С одной стороны, он склонен был искать причину своих недугов в том привилегированном положении «барина», «интеллигента», «горожанина», которым естественно пользовался, но, в сущности, всегда тяготился. С другой стороны, свое приобщение к «страшному миру» Блок ставил в непосредственную связь с общественной ситуацией в России после подавления революции 1905 года, воспринимая свой индивидуальный путь как путь целого поколения. «Сегодня многие из нас, – подчеркивал Блок в статье о Владимире Соловьеве (1910), – пребывают в усталости и самоубийственном отчаянии» (V, 454). Иначе говоря, в своем «грехопадении» Блок видел некий «рок» – судьбу человека «страшных лет России», эпохи безвременья и реакции. Не случайно голоса «метели», «вьюги» и «хаоса» звучат в его стихотворениях второй половины 1900-х годов как своего рода «Песня Судьбы». А ключевые для Блока слова-понятия «скука», «тоска», «отчаянье» и др. приобретают в общем контексте его поэзии символическое значение, передавая «блоковское» ощущение современности.
«путь», то есть победить «судьбу», можно было, лишь изменив действительность. Избавление от своих личных нравственных мук Блок мог найти лишь в исцелении всей страны. Поэт стремился сохранять внутреннюю связь с Россией; утратить ее казалось ему величайшей опасностью и тяжелейшим из грехов. Даже в трудные годы Блок заботился о том, «чтобы распутица ночная / От родины не увела» (из стихотворения «Под шум и звон однообразный...», 1909). Не случайно именно Клюеву, воплощавшему для него в известной мере русский народ, Блок рассказывал о своей «греховности» и каялся в своем «беспутстве». Надежда на социально-духовное обновление России подспудно питала сознание Блока и жила в нем – то почти угасая, то вновь возгораясь. «Во тьме лжи» – даже в те годы – Блоку виделся «луч правды» (см. письмо 26), и это, как писал он в стихотворении «Благословляю все, что было...» 1912), помогало ему продолжать свой путь «в холодном Мраке снежной ночи».
Из ответных писем Клюева видно также, что Блок не только каялся перед ним, но и защищался. Блок, в частности, пытался объяснить, почему он не порывает связь с «образованным» обществом, литературой, «культурой» Об этом он писал Клюеву, например, в апреле 1909 года, что немедленно вызвало ответную реакцию: "... фальшь, что Вы говорите, что я имею что-то против Вас за тяготение Ваше к культуре» (письмо 20). Блок пытался отстоять перед Клюевым свое право художника на творческое развитие. И Клюев, склонявший Блока к разрыву с «интеллигентной» средой, понимал это и во многом соглашался с ним. «Простите меня, не омрачайте своих образов моей грубостью, ибо Вы истинны в "своей" правде, без которой Вы не художник...» – пишет он Блоку в конце 1908 года (письмо 13). Многое в этом плане проясняет вопрос, заданный Клюевым в его письме от 5 ноября 1910 года (письмо 31): «Напишите мне, что это за "служение" – которое Вы упоминае<те> в письме, говоря про самих себя?» Для Клюева это вопрос закономерный: слово «служение» было наполнено для него и религиозным, и общественным смыслом. Блок же, как явствует из вышесказанного, имел в виду скорее всего художнический аспект, то есть – служение искусству. «... Я служу искусству, тому третьему, которое от всякого ряда фактов из мира жизни приводит меня к ряду фактов из другого, из своего мира: из мира искусства», – писал Блок осенью 1909 года в одном из очерков, составляющих «Молнии искусства» (V, 403). О «служении» говорится также в статьях Блока «Литературный разговор» и «О современном состоянии русского символизма», написанных в том же году, что и письмо Клюева (1910). «... Путь к подвигу <…> – сказано в последней статье, – есть – прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета» (V, 436). Видимо, в таком же духе Блок высказался и в письме к Клюеву (см. также примеч. 30 к письму 31).
«культуры» на: путь религиозного «служения» (отнюдь не в ортодоксально-церковном, скорее, в народническом и «жизнестроительном» смысле). Стремление «заглушить» в себе поэта глубоко захватывает самого Клюева в 1909-1910 годах – его духовную жизнь в ту пору определяют прежде всего религиозные искания. Не желая творить «красоту изреченную» (письмо 31), Клюев, вдохновляясь примерами Александра Добролюбова и Леонида Семенова, порывается «замолчать» – отказаться от художественного творчества ради «молитвы». «Буду молчать, – пишет он Блоку в сентябре 1909 года. – Не знаю, верно ли, но думаю, что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов, – позывы сказать, но лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами» (письмо 23). О том же (подчас вскользь, намеком) говорится и в последующих письмах. Наиболее подробно Клюев обосновывает эту точку зрения в письме от 5 ноября 1910 года, посвященном разбору блоковской статьи «О современном состоянии русского символизма». Среди современных «словесников-символистов» Клюев сызнова выделяет «недавно замолчавшего» Александра Добролюбова» и «год с небольшим назад умолкшего» Леонида Семенова, которые ужаснулись «тщете своих художнических исканий» и решительно порвали с литературой (письмо 31). Подлинная «религиозность», как и подлинное сближение с «народом», настаивает Клюев, возможны лишь в отрыве от культурной деятельности.
61 В этом нельзя не увидеть отражения более общей «антиинтеллигентской» тенденции, отличавшей в то время не только отдельных писателей, но и ряд направлений общественной мысли, например «махаевщины» (по имени Я. В. Махайского) – анархического течения провозгласившего интеллигенцию «паразитическим» классом. Интеллигенцию критиковали сами интеллигенты (например, авторы нашумевшего сборника «Вехи»), разочарованные ее неумением возглавить народное восстание в 1905 1906 гг.; ее гневно клеймили и «снизу» люди, «не допущенные» в этот привилегированный слой. В 1909-1910 гг. появляется несколько книг, написанных выходцами из рабоче-крестьянской и мещанской среды, среди них – повесть Н. Санжарь «Записки Анны» (1909) и роман М. Сивачева «Прокрустово ложе. Записки литературного Макара» (1910); и др. К числу писателей, яростно выступавших от лица «народа» против города и «интеллигенции», принадлежал и Пимен Карпов (см. ниже).
«Пленники города» (Новая земля. 1911. №22. Август. С. 9-10; №23. Август. С. 11). См. подробнее: Раннее творчество Клюева. С. 205-206.
63 Бронный М. <Г. Суперфин>. Об одном эпизоде биографии Блока // Тезисы I Всесоюзной (III) конференции «Творчество А. А. Блока и русская культура XX века». Тарту, 1975. С. 177–178.
«Медный кит» в харьковской ежедневной газете «Новая Россия» (1919. №30. 22 июня; подпись – А. Б).
«Гремел мой прадед Аввакум!» (Аввакум, Клюев, Блок) // Культурное наследие Древней Руси: Истоки. Становление. Традиции. М., 1976. С. 342.
65 Статья «Стихия и культура» представляла собой обработку доклада, первоначально прочитанного 30 декабря 1908 г. в Религиозно-философском обществе. На том же заседании В. И. Иванов читал доклад «О русской идее».
«Встречи». См.: Заборова Р. Новое об Александре Блоке// Книги. Архивы. Автографы. М., 1973. С. 53. Ср. также примеч. 6 к письму 18.
в 1922 г.
68 Там же. «Одна из знакомых» – А. А. Городецкая, жена С. М. Городецкого. Цитируемые слова Блока содержатся в письме Блока к А. А. Городецкой от 7 декабря 1911 г. (см.: Переписка <Блока> с А. А. и С. М. Городецкими / Вступ. статья и публ. В. П. Енишерлова, коммент. В. П. Енишерлова и Р. Д. Тименчика // ЛН. Т. 92, кн. 2. С. 57.
«Такие стихи о России, какие сочинил Блок, мог бы с одинаковым успехом написать и какой-нибудь пленный француз 1812 года. Наши критики врут и ломаются, возводя стихи Блока в национальные творения. На самом деле, эти стихи только внешне написаны русскими литерами, по духу же, конечно, не народны и не национальны» (Там же. Л. 109 об.).
– по-видимому, раздраженная реакция Клюева на широко бытовавшее в литературных круга мнение о том, что он как поэт «родился из Блока» (ср. примеч. 47 к письму 12).
70 Городецкий С. Воспоминания об Александре Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 338.
«интеллигентом» лишь по причине своего крестьянского происхождения.
72 См. комментарий А. В. Лаврова к стихотворению «В дюнах» (ПССП. Т. 2. С. 876).