4
Кульминационный момент в отношениях Блока и Клюева – письмо из Олонии, написанное около 30 ноября 1911 года. Письму предшествовало очное знакомство поэтов, что состоялось в конце сентября 1911 года в Петербурге и оказалось важным событием для каждого из них. Клюев посетил Блока дважды, провел в его квартире немало часов, говорил о жизни А. Добролюбова и Л. Семенова, о проблеме «Ухода»: «... лучше оставаться в мире» и т. д. (см. цитируемое ниже письмо Блока к матери от 21 декабря 1911 года и примеч. 2 к письму 34) и т. д. Разговаривая с Блоком, Клюев окончательно уяснил себе, сколь противоречивые чувства владеют его петербургским «братом». Послание, написанное в конце ноября 1911 года (письмо 35), – живой отголосок этой сентябрьской встречи.
Открыто и резко, как ни в одном из предыдущих писем, Клюев выступает здесь против «иноземщины», овладевшей, По его мнению, Блоком, напоминает, что его (Блока) творчество лишь постольку религиозно, «следовательно и народно», поскольку далеко «от всяких Парижев и Германий». Подлинная религиозность не мыслится Клюевым вне «народной души», тогда как сомнительная для него «культура» открыто отождествляется с Западом (в более ранних письмах Клюев воздерживался от таких обобщений). Положение Блока, оказавшегося якобы между Западом и Востоком, – «действительно роковое». Запад для Клюева – воплощение безбожия; с Западом он связывает «поклонение Красоте», индивидуализм, творчество «во имя свое». Россия же, напротив, означает для Клюева «поклонение Страданию» (то есть христианство), творчество «для себя в другом человеке», приобщение к «Миру-народу». Клюев требует, чтобы Блок сделал окончательный шаг – принял на себя «подвиг последования Христу» (слова из письма 31), говоря точнее, ушел «в народ», встал на путь А. Добролюбова к Л. Семенова. Завершая свое обращенное к Блоку «письмо-проповедь», Клюев пророчествует «об обручении раба Божия Александра – рабе Божией России».
Блок был потрясен этим письмом. Получив его 5 декабря, он в течение нескольких дней перечитывал его, не расставался с ним. «Послание Клюева все эти дни – поет в душе», – записывает он в своем дневнике 9 декабря. И далее: «Нет, рано еще уходить из этого прекрасного и страшного мира» (VII, 101). Слова и призывы Клюева на этот раз особенно усугубили смятенность Блока, обострили его нравственные терзания, сомнения в правильности своего пути Следует вспомнить, что за год до этого семья Блоков была потрясена «уходом» Льва Толстого. «Милый Женя, – писала А. А. Кублицкая-Пиоттух Е. П. Иванову 4 ноября 1910 года, – меня очень обрадовал Толстой. А Вас? Таки не выдержало сердце странническое, беспокойное, русское – ушел в 85 лет куда глаза глядят. Должно быть, я себе очень живо это представляю, ему хотелось давно уйти, его заветная это мечта была. И вот он ушел и, м<ожет> б<ыть>, умрет там на дороге, на перепутье, бездомным. Хорошо и радостно это» [74]. В том же духе воспринял это событие и Блок; «ухода Толстого, свидетельствует М. А. Бекетова, «волновал и радовал Ал<ександра> Ал<ександровича>» [75].
«уходе» и «опрощении». «Я над Клюевским письмом – записывает Блок 6 декабря. – Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу» (VII, 10;).
Мучительные размышления Блока над письмом Клюева продолжались несколько недель. Он показал его своей матери, поделился с ней теми сомнениями, которые оно вновь пробудило в нем. «Была на днях у Саши, – писала 10 декабря 1911 года А. А. Кублицкая-Пиоттух М. П. Ивановой (сестре Е. П. Иванова), – говорила с ним, читала письмо, которое он получил из Олонецкой губ<ернии>» [76]. Психологическое состояние Блока, как явствует из дальнейшей переписки Александры Андреевны с М. П. Ивановой, чрезвычайно заботило в те дни его родных и близких. 15 декабря мать Блока пишет Марии Павловне: «Письмо, о котором говорили мы с Сашей, написано мужиком-поэтом. Чтобы понять его, надо предисловие. И я напишу Вам на днях об этом и пришлю письмо». Далее (в том же письме) Александра Андреевна сообщала М. П. Ивановой, что «только что вышла книга стихов этого мужика Клюева», и прилагала текст стихотворения «Завещание» [77]. Разговор о Клюеве был продолжен в следующем письме (20 декабря): «Родная! Вот Вам письмо. Клюев нынче осенью провел с Сашей несколько дней. Сидел по ночам. Я думаю, Вы поймете всю важность этого Крещения. Саша принял письмо очень серьезно. Но томится... Покажите письмо Жене. Пусть прочтет. Я прошу его» [78]. И делает приписку по поводу ранее присланного клюевского стихотворения: «В стихотворении "Завещание", я знаю, неприятен Вам эшафот. Что делать? Я думаю, надо его принять» [79].
М. П. Иванова ответила Александре Андреевне в тот же День. Она высказала мнение, что Клюев «много берет на себя», предъявляя Блоку «такие обвинения, угрозы, чуть ли не заклинания», резко упрекала Клюева в гордости и самоуверенности. Основное содержание клюевского письма Мария Павловна также поняла как призыв к «уходу». «Куда он зовет? – спрашивала она. – Отдать все и идти за ним, и что же делать? Служить России? Но это ведь даже не Россия, а его дикий бор [80] только, неужели истина только там?.. Перезвон красивых фраз, и А. А. принял это очень к сердцу только потому, что, вероятно, сам переживал разные сомнения, и вот в этой-то борьбе с самим собой гораздо больше Бога, чем в горделивой уверенности в своей правоте Клюева <…> Я думаю и надеюсь, что Бог, Который носит определенное название нашего Спасителя <…> поможет ему в конце концов найти самому истинный путь к спасению себя и других, потому что А. А. понимает не одну только красоту, но и страдание [81]. Удивляюсь, что Клюев, только написав А. А. разные обвинения и не зная даже, как их примет А. А., через несколько строчек уже дарует ему прощение; нет, не нравится мне это. Женя читал, и ему тоже не нравится. <…> Скажите обо всем А. А. и судите меня оба как знаете, а я останусь при своем. У Клюева очень много гордости и самоуверенности, я этого не люблю...». Всю часть письма Марии Павловны, относящуюся к посланию Клюева, Блок переписал в свой дневник, снабдив отдельные места пометами (VII, 106-107).
Прочитав письмо Марии Павловны, Блок на другой день, 21 декабря, пишет матери: «Мама, письмо М<арии> П<авловны> мне очень приятно. Оно необыкновенно значительно, так же, как все в ней, я хотел бы оставить его у себя или переписать. Все это в глубине не противоречит письму Клюева и не представляет никаких соблазнов, кроме внешних, психологических. Скажи М<арии> П<авловне>, что я и ее письмо слагаю в сердце, но и Клюева – тоже. Здесь – прощающее дыхание женственного Духа. Там – костяной посох, сурово занесенный над головой "обеспамятевшего интеллигента". Все призывает "туда же" (ведь и К<люев> говорит: лучше оставаться в мире, если можешь иметь влияние)...» [82].
Выполняя просьбу Клюева, Блок ознакомил с его письмом (собственноручно переписав весь текст) Сергея Городецкого и его жену. «Сереже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите его у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас», – писал Блок 7 декабря 1911 года А. А. Городецкой [83]. «Я плачу, читая Ваше письмо и письмо к Вам Клюева», – отвечала ему А. А. Городецкая (увлеченная в то время Блоком) [84]. 23 декабря Блок посетил Мережковских, где прочитал вслух письмо Клюева, причем собравшиеся (Мережковский, З. Н. Гиппиус и Д. В. Философов) единодушно бранили Клюева, называли его христианство «ночным», «реакционным» и «соблазнительным». В споре упоминались имена А. Добролюбова, Л. Семенова, П. Карпова и др. «Все это не было мне больно, – отмечает Блок, – но многословие, что-то не то, я, действительно, не понимаю какого-то последнего у Мережковских...» (VII, 105). Под сильным впечатлением беседы у Мережковских Блок записывает в тот же вечер: «Итак, сегодня: полное разногласие в чувствах России, востока, Клюева, святости» (VII, 106). (Характерен этот ряд имен и понятий, явно тождественных для Блока по своему содержанию.) Наконец, на другой день, 24 декабря (в сочельник), в дневнике Блока появляется запись: «Сомневаюсь о Мережковских, Клюеве, обо всем» (VII, 108).
помыслам Блока. Однако перейти окончательно на его сторону Блок не мог и не полагал нужным. Призывы Клюева к «братству» хотя и волновали «обеспамятевшего интеллигента», но все же не могли его вырвать из орбиты «культуры». Он по-прежнему считал «не своим» тот путь, на который так настойчиво звал его Клюев (путь А. Добролюбова и Л. Семенова). «Стихия», столь привлекавшая Блока, виделась ему подчас мрачной бездной. Поэтому в 1911 году, как и ранее, в 1908-м, Блок продолжал относиться к олонецкому поэту двойственно: с большим доверием, но и – с осторожностью. Все то, о чем писал ему Клюев, Блок принимал, скорее, как «тенденцию», нежели как «программу действий». Кроме того, Блок должен был видеть, что Клюев порою хитрит – ведет с ним своего рода «игру» [85].
Сложность диалога Клюева с Блоком заключается именно в этих оттенках, не различимых порой из-за остроты и масштабности главной темы. На первый взгляд кажется, что «олонецкий крестьянин" и петербургский поэт» (формула В. Г. Базанова [86]) действительно воплощают собой «две России»: «народную» (крестьянскую) и «интеллигентскую» (городскую). Явственно вырисовываются «два берега» русской жизни, на чем особенно настаивал Клюев. Однако эта столь резкая – и характерно российская! – оппозиция нуждается, безусловно, в уточнениях. Олонецкий крестьянин, убежденно и грозно вещающий «от народа», на самом деле – интеллигент «в первом поколении», стремившийся в те годы преодолеть (позднее – мифологизировать) свои деревенские истоки и «выбиться» в интеллигенты; крестьянское происхождение (иначе – принадлежность к социальному «низу»); как и оторванность от «городской» культуры уязвляют и ощущаются им в ту пору весьма болезненно Блок же, петербургский поэт, дворянин и потомственный интеллигент, тяготится своим привилегированным положением и тянется в противоположную сторону – в «народную гущу», которая его и манит, и отпугивает одновременно. «Две России» не столько разделяют Блока и Клюева, сколько сосуществуют в каждом из них, противоборствуя и взаимодействуя. Оба – поэты-романтики, оба – народолюбцы и народники, не столько противостоят один другому, сколько стремятся навстречу друг другу. То, что сближает обоих, гораздо сильнее, чем изначальное взаимоотчуждение. «Два берега» русской жизни, которые в начале XX века воспринимались как непреложная реальность, оказываются в данном случае весьма размытыми.
При этом необходимо отметить, что Блок – при всей своей смятенности и «раздвоенности» – переживал свое кризисное состояние и свою эпоху напряженнее, глубже и, конечно, искреннее, чем Клюев, пытавшийся низвести сложнейшую национальную тему, лежавшую в основе его полемики с Блоком, исключительно на уровень «народности» и «религиозности» и начисто отвергавший западный элемент; в русской культуре. Блок же, жадно тянувшийся к народной «стихии», подчас его ужасавшей, и не желавший расстаться со своей средой, воспринимал западное влияние в отечественной культуре как ее неотъемлемую традиционную часть и тем самым полнее объединял в себе разнородные и достаточно далекие стороны русской духовной жизни. Он как бы вмещал в себя «всю Россию» с ее противоречиями и проблемами, тогда как Клюев, выпячивая патриархальную крестьянскую Русь, обеднял и суживал такие важнейшие понятия, как «родина», «народ», «культура» и др.[87]
Примечания
74 ИРЛИ. Ф. 662. Ед. хр. 62. Л. 26.
Более полное освещение темы см. в исследовании З. Г. Минц «Блок и Л. Н. Толстой» (впервые: Учен. зап. Тартуского ун-та. 1962 (Труды по русской и славянской филологии. V). Вып. 119. С. 232 – 278; перепечатано в кн.: Минц З. Г. Александр Блок и русские писатели / Вступ. статья А. В. Лаврова. Сост. Л. Л. Пильд. СПб., 2000. С. 113-144.
76 РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 536 (3). Л. 134.
77 Там же. Л. 138 об. – 139 об.
78 Там же. Л. 142 об. – 144. Женя – Е. П. Иванов.
«Эшафот», то есть следующие строки из стихотворения «Завещание»: «Что взошел я новобрачно / По заре на эшафот».
80 Цитируются слова из клюевского письма: «На лесной прогалине, в зеленых сумерках дикого бора приютился он».
81 Перифраз слов клюевского письма: «... И да откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и Страданию».
82 Оригинал письма Блока к матери от 21 декабря 1911 г., видимо, утрачен. Текст его приведен полностью в письме А. А. Кублицкой-Пиоттух к М. П. Ивановой от 23 декабря 1911 г. (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 536 (3). Л. 154-155). «Родная Маша, –добавляла Александра Андреевна, – посылаю Вам Сашино письмо целиком. Прочтите его. Это лучший ответ на Вашу "критику" Клюева».
83 Переписка <Блока> с А. А. и С. М. Городецкими // ЛН. Т. 92, кн. 2 С. 57. «Христос среди (посреде) нас» – возглас рукополагаемого во диакона или священника при таинстве хиротонии в Православной церкви.
«Я появился в Москве, вероятно, в 1910 году, а Блок-то узнал мои стихи раньше, в рукописях ходившие по рукам. В Москву я пришел прямо "с корабля»" и весь был, как говорится, в Боге.
Надо думать, какое впечатление я произвел на Блока, когда жене Городецкого он писал: "Радуйся, сестра, Христос посреди нас, – это Николай Клюев".
Но я пришел в мир очень печальным, и эти люди со своей культурой, со своим образованием меня печалили. Чуяла душа моя, что в жизни этих людей мало правды и что придет час расплаты, страшный час.
Об этом я позже писал Блоку:
"Горе будет вам, утонете в собственной крови!"»
(ИРЛИ. Р. I. Оп. 12. Ед. хр. 681. Л. 145).
«узнал» не потому, что они «ходили по рукам», а потому, что тот регулярно посылал их Блоку; слов, приведенных в конце данной записи, Клюев не писал Блоку и вряд ли мог бы написать (но они отражают в немалой степени его тогдашние настроения). Наиболее точны в данной записи слова из письма Блока к Городецкой (Клюев, скорее всего, знал это письмо не в пересказе, а читал собственными глазами).
84 ЛН. Т. 92, кн. 2. С. 58.
85 Осенью 1913 г. Блок говорил о Клюеве с В. В. Гиппиусом, читал отрывки из его писем и, в частности, сказал: «Ведь вот иногда в нем что-то словно ангельское, а иногда это просто хитрый мужичонка» (Гиппиус В. Встречи с Блоком // Александр Блок в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 2. С. 82. Имя Клюева в тексте воспоминаний не названо, однако раскрыто в комментариях В. Н. Орлова).
«... он был сыном России; ни Бальмонт, ни Брюсов, ни Иванов, ни Маяковский, ни Клюев, ни Ахматова, никто другой не были в поэзии своей сынами всей России, а были выразителями кружков, сфер, каст, классов; Блок – поэт целой России» (Андрей Белый. Дневниковые записи / Предисл. и публ. С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова // ЛН. Т. 92, кн. 3. С. 795).