Поиски лирического образа России в поэзии, естественно, должны координироваться со стремлениями Блока найти общую связующую нить разных граней его творчества; поскольку исходной точкой нового этапа, связанного с революцией, для Блока является разлом, крах старых устоев жизни и больше всего с ним связан образ «бродяжества» — не исключены попытки, под давлением догматиков, сконструировать из «болотных» тем условный «синтез», иллюзорный выход из противоречий. И в первом, и во втором изданиях «Нечаянной Радости» раздел сборника, носящий название «Нечаянная Радость», т. е. — итоговый раздел, завершается стихотворением «Пляски осенние». Это посвящавшееся Андрею Белому стихотворение и представляет собой попытку из элементов осеннего пейзажа, и шире — из разных граней «болотности», сконструировать новый, «болотно-водяной» образ Дамы как мистическое разрешение реальных противоречий человеческой личности и общих противоречий жизни:
Осененная реющей влагой,
Распустила Ты пряди волос.
Очарованный музыкой влаги,
Не могу я не петь, не плясать,
Под стопою Твоей не сгорать.
«Пляски осенние», октябрь 1905)
Надо сказать прямо, что этот образ «снимающей», «сжигающей» материальные земные отношения людей «Тишины» или «Радости» является мистико-лирической схемой новой Дамы; он противостоит блоковскому образу России — реальной страны, полной глубоких трагических противоречий. Эта схема имеет одновременно вполне определенное общественное содержание. Через все стихотворение проходит образ «хоровода». Андрей Белый под образ «хоровода» подкладывал идею религиозной общины, идею, восходящую к славянофилам: «Теория Дарвина построена на сохранении рода путем полового подбора, т. е. путем отысканных и установленных форм общения и связи индивидуумов… Религия есть своего рода подбор переживаний, к которым еще не найдены формы. Жизнь общины основана на подборе и расположении переживаний отдельных членов, как скоро в переживаниях своих они соединяются друг с другом. Понятно, что только в общине куются новые формы жизни»137*«хоровод» верующих в мистическую схему есть социальная Утопия выхода из противоречий жизни путем умозрительного слияния, синтеза.
Этот конструктивный мистический образ для эволюции Блока на новом этапе не имеет серьезного значения в том смысле, что он неспособен стать всеохватывающим на фоне тем «бродяжества». Он и не становится обобщающим, в окончательном своде трилогии лирики Блок завершает стихотворением «Пляски осенние» цикл «Пузыри земли», где собраны стихи «болотной» темы. Шекспировский образ «пузырей земли» из «Макбета» («Люблю… может быть, глубже всего — во всей мировой литературе — “Макбета”», — писал Блок Эллису 5 марта 1907 г. — VIII, 182) в качестве ключевого к циклу превращает «хоровод» из «Плясок осенних» в символ сомнительности, опасного и двусмысленного «марева», переходного состояния душевной жизни, — этим окончательно подчеркивается то обстоятельство, что конструктивные схемы для Блока уже невозможны. Так обстояло дело и в переходные для самого Блока годы. Но логику эволюции Блока в эти годы объективное противостояние «Осенней воли» и «Плясок осенних» раскрывает очень отчетливо. Белый «воевал» с Блоком именно за то, чтобы Блок стал окончательно поэтом «Плясок осенних» — у самого же Блока, в противовес мистическим схемам, все определеннее и резче обобщающий образ России становится всеохватывающим. Движение к такому положению вещей сложно и противоречиво — как раз столкновение «Осенней воли» и «Плясок осенних» говорит о подобной противоречивости; оно осуществляется по разным линиям творчества Блока. Поскольку основной идейно-художественной нитью здесь является тенденция к «веренице душ», к внутренне-самодеятельным лирическим характерам-персонажам, то и образ России Блок пробует осуществить как особый лирический персонаж. Именно в таком виде предстает тема России в стихотворении «Русь» («Ты и во сне необычайна…», сентябрь 1906 г.). С эпиграфом из Тютчева это стихотворение появляется в разделе «Подруга светлая» сборника «Земля в снегу»; а в 10-е годы, в намечающейся уже для поэта общей перспективе творчества, оно переносится в сборник «Нечаянная Радость», в одноименный, завершающий концепцию книги раздел, и там оно идет вслед за «Осенней волей» и относительно слабым стихотворением «Не мани меня ты, воля…» (июль 1905 г.), повторяющим тему «Осенней воли». В окончательном же своде лирики Блока «Русь» предваряется стихотворением кометной темы «Шлейф, забрызганный звездами…». Ясно, что за этими передвижками стоит стремление Блока связать «Русь» с темами «стихии» и «бродяжества», найти место стихотворения в общем процессе становления нового качества.
В примечании ко второму изданию «Нечаянной Радости» Блок указывает на то, что он использует «подлинные образы наших поверий, заговоров и заклинаний» (II, 406), создавая обобщенный лирический персонаж «Руси». Из фольклорного образного материала создается лирический «характер» заколдованной стихийными силами красавицы, — образ этот, как и в «Осенней воле», соотнесен с «бродягой», мужским персонажем, чья отчаявшаяся в противоречиях душа находит духовный исход в любви к «стихиям» национальной жизни:
И вихрь, свистящий в голых прутьях,
Поет преданья старины…
Так — я узнал в моей дремоте
Души скрываю наготу.
Дальнейшее развитие темы России в поэзии Блока идет именно как разработка, прояснение и углубление лирических персонажей: «ее», в чьем лице должны с особой отчетливостью проступать черты самой страны, народа, и «его», воплощающего в своей личности современного человека, с «бременем сомнений», внутренних противоречий, разрешающихся в отношениях с народно-национальной «стихией». В конечном счете разные линии поисков Блока-лирика (скажем, поиски единства лирического и социального, лирического и «стихийного» начал) должны соотноситься с этим важнейшим для поэта аспектом его деятельности — с темой России, содействовать углублению и усложнению персонажей-характеров, непосредственно воплощающих эту тему. В самом общем виде можно сказать, что так и происходит — но с чрезвычайно характерными противоречиями. Так огромным достижением творчества Блока в целом является создание лирического образа-характера, представляющего социальные низы и одновременно воплощающего наиболее поэтические, из возможных для Блока, жизненные начала (цикл «Заклятие огнем и мраком»). Естественно, что подобный персонаж соотносится с темой России и даже имеет тенденцию стать воплощением самой этой темы. Однако тут же обнаруживается его «тяжелое, несовершенное и сомнительное» обличье — аллегоричность художественной ткани, из которой соткан персонаж. Так же, как в «Снежной маске» (которая тоже, естественно, осмысляется Блоком в общих связях с проблемой национального характера и народных судеб), реально обнаруживается, что разработка мужского характера-персонажа, ведущего к теме России, оказывается художественно более определенной и совершенной (цикл «Осенняя любовь», сентябрь — октябрь 1907). Характер «бродяги» в его связях с «родным простором» трагедийно, углубляется настолько, что возникает шедевр, едва ли не равнозначный «Осенней воле» и оставляющий далеко позади персонаж «Заклятия огнем и мраком»:
—
Когда палач рукой костлявой
Вобьет в ладонь последний гвоздь, —
В сырой и серой высоте,
Я закачаюсь на кресте…
«прямого» лиризма в его трагических отношениях с «общим» делает это начальное стихотворение трехчастного цикла «Осенняя любовь» одним из наиболее высоких образцов поэзии Блока вообще.
И тут обнажается одна из самых существенных драматических коллизий Блока 1907 – 1908 гг. Почему получается так, что женский лирический персонаж-характер цикла «Заклятие огнем и мраком», как бы концентрирующий в себе все важнейшие социальные и поэтические искания Блока переломного периода, столь явно, недвусмысленно оказывается художественно сомнительным рядом с персонажем, который далеко не столь важен для Блока именно в эту пору его раздумий над проблемами социальной действенности? Разгадка кроется как раз в отсутствии у Блока единого положительного принципа, необходимого для обоснования действий героя. Между тем «Осенняя любовь», по самой сути сюжетной ситуации и типу личности, стоящей в центре цикла, не требует прямой действенности. Столь волнующая Блока в эту пору социальная активность в «Осенней любви» выражается в трезвом осознании «общим началам». Герой «Осенней любви» — герой многих предшествующих стихов Блока или даже Пьеро из «Балаганчика», только свое место в мире. Поэтому и изображение его трагической любви в связях и соотношениях с «общим», с трагизмом общей ситуации — или даже «мирового состояния», если пользоваться гегелевскими словами, — в финальном стихотворении цикла («Под ветром холодные плечи…») тоже дает один из величайших шедевров блоковской поэзии любви:
И мчимся в осенние дали,
И слушаем дальние трубы,
Холодные выси мои…
—
Мои опьяненные губы
«Мировое» пронизывает насквозь любовь двух блоковских «бродяг», и так как действенность тут исключается по самой сути ситуации, изображается любовь обреченных. В прямом виде здесь не может быть общей положительной концепции современной жизни, присущей автору. Но она, эта концепция, должна быть основой поведения героини «Заклятия огнем и мраком», где прямая действенность героини диктуется самой логикой замысла. Этой героине, представляющей социальные низы и одновременно — высшую поэзию жизни, следует представлять вместе с тем и общую, достаточно гибкую, наделенную органическими внутренними переходами, целостную положительную концепцию автора. Героиня оказывается ответственной за автора — она, меняя «маски», открывает читателю, что у автора такой общей концепции современной жизни нет.
В письме к В. Я. Брюсову от 24 марта 1907 г. в связи с его рецензией на сборник «Нечаянная Радость», благодаря старшего поэта за его отзыв и, в сущности, целиком принимая брюсовский разбор основных особенностей своей поэзии, Блок вместе с тем трезво видит, что главное в этом отзыве — «пожелания» Брюсова, в действительном Движении поэта только намеченные, но до конца еще не реализовавшиеся. Чрезвычайно примечателен здесь ход мысли Блока, то, что им выделяется в отзыве Брюсова и как истолковывается. Говоря о «веренице душ» и «песнях с чужого голоса» как о главном в поэзии Блока, Брюсов уловил особенный характер лирического «я» поэзии Блока, превращение этого «я» в отдельный от лирического целого стиха и чаще всего театрализованный персонаж. На этом основании Брюсов утверждает, что Блок «скорее эпик, чем лирик», и что полнее всего он выражает себя «в драме и в песне»138*«Особенно ценно для меня лично Ваше отношение к моей драме, и то, что Вы говорите о ней, я принимаю как желанное для меня, то, чего я хочу достигнуть. Понемногу учась драматической форме и еще очень плохо научившись прозаическому языку, я стараюсь все больше отдавать в стихи то, что им преимущественно свойственно, — песню и лирику, и выражать в драме и прозе то, что прежде поневоле выражалось только в стихах. Однако “Нечаянная Радость” еще далеко не целиком проводит этот принцип равномерного распределения матерьяла…» (VIII, 183 – 184). Желанный для Блока «принцип равномерного распределения матерьяла» — глубоко содержательный принцип. Блок хотел бы, чтобы каждый из видов его разнообразной деятельности воплощал разные стороны его духовных исканий, имел бы свое, специфическое для этого вида и только в этом виде осуществимое содержание. Это значит, что лирика не должна вторгаться в драму, а драма — в прозу не потому, что таковы формальные законы того или иного литературного жанра, которые, не дай бог, будут при этом нарушены, но потому, что особое содержание каждый раз требует и особых художественных форм, а несвойственная для него форма означает фактически ущербность, неясность или неверное, неорганическое выражение самого этого содержания.
Толкуемый таким образом «принцип равномерного распределения матерьяла» был в творчестве Блока переходного периода неосуществим, и он не осуществлялся не только в «Нечаянной Радости», но и в «Земле в снегу». И там, и тут обнажались внутренние противоречия, носившие содержательный характер. Именно это обусловливало неорганическое вторжение одного жанра в другой: «театр» должен был подпирать «лирику», а «лирика» — «театр». В переходный период Блок много работает как прозаик, и проза также включается в эти скрещения жанров. Когда в конечном счете внутренние противоречия обнаруживают свой глухой, неразрешимый характер, свою «дурную бесконечность» — это тоже оказывается недостатками развивающегося содержания. Усложнившаяся проблематика современной русской жизни требует новых общих идейных оснований для творчества; необходимость «равномерного распределения матерьяла» (в смысле содержания) внутри самих отдельных жанров обнаруживает потребность новой общей концепции жизни. В прозе Блока, в его художественной публицистике театр толковался как наиболее отвечающий требованиям современной жизни вид искусства. Естественно, что в работе над драмой опять, как и в предыдущий период, концентрируются все узлы духовных исканий Блока. Но, как и раньше, в драму вторгаются лирические характеры-персонажи, разрабатывавшиеся в поэзии. И наконец, поскольку эти отдельно разрабатывавшиеся характеры обнаружили свою неполноценность в области лирики и эта их недостаточность яснее всего открывалась в общей связывающей их концепции — в драму вторгается и проза Блока. Работа над драмой «Песня Судьбы» должна обобщить многосторонние искания Блока, и именно в ней должно выработаться глубокое содержательное единство творческого подхода к разным сторонам жизни. Только на основе подобного идейного единства возможна органическая раздельность, творческое размежевание видов искусства, соответствующее внутренним потребностям специфического содержания, заключенного в каждом из них. Тут, как и прежде, важно иметь в виду, что Блок ищет не «глухих синтезов», смазывающих, тушащих реальные противоречия в мистическом единстве, но, напротив, выявления жизненной противоречивости во всей ее остроте.
достойные решения делает особо ответственной для Блока его работу над характерами и конфликтом драмы «Песня Судьбы». Самому Блоку его драма представляется «любимым детищем»: «Это — первая моя вещь, в которой я нащупываю не шаткую и не только лирическую почву. Так я определяю для себя значение “Песни Судьбы” и потому люблю ее больше всего, что написал» (письмо к матери от 3 мая 1908 г., VIII, 240). Согласно Блоку, «лирика» в ее специфически негативном смысле — порождение современных противоречий; преодоление ее в таком качестве означает выход к объективным общественным истолкованиям самих этих противоречий. «Песня Судьбы», следовательно, как «первая вещь», где находятся объективные объяснения внутренних драм современного человека, представляется самому автору вершинным произведением, тем фокусом, где собираются воедино все его предшествующие искания. Но в таком случае в совершенно ином свете предстает и «театральность» облика его лирических персонажей в стихах. Героиня «Заклятия огнем и мраком», меняющая «маски», оказывается не «лирикой», но тоже поиском «не шаткой» почвы для поэтического образа. Получается так, что жанровая «раздельность», которой искал Блок, по логике вещей оказывается на данном этапе невозможной. «Лирика» вторгается в «театр», и лирический персонаж стихов оказывается главным действующим лицом драмы. В данном случае именно такой ход наиболее соответствует стремлению довести до конца идейные искания, и Блок идет на это, нисколько не считаясь с тем, что другая, более далекая и более широкая его общая задача при этом как бы в корне подсекается. Парадоксальность ситуации тут еще и в том, что «лирика» вносит в данном случае в вещь, задуманную как собирательный пункт всех позитивных устремлений автора, разработанные в ней «не шаткие», но объективные возможности развертывания образа-характера; с другой стороны, в самой «лирике» ее «театральность» оказывается порукой ее объективности. Фактически автор неправ, объявляя узловое произведение «первой вещью», выходящей за грани «лирики».
Столь же парадоксальные черты обнаруживаются и в образе основного драматического героя, в его лирических истоках и соответствиях с поэзией. В драме Фаина находится в сложных драматических отношениях с Германом, и именно в отношениях с ним, в коллизиях с ним и в его восприятии она больше всего обнаруживает свою аллегорическую сущность: в представлении Германа и шире — в самой его жизни, ломающейся при встрече с ней, Фаина становится представительницей социальных низов старой России, носительницей народной «стихии» и в конечном счете — воплощением самой России и ее судьбы. Но в таком случае влюбленность в нее Германа, его страдания и ломка его судьбы в отношениях с Фаиной тем более обнаруживают его «лирическое» происхождение и его «лирическую» природу: генетическая перспектива от Германа тянется в глубь всей лирики Блока с момента перелома в ней в ходе событий первой русской революции. Более же всего Герман связан с той линией лирики Блока, которая начата «Осенней волей», шире — Блок пытается здесь по-новому решить и вместе с тем драматургически развернуть и обосновать тему «бродяжества». Основные антагонисты драмы — лирического происхождения. Каковы бы ни были достоинства и просчеты лирического раскрытия их характеров, — все, что происходит с ними в стихах, находит себе достаточные обоснования в лирических сюжетах. В драме эти герои, по содержательной природе самого жанра и, естественно, по складывавшемуся уже в лирике глубокому основному замыслу — привести современного человека в прямые соотношения с самой национальной «стихией», с самыми основами народной жизни, — должны быть развернуты иначе: определеннее, шире, с более ясным захватом социальных закономерностей, стоящих за действиями героев.
более открыто, в более прямом и развернутом виде должна предстать общественная коллизия, в подтексте существовавшая уже в лирике, — она и должна определять соотношение характеров. Говоря иначе, в конфликт драмы должна быть втянута проблематика прозы Блока.
На протяжении переломных лет творчество Блока разделялось на два потока: в лирике (и прямо с ней связанной лирической драматургии) разрабатывались проблемы современной личности, ее внутренних драматических противоречий. Начиная с «Безвременья», в прозе раскрывались — через проблемы культуры и духовного самоопределения современной личности — наболевшие вопросы современной общественной жизни в более широком плане, как их представлял себе Блок. По внутренней идейной природе конфликта и характеров «Песни Судьбы», по замыслу обобщающего произведения, подводящего итоги целому отрезку блоковской эволюции, — эти две линии творчества вынуждены скреститься, сплавиться в новой драме. Как бы само собой, по логике вещей выходит так, что вместо искомой четкой содержательной расчлененности разных сторон творческой деятельности неизбежно получалось, напротив, скрещение, сплетение их в одном узле. Лирика, театр и проза подпирают друг друга, нуждаются друг в друге. Содержательная расчлененность жанров — дело будущего в эволюции Блока; сейчас суть именно в том, чтобы найти основы для такой расчлененности, и выход тут только один — в скрещении разных жанров и нахождении общего источника творческих противоречий.
обнаружить не случайный, но строго закономерный, социально определенный тип их поведения; сам же конфликт, т. е. соотношение характеров, должен раскрыть тему России в противоборстве важнейших драматических тенденций ее развития. Взаимоотношения «интеллигента» Германа и представляющей «народ» Фаины и должны дать в основной конфликтной теме вместе с тем тему России, как ее представляет себе Блок. Но проблемы «интеллигенции» и «народа», «культуры» и «стихии» — основные проблемы прозы Блока; так получается, что главная конфликтная ситуация драмы «Песня Судьбы» отражает развитие тем «народа» и «интеллигенции» в прозе Блока и становится определенным этапом в движении этой идейно-духовной (и общественной — в понимании поэта) коллизии в творческом сознании Блока в целом.
«народа» и «интеллигенции» в идейно-художественных воззрениях Блока, несмотря на ее необычайно важное значение для блоковской эволюции, не стала до сих пор предметом специальных исследований; в существующей литературе она затрагивалась чаще всего как частная тема, походя. Поэтому и освещение ее иногда становится описательным, лишенным исторического подхода к эволюции Блока, а потому и лишенным своей собственной внутренней динамики. Констатируется во взглядах Блока на эту проблему факт «разрыва» между «интеллигенцией» и «народом» — у самого же Блока суть проблемы как раз в том, чтобы постигнуть внутреннее общественное единство противоречия и найти из него выход. «Главная мысль блоковских статей этого цикла заключалась в признании трагического разрыва между народом и интеллигенцией, их острого и рокового для интеллигенции антагонизма»139* подход к проблеме, к общим закономерностям эволюции Блока — может привести к односторонним выводам. Наиболее наглядная форма подобной односторонности заключается в том, чтобы усматривать существеннейшее значение цикла докладов и статей Блока на эти темы в проникающем их бесспорно остром и своеобразном критическом пафосе. Блок резко отрицательно освещает не только целый ряд явлений, характерных для обихода и поведения буржуазной интеллигенции в эпоху реакции («“Религиозные искания” и народ»), но и целые пласты духовной жизни и духовного облика «культурной» буржуазной личности («Ирония»). Однако ограничиваться только этим было бы явно недостаточно. Как подчеркивал В. И. Ленин, критиковать интеллигенцию можно и справа: «В русской интеллигенции “Вехи” бранят именно то, что является спутником и выражением всякого »140*.
Существо вопроса заключается не в одностороннем выпячивании у Блока элементов критики по отношению к буржуазной интеллигенции и буржуазной культуре или даже шире — к буржуазному строю в целом, но в понимании того, в каком мировоззренческом контексте, в каком социальном направлении и с какой общественной целью ведется эта критика, каков творческий смысл связанной с ней идеи «разрыва» между «интеллигенцией» и «народом». В едином образном ряду у Блока появляются «образованные и обозленные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе, их супруги и свояченицы в приличных кофточках» и «ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, их вешают» («“Религиозные искания” и народ», 1907)141*. Но вот именно это единство образного ряда наиболее существенно для Блока. Дело не в том, что Блок подчеркивает «недоступную черту», отделяющую «народ» от «интеллигенции», и уже совсем не в том, что он «восхваляет» народ и «критикует» интеллигенцию (в этой связи Блок замечал: «… я сам » — «Народ и интеллигенция», 1908, V, 327, «… но и я интеллигент…» — Записные книжки, 1908, IX, 118). Важнее всего то, что для Блока сама коллизия «народа» и «интеллигенции», культурной высоты или даже изощренности интеллигентов, связанных с правящими классами старого общества, и духовной обездоленности людей, принадлежащих к трудовым слоям народа, является объективным итогом общественного развития. К подобному выводу приводит все творчество Блока революционных лет, его поэзия в особенности; и как раз в таком смысле, в таком разрезе проблема «народа» и «интеллигенции» ставится Блоком не только в статьях и докладах, специально посвященных этой теме, но и во всей «большой» прозе Блока этих же лет. Общий социальный вывод подобного рода, по Блоку, неизбежен, если честно относиться к фактам общественной жизни. Именно таковы сами факты, они и ведут к идее «разрыва», настаивает Блок, — можно к ним по-разному относиться, но нельзя делать вид, что их не существует. Вывод или «подтекстовая» предпосылка такого рода носит общий мировоззренческий характер. Здесь неуместно и невозможно, ввиду неисследованности проблемы, говорить о ней сколько-нибудь развернуто в связи со всей эволюцией поэта, но для того, чтобы хоть сколько-нибудь конкретизировать ее в связи с творческим кризисом 1908 г., необходимо прежде всего понять, каков ее смысл в плане общего мировоззрения Блока. Яснее всего он выступит, если обратиться сначала к итоговым постановкам проблемы в конце жизни Блока.
«Россия и интеллигенция» (1918) Блок подчеркивал то обстоятельство, что у него «… слово “интеллигенция” берется не в социологическом его значении; это — не класс, не политическая сила, не “внесословная группа”, а опять-таки особого рода соединение, которое, однако, существует в действительности и, волею истории, вступило в весьма знаменательные отношения с “народом”, со “стихией”, а именно — в отношения борьбы» (VI, 453). Точно так же обобщенно толкуется им и слово «Россия»; Блок применяет здесь слова «народ», «народная душа», «стихия», полные, по его мысли, «музыкального смысла», противопоставляемого им раздельным и сужающим, уточняющим определениям. Очевидным образом, под «социологическими значениями» понимаются именно подобные упрощающие и более узкие, по Блоку, термины. Особенно существенны слова об «отношениях борьбы» — Блок явно стремится к определениям, наиболее широко и во внутреннем драматическом единстве охватывающим «волю истории», ее внутреннюю тенденцию. «Музыкальный смысл» и состоит в такой всеохватывающей трагедийной широте трактовки противоречий, той «борьбы», которая «существует в действительности». Речь идет здесь о самых общих основах мировоззрения Блока и его подхода к действительности и человеку; важно понять, что проблема интеллигенции и народа в том или ином виде всегда присутствует в зрелых раздумьях Блока о мире и людях, и дело именно в том, чтобы найти ее наиболее общие основы. Эти общие основы относительно труднее постигнуть там, где особо остро выделяется тот или иной специфический аспект, — скажем, в статье «Интеллигенция и революция» (1918) настолько важны социально-политические мотивы оправдания революции, что буквально неотделима, не видна порознь в них наиболее обобщающая грань темы; в «Крушении гуманизма» (1919) такой специфической темой является философия культуры, в предисловии к поэме «Возмездие» (1919) — философия истории. В полной мере понять смысл проблемы интеллигенции и народа у Блока, разумеется, можно было бы только через детальный, кропотливый анализ названных итоговых обобщающих произведений, — здесь же пока необходимо подчеркнуть, что, несмотря на видимый отказ от «социологии» в предисловии к сборнику «Россия и интеллигенция», в самой теме народа и интеллигенции не только присутствует социально-общественное начало, но оно, вероятно, представляет собой даже самую суть этой проблемы.
по «инсценировкам истории культуры» (1919). Вся проблема связывается здесь с радикальным «переворотом» в общественных отношениях, с той новой социальной ответственностью, которую, по мысли Блока, накладывает на каждого человека старого мира социалистическая революция. Именно в этом контексте с наибольшей прозрачностью выступает самый обобщенный смысл блоковской темы народа и интеллигенции, культуры и стихии: «… всякий переворот все с большим трагизмом открывает пропасть, которая отделяет образованного от необразованного, которая подчеркивает трагическое преимущество просвещения перед темнотой» (VI, 422). Проблемы культуры и стихии рассматриваются здесь в том трагедийном единстве общего подхода, которого всегда добивался Блок; наименее мистифицированным предстает и тот «музыкальный напор», или «музыкальный ритм», который, по Блоку, составляет почву единства, где неизбежно сходятся «стихия» и «культура»: «Не обладая известной долей общего развития, невозможно не только управиться с машиной, но правильно спилить дерево, ровно скосить траву, вырыть яму надлежащей глубины и т. д. Только общее развитие дает человеческому духу тот ритм, который сообщает верность его руке» (там же) Музыкальный ритм, являющийся, по Блоку, самой общей закономерностью человеческого существования, — категория духовного порядка; наиболее общей основой жизни оказывается духовное начало, и вся концепция в целом носит, безусловно, идеалистический характер, — в этом смысле не следует ничего ни упрощать, ни фальсифицировать в мировоззрении Блока, в его общем подходе к жизни. Вместе с тем было бы нелепостью ограничиваться констатацией факта наличия идеализма в самых основах мировоззрения Блока (как это делали, скажем, вульгарные социологи, обессмысливая всю работу гениального художника выискиванием идеализма и мистики решительно во всех проявлениях деятельности Блока). Важно еще понять, в каком направлении, в каком освещении и какие именно реальности жизни пытается уяснить себе при помощи подобных идеалистических обобщений большой поэт. «Стихия» и «культура» рассматриваются здесь в таких жизненно-простых проявлениях и определениях, что чрезвычайно отчетливо видна общая основа блоковского подхода. «Народ» тут — социальные низы старого общества; «интеллигенция», носительница «культуры», в свою очередь, представляет те относительно широкие круги общества, которые имели возможность овладеть знаниями, как правило, в силу своих социальных преимуществ. Соотношение, взаимосвязь этих простейших фактов и составляет основу блоковского подхода к проблеме народа и интеллигенции всегда, на всех этапах его развития. Вместе с тем этот взгляд представляется решающим, главным мерилом, с которым Блок подходит ко всем явлениям общественной жизни.
Примечательно в статье об «Исторических картинах» еще и то, что подобный взгляд распространяется и за границы русской жизни: здесь говорится о «стихийной природе человека», склонной отвергать знание и потому порождающей «дикаря», в том числе и «дикаря цивилизованного», далее же говорится, что «в этой стадии развития находится огромная часть населения не только России, но и Европы» (VI, 423) — следовательно, тут выступает общий взгляд Блока на закономерности общественной жизни в самом широком смысле слова. Важно, что при подобном обнажении самых общих основ социального мировоззрения Блока становятся ясными причины внимания, которое поэт уделяет «стихийному» началу вообще. Блока всегда обвиняли, с самых разных сторон, в поэтизации «стихийности». Едва ли в слове «дикарь» есть элемент идеализации. Но во всем круге этих построений нет вместе с тем и тени пренебрежения к социальным низам — идеи типа «великого хама» у Д. Мережковского Блок всегда презрительно отвергал. С точки зрения Блока, «движение масс» стало новым фактором «истории нового времени», далее же Блок считает, что «движение масс есть движение стихийное» (из материалов к «Крушению гуманизма», VI, 460). В человеке массы, социальных низов зрелый Блок видит основу новой истории, в нем же он находит и наибольшую полноту жизни и вместе с тем — поэзии. Все эти позднейшие высказывания Блока, связанные с проблемой «народа» и «интеллигенции», необходимо помнить, говоря о более ранних периодах развития поэта. Разумеется, в таком именно виде их еще нет у Блока в годы, непосредственно следующие за первой русской революцией, — но именно в эти годы зарождается весь этот цикл блоковских размышлений о «стихии» и «культуре», «народе» и «интеллигенции». Ведущей нитью, основой основ тут, как показывает соотношение стихов и прозы, является представление об объективно социальной основе коллизии народа и интеллигенции. Это тот разрез современной национальной жизни России, который Блок видит прежде всего: общественное неравенство людей в смысле овладения культурой или обделения ею.
кризису, обнаруживающемуся в «Песне Судьбы», подводит как лирика Блока, так и его проза, и сам этот кризис представляет собой во многом особый этап в развитии темы народа и интеллигенции. Уже в первых крупных прозаических произведениях Блока (они относятся к 1906 г.) в том или ином виде присутствует тема народа и интеллигенции. В статье «Безвременье», наиболее важной для начального этапа в деятельности Блока-прозаика, ввиду сосредоточения главного внимания на внутренней, духовной стороне анализируемых явлении, в прямом виде эта тема проступает относительно не особенно сильно, однако связь «Безвременья» с такими стихотворениями, как «Осенняя воля», или трилогией лирических драм говорит о том, что проблемы «народа» и «интеллигенции» присутствуют и здесь. Более непосредственно, явно обнаруживается эта тема в других крупных прозаических работах 1906 г. — «Поэзия заговоров и заклинаний» и «Девушка розовой калитки и муравьиный царь». В статье «Поэзия заговоров и заклинаний», писавшейся для издания научного литературоведческого типа, исследование своеобразных жанров бытового народного искусства заговоров и заклинаний, при всей серьезной филологической выучке Блока, достаточно далеко от узко-«фольклористических» задач и подчиняется художественным поискам современного писателя. Через всю статью проходят два местоимения: «мы» и «они», это членение таит за собой мысль о социальном разделении современной России на низы, «народ», и культурные верхи, «интеллигенцию», — на тех, для кого и сегодня заговоры и заклинания представляют собой духовно-жизненную реальность, и на тех, у кого совсем иное мировоззрение. Сами эти слова — «народ» и «интеллигенция» — не употребляются, но вне их подтекстового существования произведения как художественного целого просто не было бы: это основа основ в сложном образном движении статьи. «Магическое» мировоззрение народа толкуется как причастное «стихиям» и потому — высокой поэзии: «Чем ближе становится человек к стихиям, тем зычнее его голос, тем ритмичнее — слова». Эти же слова, составляющие суть жизни и искусства, «… мы находим теперь обессиленными и выцветшими на бледных страницах книг» (V, 52). «Мы» — это «культурные» социальные верхи, «интеллигенция»; «музыка», «ритм», «творческие слова» — с «народом» и в нем. Вместе с тем для Блока важнее всего вовсе не посрамление одной из сторон коллизии и восхваление другой, но сам драматизм их раздельного существования, — речь идет о подлинном и ложном и там, и тут. И «мы», и «они» вступили в ложный круг отношений тогда, когда разлучились со «стихией»; творческая, внутренне полноценная жизнь бывает тогда, когда «… человек — сам-друг с природой», — «а там, где поселяется привычка, блеск поэзии затуманивается, притупляется ее острие» (V, 59). Мещански ограниченная жизнь современности в разных формах, но одинаково опустошающе овладевает и социальными низами, и социальными верхами, и «тот странный народ, который забыт нами, но окружает нас кольцом неразрывным и требует от нас памяти о себе и дел для себя», тоже находится под властью «колеи домашней жизни, буржуазных забот, бабьих причитаний» (V, 59). Главное в современной жизни — разорванность, расщепленность, противоречивость. «Мы» и «они», народ и интеллигенция, их раздельное существование — одна из форм этой никем не выдуманной, но объективно, ходом вещей, получившейся противоречивости.
«Девушка розовой калитки и муравьиный царь». Здесь противостоят друг другу Россия и Запад. Может показаться на первый взгляд, что это — старое славянофильское противопоставление, но так представится только в том случае, если брать отдельные вещи в отрыве от всего блоковского творчества, от общего контекста стихов, драм и прозы Блока в целом. Если же пытаться понять содержание очерка в целостности блоковского творчества, то придется расшифровывать, логически пересказывать ассоциативно-образные соотношения, что всегда может выглядеть как произвольное толкование комментатора. К сожалению, иной путь здесь исключен. Запад в очерке рисуется застывшим, замкнувшимся, завершившим свою историю. «Неподвижный рыцарь — Запад — все забыл, заглядевшись из-под забрала на небесные розы. Лицо его окаменело, он стал изваянием и вступил уже в ту цельную гармонию окружающего, которая так совершенна. Он ищет мертвым взором на многообразной равнине то, чего нет на ней и не будет» (V, 89). Та «цельная гармония окружающего», которую Блок изображает как законченное воплощение культуры, вместе с тем ассоциируется в его восприятии с условным образом средневековья из «Стихов о Прекрасной Даме». В дальнейшем ходе ассоциаций важен образ отъединенности, замкнутости, оцепенелой гармонии, создаваемой вокруг Германа в первых сценах «Песни Судьбы». А Герман, в свою очередь, толкуется Блоком как образ интеллигента; оцепенелость, уединенность, гармония мечтательности связываются в восприятии Блока далее с образом индивидуалиста-«западника» Германна из «Пиковой дамы» Пушкина. В соотношениях ассоциаций получается так, что образный круг средневековой «германской гармонии» истолковывается как «западническое наследие» русской интеллигенции. «Совершенство», «гармония», «синтез» в очерке Блока, если оставаться в кругу этих ассоциаций (а без них «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» просто непонятна как целое), — признаки завершившейся, закончившейся, до конца омертвившейся индивидуалистической культуры. А духовное существование народа, по Блоку, полностью чуждо этим явлениям; оно тоже замкнуто в себе, но там есть жизнь, непонятная, дикая и даже жутковатая для интеллигентов («муравьиный царь») — в ней совершенно отсутствует именно «гармония», завершенность, цельность.
нечто, не только не совпадающее со славянофильством, но и прямо ему противоположное. Окаменевшая, мертвая гармония — это мировоззрение «интеллигенции», той ее части, которая цепко держится за навыки «западнического», «германского» мышления. Сама славянофильская идея нерушимой, гармонической религиозной общины толкуется тут как нечто «западнически-индивидуалистическое» и потому — чуждое русской народной жизни. Не случайно близкий к славянофильским идеям «гармонической религиозной общины» Андрей Белый крайне неодобрительно оценил связывание Блоком «омертвевшей» культуры Запада с индивидуалистической философией Канта142*. Для Блока же совершенно органично именно такое противопоставление «индивидуализма» «интеллигенции» и творческой причастности «народа» к жизни «стихии»: «Бедная русская легенда развивается непрестанно. Она создает жизнь. Сердце простых русских людей — тоже легенда, оно само творит жизнь» (V, 92). У Блока опять-таки наиболее существенно именно то, что все в современной жизни раздельно, противоречиво, лишено гармонии, синтеза. Порознь существуют социальные верхи и социальные низы, Запад и Россия, «народ» и «интеллигенция». При этом, по Блоку, подобная раздельность опустошительна для обеих противостоящих сторон.
С особенной остротой и достоинства, и недостатки блоковского подхода к проблемам современной жизни России выступают в цикле статей на темы культуры, печатавшихся в журнале «Золотое руно» в 1907 – 1908 гг. и ставших поводом для наиболее ожесточенных полемик соловьевцев с Блоком. Этот цикл статей («О реалистах», «О лирике», «О драме», «Литературные итоги 1907 г.», «О театре») настолько органически проникнут стремлением постичь общественные истоки характерных для современной русской культуры противоречий, что все это естественно перерастает и в постановку более общих социальных и мировоззренческих вопросов. Проблема «народа» и «интеллигенции», как наиболее общее социальное мерило в блоковском подходе к современной жизни, с особым драматизмом выступает именно здесь. В статье «О реалистах» противоречие между «народом» и «интеллигенцией», как противоречие между социальными низами и социальными верхами, применяется Блоком к современной литературе. Оказывается, по Блоку, что внутри самой культуры также присутствует это наиболее общее разделение. Такая раздельность «интеллигентского» и «народного» внутри культуры сказывается хотя бы в том, что Мережковский «готов за последние годы свести на хлестаковщину, “мещанство” и “великого хама” творчество Горького и Чехова» — согласно Блоку, «негодованию в этом случае и …» (V, 102). Дело, однако, не только в субъективных эмоциях, а еще и в чем-то неизмеримо более важном. Говоря о Мережковском и Философове, критиках Горького, Блок постоянно употребляет слово «культура», — в обобщающем виде у него выходит так, что нападки на Горького происходят «потому, что сама культура — великий и роковой сон» (V, 102). За понятием «культуры» Мережковских и Философовых здесь стоит «интеллигенция» в специфическом блоковском смысле этого слова — т. е. культурные социальные верхи старого общества. У самого же Блока «горит душа» от подобного обращения с Чеховым и Горьким потому, что «… если и есть реальное понятие “Россия”, или, лучше, — Русь, — помимо территории, государственной власти, государственной церкви, сословий и пр., то есть если есть это великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем Руси— то выразителем его приходится считать в громадной степени — Горького» (V, 103). Соответственно всему построению Блока, внутри самой культуры, таким образом, Горький выражает «народ», или социальные низы старой России. Отсюда следует, что сама литературная коллизия Горький — Мережковский таит под собой противоречие «народа» и «интеллигенции».
Примечания
137* — В кн.: Луг зеленый. М., изд. «Альциона», 1910, с. 11.
138* — В кн.: Далекие и близкие, с. 161.
139* Максимов Д. О прозе Александра Блока (V, 703).
140* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 171.
141* – 7.
142* «неосторожно задевшем покойного Канта» Блоке Рецензия, где содержится подобная оценка, построена на неприятии всей концепции очерка Блока (Весы, 1907, № 6, с. 68 – 69).