В дальнейшем Блок расширяет и углубляет именно этот социальный, общественный аспект в своем подходе к литературным проблемам. Не только Горького, Чехова и Андреева он рассматривает как писателей, выражающих своим творчеством интересы наиболее широких социальных кругов старой России, — он и творчество писателей с относительно скромными масштабами дарования, группирующихся вокруг Горького в издательстве «Знание», расценивает в свете этой основной, по его мнению, социальной коллизии. Наконец, весь поток литературы реалистического направления связывается с основной общественной закономерностью русской жизни той поры — с революцией: «Это — “деловая” литература, в которой бунт революции иногда совсем покрывает бунт души и голос толпы покрывает голос одного. Эта литература нужна массам, но кое-что в ней необходимо и интеллигенции. Полезно, когда ветер событий и мировая музыка заглушают музыку оторванных душ и их сокровенные сквознячки» (V, 114). «Ветер событий» и «мировая музыка» тут выражают «общую», сверхличную закономерность; естественно, что они ближе всего к «толпе», к «массам», к социальным низам, к «народу». Но здесь нет и отрицания «музыки оторванных душ» — главное у Блока в констатации факта разрыва этих двух рядов и в связывании этого разрыва с общими закономерностями эпохи. Подобное толкование современных событий, современной жизни оказывается неприемлемым для символистских литературных кругов. Андрей Белый пишет Блоку после появления в печати статьи «О реалистах»: «Отношения наши обрываются навсегда… когда Ваше “прошение”, pardon, статья о реалистах появилась в “Руне”, где Вы беззастенчиво писали о том, чего не думали, мне все стало ясно. Объяснение с Вами оказалось излишним»143* создать «синтетическую» теорию символизма и эта теория сможет вывести литератора из художественных тупиков, освободить русского человека от одолевающих его противоречий жизни. О том, что спор идет не просто о литературе, но и о вопросах жизни, ясно говорит полемика Д. Мережковского с Блоком в статье «Асфодели и ромашка». Мережковский в этой статье ставит себя в положение защитника Чехова от всей современной символистской литературы. Согласно Мережковскому, «мистический анархизм… сделался, — пусть только на миг, но все-таки нечего себя обманывать, сделался — душою всей новейшей литературы». Под «мистическим анархизмом» здесь очевидным образом понимается стремление увидеть в современной русской жизни раскрытые годами революции социальные коллизии; Блока Мережковский обвиняет в том, что он «… устремляется в “некультурную Русь”… к “исчадию Волги”». Чехов, по мнению Мережковского, верит в Россию, «потому что любит ее, верит в то, что будет, потому что любит то, что есть»144*«синтетическая» концепция русской действительности, согласно которой все «разрывы» и противоречия русской жизни преодолеваются в «любви» или в «религии третьего Завета». В статье Блока обнажается неустранимый никакими «синтетическими» средствами объективный разрыв между «верхами» и «низами». Полемизируя с Блоком, Мережковский, как и Белый, утверждает, что подобные «разрывы», если они и есть, лечатся совсем не «анархистскими» (читай: революционными) способами изменения русских общественных отношений, но «постепеновски», в духе либерализма (как «постепеновец» принимается и обрабатывается здесь Чехов, в целом чуждый Мережковскому). В исторической перспективе подобная «синтетическая» концепция близка к славянофильству, органически входящему, в качестве оттенка, в общую либеральную идеологию кадетского типа.
В этом контексте становятся понятными обвинения Блока в «анархизме» и в «западничестве», исходящие со стороны представителей разных течений символизма. В том же фельетоне Мережковского Блок изображается как «рыцарь», «выскочивший прямо из готического окна с разноцветными стеклами»145*, — это вполне соответствует обвинениям в «субъективизме», «индивидуализме» и «анархизме», предъявлявшимся Блоку С. М. Соловьевым и Андреем Белым. По существу, здесь возникает серьезная общая проблема, реально присутствующая в публицистической прозе Блока, — проблема, в действительности имеющая, разумеется, совсем иной характер, чем в изображении символистов. Не только Блок-поэт, но и Блок-прозаик ищет социальной активности. Этот аспект блоковских исканий отражается как в осмыслении проблемы «народа», так и проблемы «интеллигенции». Поскольку все это преломляется чаще всего в материале культуры, в коллизиях искусства и литературы, в большой блоковской прозе 1907 г. подобные поиски социальной активности в связи с обобщенной категорией «интеллигенции» находят себе выражение в усиленном выделении положительной роли той «лирики», о сложном, двойном смысле которой шла речь выше. Со всей определенностью такая положительная, социально активная функция «лирики» выделяется в особенности в статьях «О лирике» (июнь — июль 1907 г.) и «О драме» (август — сентябрь 1907 г.); большую роль подобным образом истолкованная «лирика» играет также в статье «Литературные итоги 1907 года» (ноябрь — декабрь 1907 г.), в целом, быть может, наиболее откровенно и резко формулирующей проблему розни «народа» и «интеллигенции» во всей прозе Блока до 1908 г. В положительной, социально активной своей функции «лирика» связывается с наиболее общей, по Блоку, основой жизни: с «музыкальным ритмом», определяющим закономерное движение мира: «И бесстрашный и искушенный мыслитель, ученый, общественный деятель — питается плодоносными токами лирической стихии — поэзии всех веков и народов. И сладкий бич ритмов торопит всякий труд, и под звуки песен колосятся нови» («О лирике», V, 132). «Лирика», плод деятельности «интеллигенции», раскрывающая своими средствами общий «ритм», оказывается причастной к другим формам «интеллигентной» социальной активности, а также и к социальной активности масс, «народа».
«интеллигенции» в целом, нет и не может быть отрицания творческой индивидуальности в любой форме общественной деятельности. Органично для Блока и то, что именно в этой статье, наиболее резко ставящей вопрос о положительном смысле «культуры», «интеллигенции», содержится вместе с тем и наиболее резкая полемика с неославянофильскими идеями Андрея Белого, уничтожающе резкая критика стихов Сергея Соловьева. Религиозно-утопическая «общинность», синтетические схемы отрицаются Блоком с точки зрения «творческой индивидуальности» (отчасти принимающей индивидуалистическую или даже «анархистскую» форму, вследствие идеалистического характера общих воззрений Блока). В литературе о Блоке есть следующее определение традиций, выступающих в блоковских статьях о народе и интеллигенции: «Вопрос, поставленный в этих статьях, чуждый модернистской литературе, волновал русских писателей очень давно, но с особенной силой прозвучал в сочинениях Герцена, славянофилов, Льва Толстого, Достоевского, а из современников Блока — у Горького»146*. Здесь отсутствует историческая дифференциация внутри этих исторических источников, исторический подход как к Блоку, так и к его предшественникам. Конечно, Блок исходит из современности, самоопределяется в ней, именно отсюда он идет и к наследию. Поскольку он отрицает утопическую общинность, хочет найти место в современности социально активной творческой индивидуальности — славянофилы, отрицающие личность, в качестве возможной опоры наименее значимы (сохраняясь преимущественно в качестве эмоционального источника). Общий же ход блоковской мысли ближе всего, конечно, к Ап. Григорьеву и Достоевскому, искавшим путей «слияния» деятельности «народа» и «интеллигенции»147* видит в неотрывных соотношениях с революционной тенденцией 292 общественного движения, — органически намечаются соответствия с поисками Герцена148*.
Вообще же наиболее несомненной положительной стороной блоковской постановки проблемы «народа» и «интеллигенции» является стремление постичь эту коллизию в связи с объективными общественными отношениями, понять ее как нечто издавна присущее русской жизни; в современности особое обострение этой коллизии, по Блоку, говорит о неизбежности и близости роковых, грозных событий. Подобное восприятие современности резко выделяет Блока в кругу его литературных соратников: годами Блок твердит (несмотря на возражения и даже иронические выпады против него деятелей символистской школы) о неотвратимом приближении новых социальных катастроф, об объективном характере коллизии «культурных» верхов и «стихийных» низов. Об общественной значимости самой проблемы «народа» и «интеллигенции» говорит возникающая здесь аналогия с Горьким149*— в драмах, начиная с «Мещан» и далее — в «Дачниках», «Детях солнца», «Варварах») ставит и решает вопросы, касающиеся отношений буржуазной интеллигенции к общенародной жизни, к положению и духовному состоянию социальных низов. Конечно, Горьким эти проблемы освещались совсем иначе, чем Блоком, — однако самая постановка однотипных вопросов столь разными художниками говорит о жизненной значимости, объективно-общественном содержании и истоках самих проблем.
Вместе с тем в прозе Блока, и в особенности в постановке в ней проблемы «народа» и «интеллигенции», до статей 1908 г. с крайней остротой проявлялись также слабые стороны мировоззренческих исканий Блока, невозможность для поэта в подлинном творческом единстве решить волнующие его вопросы общественной жизни. В статьях Блока 1906 – 1907 гг. обнаруживается то же общее внутреннее противоречие, что и в стихотворной, лирической деятельности поэта. В стихах сборника «Земля в снегу» проступает отсутствие единой творческой концепции, позволяющей совершать художественно-закономерные переходы между лирическим характером, разработанным в цикле «Заклятие огнем и мраком», и социальной остро современной темой, появляющейся в «Вольных мыслях». Блок добивается большого художественного единства в границах отдельных творческих линий: переходы от социального плана к философско-обобщающему в тех же «Вольных мыслях» буквально потрясают. Однако попытка введения сюда индивидуализированного лирического характера кончается крахом. С другой стороны, попытки повернуть на современность лирический характер «Заклятия огнем и мраком» (внутри самого цикла наиболее поэтичный именно в своих социальных гранях) тоже ведут к художественным просчетам. Выступающее здесь противоречие с той же или даже большей силой проявляется в блоковской прозе.
С большой убедительностью Блок показывает в статье «О реалистах» «народ» в литературе в лице Горького. С такой же силой творческой мысли он дает критический анализ негативных сторон буржуазной интеллигенции в статье «“Религиозные искания” и народ». С необыкновенной смелостью и глубиной он ставит вопрос о необходимости «культуры», творческого личного начала для жизни «народа», социальных низов в статье «О лирике». При этом — так же, как и, скажем, в «Заклятии огнем и мраком» — положительные, утверждающие, поэтические начала он видит прежде всего в «лирике», уходящей корнями в народную жизнь: «На просторных полях русские мужики, бороздя землю плугами, поют великую песню — “Коробейников” Некрасова. Над извилинами русской реки рабочие, обновляющие старый храм с замшенной папертью, — поют “Солнце всходит и заходит” Горького» (V, 132). Таким образом, и проза, в границах разных ее линий, обнаруживает большую последовательность, глубину, органичность внутренних идейных переходов. Однако и в прозе разные линии не сплетаются между собой в органическом внутреннем единстве. Лирически-утверждающая тема, тема подлинной культуры не дается в ее внутренних единых связях с «недолжным», с социальной критикой. Связи «лирики» и «народа» поэтому находятся только в «музыкальном ритме»; «социальное» как тема существует отдельно от «лирического» как темы, хотя они соотносятся друг с другом. Поэтому и общая тема — «народа» и «интеллигенции» — тоже дается в глухой раздельности граней, в разрывах, но не в единстве одного общественного источника. В самом основном получается глухое противостояние противоречий, но не их взаимопроникновение. Блок-прозаик приходит к той же «дурной бесконечности» творческих коллизий, что и Блок-поэт.
«Песня Судьбы» задумывается и осознается Блоком как центральная, вершинная точка в его послереволюционном развитии, как обобщение всего его пути в эти годы; на деле получается так, что в ней как бы собираются воедино, концентрированно выражаются все противоречия его движения, — итогом работы над драмой был столь сокрушительный художественный провал, какого Блок не испытывал, вероятно, за всю свою творческую жизнь. Это значит, что отрицательные, слабые стороны блоковской деятельности в совокупном, собранном виде выявили глубочайший кризис. В работе над самой драмой это выразилось прежде всего в невозможности для Блока-драматурга сколько-нибудь полноценно сплести в органическом конфликте основные характеры действующих лиц. Поскольку характеры вне конфликта (каков бы ни был тип самого этого конфликта) — не характеры, то действующие лица не получились. Но так как сами эти действующие лица должны были быть как бы переосмыслением лирических персонажей, развивавшихся в поэзии, то их крушение выявляло фактически в концентрированном, раскрываемом драматическим действием виде слабые стороны поэтических исканий Блока. В основу драмы легла развивавшаяся в блоковской прозе тема «народа» и «интеллигенции»; проверенная драматическим соотношением характеров, она обнажала свои недостатки тем, что в наличном виде не смогла стать действенной основой сколько-нибудь художественно-органичного конфликта. Темы стихов, переходя в характеры действующих лиц, теряли свое поэтическое обаяние и превращались в автоцитаты; темы прозы в сюжете драмы превращали действующих лиц в резонеров, чьи речи не подтверждались действием, — за художественной несостоятельностью драматурга вырисовывались очертания идейно-духовного, общего творческого кризиса.
«народ», и «интеллигента» Германа. При создании драматических характеров Блок пытался использовать свой опыт поэта, на протяжении всех революционных лет искавшего социальное, общественное обоснование лирических ситуаций. Соответственно такой задаче, в характере Фаины используется принцип «смены масок», испытанный уже в лирике. В пространных монологах Фаина рисуется как деревенская девушка, несущая в себе черты старорусского национального женского характера. Здесь Блок пытается использовать как опыт прозы (Настасья Филипповна Достоевского и отчасти, видимо, Фленушка Мельникова-Печерского), так и опыт живописи (суриковская Морозова и в особенности героини Нестерова150*). Вместе с тем Блок хочет дать и другую «маску» героини — Фаина прошла через опыт социальной городской жизни: «Вы знаете, кто такая Фаина, которой он вас морочил? Просто-напросто — каскадная певица с очень сомнительной репутацией. Детище большого города — (зловонных фабрик и безобразного) холодного разврата и фабричной гнили»151*. «Убийственные», «демонические» черты героини в драме объясняются именно этой обобщенной социальной основой. Из деревенской Руси Фаина вынесла «стихийную» мощь личности, прохождение через город дало этой мощи «демоническую» направленность. Во всех трех существующих вариантах пьесы наиболее драматически сильной сценой остается сцена столкновения Фаины и Германа на всемирной промышленной выставке, где Фаина предстает как своеобразное аллегорическое увенчание безумных «стихий» капиталистической цивилизации.
Для характеристики Германа, кроме лирических тем одиночества, замкнутости в «белом доме» и невозмутимой «тишине», а в дальнейшем — «бродяжества», существенны также темы прозы Блока. Здесь необходимо отметить особенно отчетливо проступающую в первых двух вариантах драмы тему интеллигентского «западничества», аллегорически реализованную в образе Елены, жены Германа. Цинический друг Германа (в лице которого изображался Г. И. Чулков) готов самое томление Германа, толкающее на уход из «белого дома», объяснять «западнически»: «Вы рассказываете (старую) сказку о древней царице, (о) Троянской Елене, из-за которой действительно боролись цари и герои и обращались вспять корабли… зачем (же) так лукаво путать имена?»152* «Искони на Западе искали Елену — недостижимую, совершенную красоту» (V, 88), — писал Блок в статье «Девушка розовой калитки и муравьиный царь»; далее там же образ искомой «идеальной Елены» сопоставляется с «вещью в себе» индивидуалистической буржуазной цивилизации Запада, — но Герман именно уходит от «Елены» и ищет Фаину, или «народную душу» России.
Аллегорически выраженная социальность Германа и тех кругов, к которым он принадлежит, становится, таким образом, чем-то антагонистически противостоящим социальным силам, которые стоят за образом Фаины. В первом варианте драмы в резко сатирических тонах трактуется интеллигентная публика в сцене в уборной Фаины, так же рисует Блок и друзей-интеллигентов Германа в кульминации драмы — в сцене на вокзале. Получаются жестко противостоящие друг другу категории «народа» и «интеллигенции», как это было в статьях Блока 1906 – 1907 гг. Но при подобной, проникающей в самую конфликтную основу драмы, жесткости, прямолинейности — чем же можно обосновать влечение Германа и Фаины друг к другу, да и просто их драматическое взаимодействие? Ведь в сколько-нибудь органически построенной драме конкретное поведение людей гибкими нитями, переходами связывается с более глубокими и общими мотивами конфликта, а сам этот конфликт вытекает из отношений лиц. Здесь основы конфликта таковы, что они жестко предопределяют противостояние героев и полностью исключают сколько-нибудь правдоподобное, жизненно-достоверное взаимодействие лиц, персонажей. Поэтому, по логике вещей, герои могут быть только аллегоричными, иное их построение исключается. Более углубленно толковать мотивы поведения действующих лиц можно только сверх конфликта, помимо него; поэтому тонкие и сложные образные находки, перенесенные из лирики Блока, превращаются в вымученную риторику, отчасти в мистику. Общая концепция произведения в первой редакции, законченной весной 1908 г., получается помесью жесткой социологической схемы и мистики. Таким образом, скрещение тем лирики и прозы, попытка создания узлового, обобщающего произведения в высшем, по мнению Блока, роде творчества дает катастрофический провал. Но именно потому, что к подобному провалу подводит все то, что было для Блока «тяжелым и сомнительным» в лирике, все то одновременно, что требовало иных решений в прозе, — получается общий и наиболее глубокий во всем творческом движении поэта кризис.
Но вместе с тем этот, идущий по всем линиям идейно-духовного развития Блока, кризис содержит элементы, подготовляющие поворот к высшему этапу его творчества, и сам подобный поворот и необычайный художественный взлет происходят в определенный момент в органической связи с кризисом и преодолением его. Работа над «Песней Судьбы» отражает сложное противоречивое содержание всего этого этапа развития Блока. Поэт ищет органического сплетения судеб персонажей в произведении, осмысляемом как важнейшее в жизни. Суть ситуации состояла в том, чтобы найти возможности драматического взаимопонимания Германа и Фаины, найти некую единую почву, на которой они не механически противостояли бы друг другу, но сходились и расходились бы, и эти их действия в то же время определялись бы общим источником их социальных судеб. Говоря иначе, требовалось качественно иное решение темы «народа» и «интеллигенции», чем сталкивание метафизически противостоящих друг другу сущностей. Элементы такого сдвига в решении проблемы уже содержались в прозе Блока, в особенности в статье «О театре» (февраль — март 1908 г.). Поскольку для Блока «интеллигенция» и «народ» в замысле, в подтексте его общего духовного развития вовсе не были строго определенными социальными группировками, но под эти слова подкладывалось несколько иное содержание — а именно, подразумевались под ними «социальные верхи» и «социальные низы» (с особым упором на аспекты «культуры» и «стихии») — то речь шла, в конечном счете, о понимании современности, ее внутренних коллизий. Следовательно, механическое противопоставление этих категорий содержало в себе и отрицательные, и положительные качества блоковского развития.
Отрицательным элементом тут была идейно-духовная невооруженность поэта перед лицом событий революционных лет; положительное состояло не просто в сочувствии к социальным низам, но во все углублявшемся понимании решающей роли масс в движении новой истории. Постичь логику переходов здесь означало перевести всю проблему, всю коллизию на почву современности, понимаемой как определенный этап истории. Механическое противостояние «двух станов» означало социологически-прямолинейное истолкование коллизий современности (при этом сам Блок и в прозе, и в стихах заявлял себя сторонником «народа»). Гибкое взаимодействие сторон означало нахождение единой почвы истории, на которой, по Блоку, и возникает коллизия «культуры» и «стихии», «народа» и «интеллигенции». Такое толкование социального конфликта наиболее четко проявляется у Блока в статье «О театре». Разбирая специфическую коллизию, относящуюся к области культуры, Блок не случайно именно здесь говорит о том, что «… все пути к этому делу уже намечены историей» (V, 242); сплетение обстоятельств, приводящее к разбираемому Блоком вопросу, рассматривается им как «подготовленное исторически» (V, 255); в применении к современности столь же не случайно все время употребляется слово «эпоха»: « переходная эпоха…» (V, 257). Вопрос о «народе» и «интеллигенции» теряет именно здесь характер механического, метафизического противостояния. Особенно важно то, что появляются внутренние переходы между этими категориями. Так, согласно Блоку, «вопрос о современной театральной публике» (V, 265) — тот вопрос, вне которого немыслимо решение специфических для данной области культуры проблем. По общим блоковским представлениям, это вопрос о «народе»: идеалом для Блока является «народный театр», сам же «народный театр» неосуществим, естественно, без новой, непривычной для буржуазных театральных зал, аудитории.
«интеллигенции». Сама категория «интеллигенции» не есть нечто механически стабильное, раз навсегда заданное, метафизически противостоящее «народу»: в новых исторических обстоятельствах из самого народа, из самой массы выделяется новая «интеллигенция». Ключ ко всем проблемам данной области культуры именно в этой исторической дифференциации: «к пышному расцвету высокой драмы с большими страстями, с чрезвычайным действием, с глубоким потоком идей» современный театр сможет подойти «только тогда, когда театральную интеллигенцию, которой не нужно театра, сменит новая, молодая интеллигенция со свежим восприятием, с бодрым духом, с новыми вопросами, с категорическим и строгим “да” и “нет”» (V, 269). Переходы между категориями «интеллигенции» и «народа» становятся возможными только потому, что у Блока стоят за самими этими категориями, за всей проблемой, поиски осмысления социальных коллизий современности; углубившийся подход к современным социальным коллизиям выявляет историческую перспективу русского развития, и в сущности сами эти переходы — не что иное, как подход к современности в исторической перспективе. Это и есть новое идейное качество, выводящее Блока из наиболее жестокого в его творческой жизни кризиса.
Само собой разумеется, это новое идейное качество подготовлено всем предшествующим развитием не только Блока-прозаика, но и Блока-поэта; статью «О театре» приходится здесь выделять потому, что элементы складывающегося подхода к действительности с точки зрения исторической перспективы проступают в ней наиболее четко, в виде скачка: если действительность завтрашнего дня должна дать новую «интеллигенцию», уже не чуждую социальным низам, но выделившуюся из них самих, то, очевидным образом, такого рода процессы имели место уже во вчерашнем дне, зачатки их надо видеть в прошлом. Следовательно, и «сегодня» следует рассматривать в этой динамике исторического времени как определенный этап подобной динамики — в этом смысл блоковской формулы «переходной эпохи», «действительно великой» и «действительно мучительной» — мучительной именно трагизмом перехода от одного этапа истории к другому. Поскольку Блок смотрит на современность прежде всего сквозь обобщенные категории «народа» и «интеллигенции», то отсюда следует неизбежный вывод, что Блок находит здесь подход к современности как этапу движущейся истории. Тут надо сказать еще, что в поисках единства противоречий в такой динамике Блок не избег попыток создания «синтетических», смазывающих противоречия, концепций. Так, он пытался приписать «реалистам» стремление к символической «обобщенности», а «символистам» — влечение к «реализму»: «Реалисты тянутся к символизму потому, что они стосковались на равнинах русской действительности и жаждут тайны и красоты… Символисты идут к реализму, потому что им опостылел спертый воздух “келий”, им хочется вольного воздуха, широкой деятельности, здоровой работы» («О современной критике», 1907 г., V, 206). Поскольку вообще действительные и идейные противоречия рассматриваются Блоком сквозь проблемы культуры, то подобная «синтетическая» концепция культуры, укрепись она у Блока, означала бы и определенный подход к современности в более широком смысле — подход антиисторический. Тот трагедийный историзм, который намечается у Блока в статье «О театре», конечно, чужд таким «синтетическим» построениям.
себе самом. Подход к действительности и современному человеку с точки зрения трагедийно понимаемой исторической перспективы, который вырабатывался у Блока в ходе кризиса 1908 г., в дальнейшем, несмотря на все зигзаги, катастрофические скачки, свойственные поэту на всем протяжении его пути, становится основным, определяющим. Для того чтобы полностью было ясно, что речь идет о действительно определяющей для Блока мировоззренческой посылке, необходимо здесь привести одну из формулировок проблемы, относящихся к концу жизни поэта: «Неизвестно, наконец, в большей ли мере определяются действия человека его личной волей, чем исторической необходимостью. Человек во многом — раб своей эпохи, и часто судьба ведет его туда, куда он идти не хочет…» («О девизе для театра», 1920 г., VI, 477). Понятно, что такой резкой определенности в решении проблемы исторической необходимости (как бы односторонне она ни звучала и на новом этапе) у Блока нет еще в ходе кризиса, подводящего итоги его развитию в эпоху первой русской революции. Но поиски трагедийно понимаемой исторической перспективы составляют самую суть этого кризиса и выхода из него на новый этап творчества.
Нахождение и творческое осознание исторической перспективы в качестве того идейного, творческого единства, которого искал Блок, придает большую определенность его выступлениям на тему о «народе» и «интеллигенции» в конце 1908 г. Эти выступления опять-таки связаны с именем Горького, со стремлением Блока выделить в современной культуре деятельность Горького как представителя «народа», социальных низов. Усиливается, сгущается трагедийность в самой постановке вопроса; яснее, чем прежде, Блок понимает, что он обращается к «интеллигенции», представляющей, по его мнению, социальные верхи старого общества, к «старой интеллигенции», находящейся в «предсмертном сне» («Стихия и культура», декабрь 1908 г., V, 353). Больше чем когда-либо Блок убежден теперь, что разрыв между этой «старой интеллигенцией» и «народом» трагически непоправим. Вместе с тем Блок говорит о «согласительной черте» («Народ и интеллигенция», ноябрь 1908 г., V, 324) между «народом» и «интеллигенцией».
«согласительная черта», по Блоку, означает единство исторического источника, единство истории России, порождающей и «народ», и «интеллигенцию». Подлинная культура создается на этой «согласительной черте», т. е. создается фактически народом, определявшим и в прошлом развитие культуры. Тут у Блока есть свои, не до конца осознанные и разработанные, трагические коллизии: он и в прошлом видит в культуре представителей «народа» и «интеллигенции»: «Ломоносов, как известно, был в свое время ненавидим и гоним ученой коллегией… На наших глазах интеллигенция, давшая Достоевскому умереть в нищете, относилась с явной и тайной ненавистью к Менделееву» (V, 324). Тут ясно сказывается стремление Блока к исторической дифференциации и в старой культуре, к связыванию и старой культуры с перспективой истории.
Основное для Блока, однако, современность, ее трагические коллизии. И тут выступают слабости Блока: сущностью самой перспективы истории является «музыкальный ритм», т. е. общие представления Блока об истории носят идеалистический характер. Поэтому за единством исторической перспективы в «согласительной черте» проступает отсутствие у Блока четких, точных представлений о борющихся силах современности: «… вопрос о сближении не есть вопрос отвлеченный, но практический… разрешать его надо каким-то особым, нам еще неизвестным, путем» (V, 324).
Иначе говоря, главным вопросом является вопрос о социальном поведении, социальной активности в обстановке крайнего обострения объективных общественных противоречий. Прямого ответа на такой конкретный вопрос Блок дать не в состоянии. Однако это значит также, что идея «согласительной черты», на которой «вырастают подчас большие люди и большие дела» (V, 324), никак не говорит о склонности Блока искать искусственные синтезы, примиряющие общественные противоречия. Напротив, здесь речь идет о социальном поведении, трезво учитывающем наличие трагических коллизий в современности. Главное для Блока — понять противоречия культуры и истории в их объективности и в их внутреннем единстве. «Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но » (V, 359) — таков трагедийный итог блоковских размышлений о противоречиях современности в связи с проблемой «народа» и «интеллигенции». Отклоняющаяся стрелка сейсмографа говорит об объективных грядущих социальных катастрофах; конкретные их формы Блоку неясны, так же как неясен ему и вопрос об определенных формах поведения сейчас. Это и есть историческая перспектива в своеобразном блоковском истолковании: признание объективного характера противоречий, нахождение их в прошлом, анализ трагического их обострения в современности (производимый поэтическими, но не научно-логическими средствами) и представление о неминуемом их взрыве в недалеком будущем.
Именно эта попытка Блока поставить вопрос об объективно-трагическом обострении современных противоречий в форме коллизии «народа» (социальных низов) и «интеллигенции» (культурных социальных верхов) в его выступлениях осенью 1908 г. вызвала дружное неприятие и даже отчасти третирование Блока со стороны представителей разных направлений буржуазной общественности. Вот как описаны в газетной корреспонденции прения по одному из этих выступлений Блока: «Проф. Рейснер, Б. А. Мякотин, Филатов, Неведомский, Базаров, Акимов, Махновец и в особенности Столпнер резко нападали и на докладчика и на реферат, презрительно обзывая его “детским лепетом”, ненаучным, непродуманным, выбросившим за борт не только логику, но и факты — целую яркую полосу совместной работы интеллигенции с народом, когда не было розни, когда не только мысли, но и кровь сливались в одно, заполняя “реку Непрядву” — символическую грань, будто бы лежащую между интеллигенцией и народом»153*.
Характерно здесь непонимание именно подтекстового единства внутреннего противоречия в поэтической мысли, той перспективы, которая составляет у Блока самую суть построения: «интеллигенция» и «народ» толкуются как определенные социологические категории (что прямо противоположно замыслу Блока), и на этом основании отрицается их «рознь», т. е. объективный трагизм современной ситуации, чреватой революцией. Примечательно, что «мистические анархисты», в близости к которым обвинял Блока Белый, полностью отрицают самую постановку вопроса об объективном характере коллизии, — так, согласно газетным изложениям, Вяч. Иванов в этих обсуждениях отрицал вообще трагическое расщепление общества в современности: «… в сущности, ни народа, ни интеллигенции нет, и пора перестать оперировать этими понятиями. Есть только отдельные люди, более или менее думающие, более или менее развитые»154*. При таком толковании ложной и надуманной становится сама постановка вопроса о трагических противоречиях современной жизни, ибо тот «синтез» противоречий культуры, который предлагался Вяч. Ивановым, очевидным образом снимает возможный драматизм жизни в либерально-постепеновской культурнической работе.
«народа» и «интеллигенции». При особенно яростных нападках на Блока в Литературном обществе Мережковский пытался защищать постановку Блоком «детских» проблем (т. е. подлинно больших вопросов жизни, согласно традициям классической русской культуры) — обосновывалось это тем, что формально Мережковский признавал наличие противоречий в самой русской жизни, однако он полагал, что «интеллигенция» и «народ» — это «… две половины одной и той же души», т. е. объективные противоречия носят вечный, метафизически-неподвижный характер. Согласно Мережковскому, в ходе современной жизни сами собой устраняются крайности, недостатки, присущие издавна этим «двум половинам одной и той же души». «Народ», по Мережковскому, был раньше склонен к черносотенству, к реакции, «интеллигенция» — к материалистическому мировоззрению; в событиях революционных лет «… от чего-то праведно-ненавистного нам — уже отказывается народ, от чего-то праведно-ненавистного народу — готовы отказаться мы». Получается, само собой, синтез, религиозное слияние «двух половин» — «для утверждения друг друга в единой Великой России»155*. Именно такое либерально-успокоительное «синтезирование» противоречий современной жизни и отрицала блоковская художественно-трагедийная концепция, утверждавшая неизбежность революции.
«мистического анархиста» Г. Чулкова, открыто выступившего в печати с утверждением о надуманности блоковского построения. «Все мы — сама Россия»156*, — писал Чулков; Блок незакономерно отождествил «декадентство» и «интеллигенцию», считал он, на деле же никакого объективного трагизма в русской жизни нет, потому что нет никаких «разрывов». Много позднее, уже после смерти Блока, Г. Чулков пояснил, что выступил он против Блока потому, что тот «глубоко ошибался» и проповедовал «невыносимый удушающий пессимизм»157*
— согласно газетному изложению, председательствовавший на заседании Литературного общества В. Г. Короленко, обобщая прения, признал объективный характер самой проблемы: «Он не отрицает существования грани, трещины, но эта грань все суживается, народ уходит все дальше от трех китов, и он верит, что в будущем люди, стоящие по обе стороны грани, сойдутся. Вопрос, поставленный Блоком, его мучительные “переживания” стары, как мир, ибо “раскололся мир, и трещина прошла по сердцу поэта”»158*. В конечном счете, здесь есть отнюдь не религиозным образом толкуемая перспектива общественного развития, хотя и рассматривается она не трагически, иначе, чем у Блока. В письме к матери от 14 декабря 1908 г. Блок так передает свои впечатления от этого обсуждения: «Всего милее были мне: речь Короленко, огненная ругань Столпнера, защита Мережковского и очаровательное отношение ко мне стариков из “Русского богатства” (Н. Ф. Анненского, Г. К. Градовского, Венгерова и пр.). Они кормили меня конфетами, аплодировали и относились как к любимому внуку, с какою-то кристальной чистотой, доверием и любезностью» (VIII, 269). Во всей этой идейной коллизии, как и в других случаях, Блок оказывается очень далеким в самой сути его исканий от главных представителей символизма, отрицающих реальный характер самой проблемы или ищущих ее решения на иллюзорных путях «религиозной общественности»; в то же время обнаруживаются элементы сходства с более ранними этапами русской культуры, и в частности с восьмидесятниками.
Выше шла речь о радикальном отличии решения проблемы «народа» и «интеллигенции» в прозе Блока 1906 – 1907 гг., с одной стороны, и в статьях и выступлениях 1908 г. — с другой. Каково же здесь место «Песни Судьбы»? В отношении первой редакции драмы положение оказывается очень странным. Несмотря на наличие в прозе уже иных, новых, более гибких решений («О театре»), первая редакция «Песни Судьбы», в основном оформлявшаяся, по-видимому, с января до мая 1908 г., т. е. одновременно со статьей «О театре», как бы доводит до предела недостатки прозы 1906 – 1907 гг.; то, что уже найдено в прозе, в самой сути драматического конфликта пьесы никак не отражается. Потому-то исподволь готовившийся кризис главное свое выражение находит именно в работе над драмой; более ослабленное воздействие его мы видим в идейных неполадках композиции сборника «Земля в снегу», издававшегося в эти же месяцы 1908 г. Точно так же и дальнейшее духовное и художественное движение Блока на протяжении 1908 г. отмечено двойственностью, судорожностью. Блок хочет, чтобы «Песню Судьбы» поставил Художественный театр, руководителям которого он ее читает в мае того же года; драмой «пленился Станиславский» (но, по настоянию Станиславского же, автор «еще должен над ней работать»)159*«велел переделать две картины» (дневниковая запись от 1 декабря 1912 г., VII, 187). Вся совокупность материалов по драме показывает, что с точностью большого деятеля театра Станиславский нашел в «Песне Судьбы» наиболее драматически уязвимое место: отсутствие подлинной конфликтности в основном драматическом узле — в кульминации. Две указанные Станиславским сцены Блок просто вынул из композиции драмы и вместо них написал одну новую кульминационную сцену. Но как раз эти две изъятые Блоком картины — в уборной Фаины и на вокзале — и содержат основное, старое для Блока решение проблемы «народа» и «интеллигенции»: именно здесь наиболее механически-взвинченно, деревянно противопоставлены друг другу эти две категории. Таким образом, указанное Станиславским изменение драматургического построения оказывается решающим толчком для попыток перестроить пьесу как целое.
Но для того чтобы придать конфликту подлинный драматизм, надо было попытаться создать реальное взаимодействие основных персонажей — Фаины и Германа, обосновать, что их влечет друг к другу и что разводит в разные стороны. Именно такое обоснование действий основных лиц и невозможно при механическом противопоставлении «народа» и «интеллигенции». В аллегорической поэтике пьесы идейный замысел и его конкретное воплощение в действии и лицах-персонажах вполне идентичны, наглухо совпадают, поэтому единственный возможный способ изменения в границах данной поэтики — изменение самого этого замысла. Подобное изменение замысла Блок и попытался произвести, создав в июне 1908 г. новую вершину, кульминацию конфликта драмы — сцену на пустыре. Своеобразный и в какой-то мере внутренне динамичный аллегорический рисунок этой сцены можно просто передать так: Фаина-народ ожидает героя, который разбудит ее от векового сна, освободит от темной, гнетущей власти над ее душой «Спутника» — персонажа, черты которого навеяны образом виднейшего царского сановника Витте160*«либерально-культурнических» тенденций самодержавия. Динамичность, действенность, конфликтность образу, представляющему «народ», Блок пытается придать, вводя аллегорически-обобщенную современность, толкуемую как «история». Но в таком случае и поиски «интеллигентом» Германом социальной действенности, героической позиции должны освещаться исторически, и, следовательно, единство основных персонажей в конфликте Блок пытается решить как единство исторической перспективы. Иначе говоря, Блок хочет ввести в драму то, что он ищет и находит в прозе 1908 г., в особенности в статье «О театре», — как бы проверить театром найденное в прозе. В таком духе, насколько это возможно, переосмысляется наличный текст и возникает второй вариант драмы.
— Блок отвергает другие возможности сценического воплощения драмы и хочет видеть ее только на сцене Художественного театра. И здесь, в проверке нового текста драмы восприятием Станиславского, к которому Блок испытывает огромное художественное доверие, с большой силой, но с иной стороны, выявляется общее кризисное состояние творчества Блока. Станиславский опять, и на этот раз окончательно, отверг пьесу как драматургически несовершенную, сосредоточив свое внимание на этот раз на более общих вопросах ее поэтики, и в особенности на принципах воплощения лиц-персонажей, или «характеров» (это слово не особенно подходит в данном случае). Согласно Станиславскому, при чтении пьесы возникает двойное ее восприятие: импонирует в ней все, что относится к самому автору, что характеризует его, авторскую «поэзию и темперамент», но все это драматург не сумел передать драме и ее действующим лицам: «… мое увлечение относится к таланту автора, а не к его произведению»161*«Пепле» Белого: автор фактически не доверяет жизненной силе самих изображаемых им ситуаций и лиц, оставляет за собой всю их возможную идейную глубину и поэзию. Как же так могло получиться у Блока — ведь намерения у него были совсем иные, чем у Белого? Станиславский особо настаивает на том, что он не видит в пьесе самопроизвольного, единственно достоверного в драме поведения лиц-персонажей — «… меня интересуют не действующие лица и их чувства, а автор пьесы»162*.
Примечания
143* — Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., изд. Гос. лит. музея, 1940, с. 192.
144* — Речь, 1908, 23 марта, с. 3.
145*
146*
147* Наиболее близок Блок в общей постановке вопроса о народе и интеллигенции к Достоевскому; так как сложная проблема традиций Достоевского в творчестве Блока в историко-литературном аспекте мало разработана, ограничусь указанием на наиболее явные и существенные стороны этой близости. Прежде всего, для Достоевского вопрос о разъединении народа и интеллигенции — центральная, объективно-исторически возникшая коллизия русской жизни, к которой восходят все более частные неустройства и неполадки современности: «Прямо скажу: вся беда от давнего разъединения высшего интеллигентного сословия с низшим, с народом нашим» (Дневник писателя за 1881 год. — Соч., М. -Л., 1929, т. 12, с. 438). Далее, Достоевский говорит не просто о необходимости преодоления разрыва, но и о роли социальной активности «интеллигенции» в этом процессе, о том, что народу нужна такая действенная, по-новому самоопределяющаяся интеллигенция: «… страшно нужна народу интеллигенция, предводящая его, сам он жаждет и ищет ее» (там же. с. 426). Оба эти пункта решающим образом сближают Блока с Достоевским. В этом контексте необходимо сказать об отсутствии интереса у Вл. Соловьева к проблеме «народа и интеллигенции». Вопрос об отношениях Достоевского и Соловьева отчасти запутан и извращен учениками Соловьева; так, Евг. Трубецкой превращает Достоевского последних лет жизни чуть ли не в последователя Соловьева (Миросозерцание Вл. С. Соловьева, М., 1913, т. 1, с. 73 – 78). Несколько более объективно, но и более поверхностно Э. Л. Радлов утверждает различие «душевного уклада» Соловьева и Достоевского (Соловьев и Достоевский. — В кн.: Достоевский Ф. М. Статьи и материалы под ред. А. С. Долинина, Пг., 1922, с. 160). С течением времени последователям Соловьева приходится признать, что у их учителя происходит «… подмена церкви государством. Это дух не Христа, а Великого Инквизитора» (Мочульский К. Владимир Соловьев. Париж, 1936, с. 175). Получается так, что Соловьев на протяжении основной части своей жизни боролся с Достоевским, ибо в образе «Великого Инквизитора» собирательно выражено все то, что было наиболее неприемлемо для Достоевского. Не вдаваясь в детали этой сложной и во многом извращавшейся соловьевцами проблемы, необходимо сказать, что Блок, как бы минуя богословскую догматику Соловьева, возвращается к проблемам Достоевского, представлявшимся и Достоевскому, и Блоку реальными общественными проблемами русской жизни.
148* В литературе о Блоке имеются попытки установления известного параллелизма в исторической судьбе Блока и Герцена: «Трагедия Блока во многом подобна трагедии Герцена» (Машбиц-Веров И. Блок и современность. — В кн.: Блок А. Стихотворения. М. -Л., 1927, с. LI).
149* «народа» и «интеллигенции» выделена в моей работе «“Песня Судьбы” в творческой эволюции Блока» (Герой и время, с. 489). Общая постановка вопроса об отношениях Блока и Горького — см.: Малкина Е. Александр Блок о Максиме Горьком. — Звезда, 1937, № 6; Сергиевский И. Горький и Блок. — Литературный критик, 1938, № 1.
150* Воздействие живописи Нестерова на лирику Блока отмечалось современниками — см., например: Абрамович Н. Стихийность молодой поэзии. — Образование, 1907, № 11, с. 20 – 21.
151* Неопубликованный рукописный вариант «Песни Судьбы». — Рукописный отдел ИРЛИ, ф. 654, оп. 1, ед. хр. 147, л. 27.
152*
153* — Слово, 1908, 14 дек., с. 5.
154* «В Религиозно-философском обществе» (Изложение прений в закрытом заседании от 25 ноября 1908 г.). — Слово, 1908, 27 ноября, с. 5.
155* — Речь, 1908. 16 ноября, с. 2.
156* Чулков Г. Memento mori. — Речь, 1908, 22 дек., с. 3.
157* — В кн.: Письма Александра Блока. Л., изд. «Колос», 1925, с. 113.
158* — Слово, 1908, 14 дек., с. 5.
159* — Письма Александра Блока к родным. Л., 1927, т. 1, с. 212 – 213.
160* На это указывал П. Н. Медведев со слов Л. Д. Блок; аллегорический контекст допускает толкование этого персонажа, по-видимому, только как представителя определенных тенденций российского самодержавия (см.: Медведев П. Драмы и поэмы Ал Блока. Изд. писателей в Ленинграде, 1928, с. 67).
161* — Станиславский К. С. Собр. соч. в 8-ми т. М., 1960, т. 7, с. 415.
162* Письмо А. А. Блоку от 3 декабря 1908 г. — Станиславский К. С. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7, с. 415.