Глава XV
Путешествие в Варшаву оказалось для него мучительным. В поезде ему было не по себе, он отвык путешествовать один, ему все труднее и труднее обходиться без Любови Дмитриевны:
«Ничего не хочу — ничего не надо. <…> Все, что я мог, у убогой жизни взял, взять больше у неба — не хватило сил. Заброшен я на Варшавскую дорогу так же, как в Петербург. Только ее со мной нет — чтобы по-детски скучать, качать головкой, спать, шалить, смеяться».
— девушку шестнадцати лет, с которой едва знаком. Блок делит с ней наследство — около восьмидесяти тысяч рублей. Материальные заботы и раньше не особенно обременяли его: в первые годы после женитьбы он жил у матери, в 1907 году после смерти Менделеева им досталось небольшое наследство, и его литературных заработков хватало на жизнь. Но таких денег он еще не получал. Теперь он может жить на широкую ногу, путешествовать, купить старинную мебель, которую облюбовала жена во время их походов по антикварным лавкам.
Блок часто переезжал с квартиры на квартиру, но всегда жил поблизости от реки или каналов, вдали от центра и богатых кварталов. Вода, острова, залив неизменно влекли его; ему нравились подозрительные закоулки, где он блуждал среди портовых и заводских рабочих из предместий, заходил в убогие пивные, где подавали только водку, пиво или чай. Неподалеку отсюда, на северной окраине Петербурга, расположены известные рестораны с цыганами — «лучшие места на свете». Здесь он был завсегдатаем.
Пригородный поезд привозил его в Парголово, Шувалово, на озера. Эти прелестные места летом служили местом отдыха петербургским обывателям, а зимой здесь расстилались роскошные снежные поля, где можно было кататься на лыжах в полном одиночестве. Ночи казались еще светлее, чем в городе, а тишина — еще оглушительней. Иногда он приезжал сюда с Пястом — поэтом-неудачником, но преданным, умным другом и удивительно тонким человеком. После революции этот пламенный и жалкий Дон-Кихот станет самым трагическим персонажем литературного Петербурга. Он оставит после себя стихи, которые никто не в силах одолеть, и два тома ценнейших воспоминаний. Пяст боготворил Стриндберга, он ездил в Швецию, чтобы «поцеловать след стопы его, дышать воздухом у его дома». Но ему вечно не везло: когда он приехал, Стриндберг был при смерти и никого не принимал. Опечаленный, разочарованный, без гроша в кармане, Пяст вернулся в Петербург. Он познакомил Блока с книгами великого шведского писателя. Для Блока это было настоящее откровение.
Сводная сестра Ангелина, милая, очаровательная девушка, переселилась в Петербург. Во время войны она умрет от туберкулеза. Воспоминания об отце, которого Блок почти не знал при жизни, не покидают его. Студенты Варшавского юридического факультета создали настоящий культ своего профессора, и Блок был изумлен и счастлив, слыша, как молодые люди с жаром и восхищением говорили о покойном ученом. Стараниями студентов вышел в свет сборник его последних произведений, потом — другой; эти знаки признания и любви живо трогали Блока.
Появились свободные деньги, и было решено перестроить шахматовский дом, прикупить скотину, сменить управляющего. Шахматово — это его святыня, она не должна исчезнуть, должна сохраниться навек, и хотя теперь ему здесь скучно, он не желает, чтобы тут воцарилось запустение. Мать и тетка каждое лето проводили в Шахматове. Состояние Александры Андреевны становилось все хуже, эпилептические припадки учащались. Пребывание в лечебнице дало временное облегчение, но она относилась ко всем, особенно к Любови Дмитриевне, с болезненной мнительностью. Жизнь с нею стала невыносимой.
«Мама, ко мне вчера пришла Гильда[32]. Меня не было дома, и она просила меня прийти туда, куда она назначит. Я пошел с чувством скуки, но и с волнением. Мы провели с ней весь вчерашний вечер и весь сегодняшний день. Она приехала специально ко мне в Петербург, зная мои стихи. Она писала мне еще в прошлом году иронические письма, очень умные, но совсем не свои. Ей 20 лет, она очень живая, красивая (внешне и внутренне) и естественная. Во всем до мелочей, даже в костюме — совершенно похожа на Гильду и говорит все, как должна говорить Гильда. Мы катались, гуляли в городе и за городом, сидели на вокзалах и в кафе. Сегодня она уехала в Москву…»
И в другом письме:
«В субботу я поехал в Парголово, но не доехал; остался в Озерках на цыганском концерте, почувствовав, что здесь — судьба. И действительно, оказалось так. Цыганка, которая пела о множестве миров, потом говорила мне необыкновенные вещи, потом — под проливным дождем в сумерках ночи на платформе — сверкнула длинными пальцами в броне из острых колец, а вчера обернулась кровавой зарей („стихотворение“)».
и, когда приезжает в Петербург, начинаются бесконечные ссоры с Любовью Дмитриевной, которую она упрекает в беспечности, легкомыслии, любви к театру. Но прежде всего она не в силах смириться с любовью Блока к жене, с жизненной и постоянно растущей потребностью в ней, тогда как его влечения или страстные влюбленности в других женщин кажутся ей естественными. Присутствие преждевременно состарившейся матери, угрюмой, нервной, угнетает Блока и раздражает Любовь Дмитриевну.
Теперь в Шахматове все перестроено, но Блок и Любовь Дмитриевна мечтают о путешествии в Европу; они хотят побывать во Франции, Бельгии и Голландии. Они проводят месяц в Абервраке, потом приезжают в Париж.
Блок охвачен неясными и противоречивыми чувствами еще сильнее, чем в 1909 году в Италии. Да, видеть «эти древние камни», «приветствовать руины» — прекрасно и трогательно. Но Европа — не только музей, где прогуливаются туристы. Жизнь грохочет в ней, и что за страшная жизнь! Крупп наращивает вооружения; французы думают лишь о том, как отыграться, в Португалии и Италии — землетрясения; влияние Америки все больше сказывается на вкусах и нравах, и это напоминает ухаживания юного боксера за старой аристократкой. Рабочий класс доведен до полной нищеты, а беззаботность верхушки ничуть не меньше, чем в проклятом и дорогом отечестве. Быстрое развитие синематографа, автомобилизма, авиации кажется ему предвестием ужасной катастрофы — войны, упадка культуры? — он даже не может в точности сказать, чего именно. Воздух пахнет войной, и Блоку кажется, что она неминуема; Европа готова сражаться.
«Несмотря на то, что мы живем в Бретани и видим жизнь, хотя и шумную, но местную, все-таки это — Европа, и мировая жизнь чувствуется здесь гораздо сильнее и острее, чем в России [отчасти благодаря талантливости, меткости и обилию газет (при свободе печати), отчасти благодаря тому, что в каждом углу Европы уже человек висит над самым краем бездны („и рвет укроп — ужасное занятье!“ — как говорит Эдгар, водя слепого Глостера по полю)[33] и лихорадочно изо всех сил живет „в поте лица“]. „Жизнь — страшное чудовище, счастлив человек, который может, наконец, спокойно протянуться в могиле“, так я слышу голос Европы и никакая работа и никакое веселье не может заглушить его. Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, ее подчеркивают напряженные лица и богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишенные всякого внутреннего смысла, и пресса — продажная, талантливая, свободная и голосистая…
…Все силы (Англии) идут на держание в кулаке колоний и на постройку „супердредноутов“. <…> Вильгельм ищет войны… французы поминают лихом Наполеона III и собираются „mourir pour la patrie“[34]. Все это вместе напоминает оглушительную и усталую ярмарку…»
Несколько раз он посещает Лувр. Но ему не удается посмотреть «Джоконду» — ее только что похитили.
«В Лувре — глубокое запустение. <…> Печальный, заброшенный Лувр — место для того, чтобы приходить плакать и размышлять о том, что бюджет морского и военного министерства растет каждый год, а бюджет Лувра остается прежним уже 60 лет. Первая причина (и единственная) кражи Джоконды — дредноуты».
Возлюбленное отечество, как всегда, встречает его жандармами и хмурым небом. В поезде всю ночь он слышит тревожные, жуткие разговоры, каких за границей никто не ведет.
«Сразу родина показала свое и свиное и божественное лицо… Вот и Россия: дождик, пашни, чахлые кусты. Одинокий стражник с ружьем за плечами едет верхом по пашне…»
Примечания
32. Героиня драмы Ибсена «Строитель Сольнес». — Примеч. Н. Б.
33. У. Шекспир. «Король Лир». —
34. «Умереть за родину» (фр.). — Примеч. ред.