Максимов Д. Е.: Александр Блок и Евгений Иванов

АЛЕКСАНДР БЛОК И ЕВГЕНИЙ ИВАНОВ

1

В истории идейных и дружеских связей Блока его отношениям с Евгением Павловичем Ивановым должно быть уделено особое внимание. Можно утверждать, что среди друзей Блока не было ни одного, которого бы поэт любил с такой нежностью и постоянством, как Евгения Павловича. «Ты один из самых мной любимых в мире», — писал ему Блок в 1905 году. Е. П. Иванов, в свою очередь, вспоминает о своей «собачьей преданности» Блоку и его семье.

Блок познакомился с Евгением Ивановым 6 марта 1903 года (на редакционном собрании журнала «Новый Путь»), а 22 февраля 1905 года уже перешел с ним на «ты». С тех пор дружба их не прерывалась до смерти Блока.

с Е. П. Ивановым, несмотря на все отличия их путей, всегда оставалась ясной, спокойной и безоблачной, и в этом смысле также не походила на потрясаемые тяжелейшими кризисами и надолго исказившиеся отношения его с Андреем Белым.

Смысл и содержание этой дружбы трудно понять, не составив представления о личности Е. П. Иванова, его жизни и образе мыслей. При этом нужно иметь в виду, что Евгений Иванов принадлежал к числу тех людей, в которых их человеческий стиль имеет едва ли не большее значение, чем их идейная ориентация и внешние факты их биографии.

Евгений Павлович Иванов — человек ярко выраженного религиозного склада, член Петербургских религиозно-философских собраний 1900-х и 1910-х годов, член Вольной философской ассоциации, спорадический сотрудник символистских изданий и детский писатель — родился 7 декабря 1879 г. в Петербурге^*. В Петербурге он прожил всю жизнь и был связан с ним прочной духовной связью. Здесь же в своем городе в самые страшные дни фашистской блокады он умер от голода (4 января 1942 г). Отец его, Павел Александрович Иванов, личный дворянин, был членом Совета Волжского Камского банка; мать — Мария Петровна (урожденная Угрюмова), происходила из купеческого старообрядческого рода. Религиозная атмосфера патриархальной, на редкость дружной и сплоченной семьи Ивановых, налаженный обиход их уютной квартиры, с почти уже архаическим для того времени керосиновым освещением, со старинными иконами, киотами и лампадками по углам, поддерживались, прежде всего, ее заботами и ее влиянием.

Евгений Иванов учился на юридическом факультете Петербургского университета и в 1905 г. окончил его, хотя государственных экзаменов не сдавал. В интеллектуальном развитии Е. П. Иванова посещение университетских лекций не имело серьезного значения. Е. П. Иванов не чувствовал притяжений к академическим наукам, а стоящая за ними позитивистская культура эпохи уже с юности его отвращала. В этом отвращении к существующим формам научной жизни он доходил иногда до крайних выводов «Университет, этот “храм науки”… — писал он, например, в 1905 г., — кажется, окончательно умер… В насмешку его можно только назвать “храмом” науки, культуры … Побывшие в университете зачастую являлись еще более непросвещенными темными личностями …»¹.

«Новый Путь», который подготовлялся тогда к изданию. Приблизительно в то же время началась и литературная работа Е. П. Иванова.

Уже в это время жизнь Евгения Иванова, дробясь между неинтересными для него университетскими занятиями с одной стороны и размышлениями на очень далекие от них темы, — с другой, приобрела двойственный характер. С годами эта двойственность, — разрыв между «свободой» и «необходимостью» — еще более усилилась и определила собой всю дальнейшую его судьбу. «Подлинная», внутренняя жизнь Е. П. Иванова выражалась в переживаниях и размышлениях, которые он нервно и хаотически записывал в своем огромном дневнике; в общении его с друзьями и родными (семейственность была для него культом), и в его литературных опытах; внешняя жизнь — в ежедневных отвлекающих, хотя и не очень обременительных трудах. Литературная работа Евгения Иванова была всегда ограниченной, скорее любительской, чем профессиональной и в те годы почти не являлась для него источником дохода. Поэтому, чтобы вносить в семью свою долю, Е. П. Иванов должен был преодолеть присущую ему житейскую вялость, непрактичность и беспомощность и поступить на службу. И вот на самых скромных ролях, в самых безразличных для него учреждениях всю жизнь тянул он как умел служебную лямку. Конечно, при его душевном складе и идейных устремлениях, ни на какое существенное продвижение по службе, ни на какую «карьеру» он не рассчитывал, да и не мог рассчитывать.

Более десяти лет, с 1907-го по 1918 год, он работал конторщиком-счетоводом в Правлении Китайско-Восточной железной дороги. Затем, уже при советской власти, — библиотекарем Губернского отдела здравоохранения; позже, несколько лет, — «статистиком 1-го разряда» в Ленинградском Областном статистическом отделе и в других статистических учреждениях. В 1929 году течение жизни Евгения Павловича было нарушено разразившейся над ним репрессией. Он был сослан в Великий Устюг, в котором жил свыше трех лет, голодая и нуждаясь, на скудные, случайные заработки (копал канавы, колол лед, стерег огороды). Возвратившись в Ленинград после ссылки, Е. П. Иванов в 1932 году поступил статистиком на завод киноаппаратуры, а в следующем году занимал должность заведующего Статистического отдела Ленинградского Спиртового завода; состоял счетоводом механической мастерской, табельщиком и просто рабочим на заводе им. Макса Гельца, и, наконец, в последние годы своей жизни, — служил кассиром Музыкальной школы при Ленинградской Консерватории.

Свою литературную работу Е. П. Иванов начал в упомянутом уже полухристианском–полусимволистском журнале «Новый Путь» (1903–1904) и в созданных на его основе «Вопросах жизни» (1905) — органе мистических идеалистов, Булгакова и Бердяева. В 1907 г. в символистском альманахе «Белые ночи» Евгений Иванов напечатал импрессионистический литературно-философский этюд «Всадник. Нечто о городе Петербурге» — произведение, вызвавшее сдержанную, двойственную оценку Блока² и неодобрительный отзыв А. Белого («Весы», 1907, № 7). Отдельные статьи и рецензии Е. П. Иванова печатались иногда и в газетах, а рассказы для детей — в журнале «Тропинка». Объем этих писаний был весьма скромный: несколько небольших статей, рецензий, заметок, маленьких рассказов — и все.

пять его брошюр для детей младшего и среднего возраста. Но и этот «расцвет» его писательской деятельности продолжался недолго.

Статьи и этюды Евгения Иванова, экзальтированные и не всегда внятные по мысли и изложению, не привлекли внимания читателей, даже тех, кому они были близки по содержанию. В своих детских рассказах Е. П. Иванов обнаружил несомненные литературные способности, но развить их и занять определенное место в детской литературе ему не удалось³.

Сотрудничество Е. П. Иванова в газетах не учтено. Известно только, что в 1906 г. он участвовал в кадетской газете «Страна», а в 1910 г. — в баптистской газете «Утренняя звезда», где, между прочим, поместил статьи: «Се оставляется дом ваш пуст» (13 авг. 1910 г., № 33) и «При дверях» (8 окт. 1910 г., № 41).347

По характеру своих личных знакомств, вкусов и по общей своей ориентации Е. П. Иванов примыкал к символистскому и околосимволистскому литературному кругу. Но действительно глубокой заинтересованности в эстетической стороне движения у него не было: чисто литературными вопросами он интересовался лишь относительно.

Круг мыслей, определивших мировоззрение Евгения Иванова, его идейные искания, весь строй его мышления, как он сам признавался в «Воспоминаниях», самым непосредственным образом были связаны с неохристианской проповедью Мережковского и отчасти с В. В. Розановым. Под общим влиянием Мережковского написано большинство его ранних статей⁴.

вполне свободно, без всякого оттенка преклонения, а иногда и весьма скептически. Е. П. Иванов, наоборот, считал себя прямым учеником Мережковского. «Он вполне и безраздельно пылает Розановым и Мережковским», — с оттенком иронии отзывался о нем Блок в письме к Сергею Соловьеву от 8 марта 1904 г., но тут же называл Евгения Павловича «самым замечательным» петербургским мистиком⁵.

Действительно, «мистическая тема» прошла через всю жизнь Е. П. Иванова. Не будучи приверженцем церковной ортодоксии, он неотступно, почти маниакально, думал о христианстве и об отношениях между христианством и современной культурой. Христианскими критериями он проверял свои переживания и свое поведение. Он никогда не расставался с Евангелием, всегда носил его при себе и наполнял свой дневник цитатами из евангельских текстов. Понятно, что эта христианская тенденция, развиваемая в условиях XX века, ограничивала кругозор Е. П. Иванова и обрекала его мысль на трагические и во многом бесплодные блуждания.

И, тем не менее, Евгений Иванов иногда очень чутко улавливал окружавшие его веяния жизни и культуры и очень остро реагировал на них в своих разговорах, дневниках, письмах. Забывать об этом, сводить Е. П. Иванова исключительно к роли проповедника христианской идеи мы не имеем никаких оснований. Его мысли об автоматизме цивилизации (по существу буржуазной), о мертвой зеркальности современного сознания (по существу — декадентского), о злой, «демонической» душе города (с нашей точки зрения — капиталистического), если не по форме, то по внутреннему смыслу соответствовали освещению этих тем в творчестве передовых писателей эпохи, в частности, Блока. В отличие от доктринеров христианского типа, Е. П. Иванов усваивал опыт русской и западной классической литературы — Пушкина, Достоевского, Ибсена — вчитывался в современных авторов и преклонялся (подобно Блоку) перед музыкой Вагнера.

жизни, и эта способность спасала его от богословской рутины и сближала с Блоком.

Во всяком случае никакого мистического «учения» или схемы, связанной общим узлом, как это было, например, у Мережковского, Е. П. Иванов не создал. Ни проповедника, ни христианского философа, ни религиозного писателя в полном смысле этого слова из него не вышло, а его кратким лирическим заметкам с мистическим уклоном так и не суждено было вырасти в солидные трактаты. Можно предполагать, что в этом нежелании или неумении Евгения Иванова превращать религиозные медитации в систему сказались его субъективная честность и духовное целомудрие, которые так привлекали к себе Блока. «Женя ничего не завивает вокруг себя <…> — записал он в своем дневнике 1913 г. — он чист и подлинен»⁶.

2

В чем же заключалось внутреннее основание дружбы, притяжения, глубокого интереса Блока к Евгению Иванову?

В молодом Блоке, в его раннем мировоззрении преобладала вера в духовную гармоническую основу мира, реализующую представление о «жизни прекрасной, свободной и светлой»⁷. Эта вера была связана с идеалистической мыслью XIX столетия, с романтическими и постромантическими традициями. Романтическое мироутверждение на рубеже нового века, в условиях нового времени, оказалось возможным для Блока не столько в разуме, сколько в мечте, в форме субъективно-лирического синтеза, объединения идей и представлений, удаленных от социальной действительности, относящихся к индивидуальной и космической жизни. Созревание Блока выражалось в разрушении этой «предустановленной гармонии», в движении его навстречу эпохе, потерявшей в значительной мере «органические связи», разорванной социальными противоречиями, ставшей для поэта «страшным миром». Так в сознании Блока возникает «дисгармонический элемент» или, согласно его терминологии, — «антитеза».

только стадиально, как смену одного аспекта другим: «тезы» — «антитезой». Своеобразие и трагизм Блока заключаются в том, что «теза» и «антитеза» в какой-то мере сосуществовали в нем, и первая, отступая, перестраиваясь, меняя свою суть и свои формы и уступая второй, никогда не вытеснялась ею до конца. «Мир прекрасен — втайне», — писал Блок в 1911 году⁸.

В духовном формировании Блока, как и в формировании каждого писателя, огромное значение имела непосредственно окружавшая его среда. Почвой, питавшей праздничное вольнолюбие, поэзию избытка и игры юношеских стихов Пушкина, являлась культура и приятельский обиход Царскосельского лицея, «Арзамаса», «Зеленой лампы». Для молодого Блока, который вырос на пороге расторгающего старые человеческие связи и по-новому их формирующего XX века, эта сравнительно широкая дружеская среда сжалась до пределов семьи и близких к ней людей. Огражденный «от знанья жизни» «заботой женщин нежной», замкнутый в этом узком кругу со своими «словечками и привычками» («Возмездие»), Блок проникался его теплом и эстетизированным уютом, который только подчеркивался сигналами тревоги и неблагополучия, доносящимися извне.

Но Блок жил в эпоху,

Открыта настежь зимней вьюге («Возмездие»).

И в домашнюю сферу Блока, так же как в уединенный мир его творческого сознания, постепенно проникало беспокойство, она теряла свою непроницаемость и незыблемость. Блок мужественно и свободно шел в более широкие и тревожные сферы действительности. Но потребность удержать уходящий из его жизни «светлый дух» тишины и благообразия, найти для него какие-то новые основания и формы, продолжить свой «дом» за пределы дома у Блока оставалась.

И вот в Евгении Иванове, в своей дружбе с ним Блок находил многое из того, что ему было нужно на этом новом для него пути. В Е. П. Иванове Блок видел источник светлого, доброго, домашнего, которого ему не хватало в «зимней вьюге» открывшегося перед ним сурового мира Самым фактом своего существования и своей близости Е. П. Иванов более, чем кто-либо другой из друзей Блока, напоминал ему, что жизнь не только «пустынна, бездомна, бездонна». Вместе с тем в Евгении Иванове Блок находил понимание своих тревожных и беспокойных мыслей о современности и современном человеке.

И конечно, не литературные опыты Евгения Павловича и не его «идейные решения» привлекали к себе Блока, а его личность, его духовный облик. «Он портит себя “писательством”, — заносит Блок в дневник 1912 года, — его драгоценное место в жизни — не в том, когда он пишет, — он свою гениальность превращает в бездарность»⁹.

этом отношении в Е. П. Иванове несомненно присутствовало нечто, сближающее его с героями Достоевского: князем Мышкиным и Алешей Карамазовым. Он в полной мере сочетал в себе их высокое человеческое бескорыстие с характерной для них трагической отвлеченностью, житейской неприкаянностью и болезненной, иногда почти садистической рефлексией. Недаром в своем дневнике он не раз называл себя «Иванушкой-Дурачком» (записи 1905 г.), а Блок видел в нем «юродивого, нищего духом», который должен стать поэтому блаженным¹⁰.

«Всеобщим нашим любимцем был этот добрый, умный, всепонимающий, утешительный “Женя”», — вполне точно определяет М. А. Бекетова отношение к Е. П. Иванову в семье Блока¹¹. По словам Л. Д. Блок, приблизительно так же ощущал действие Е. П. Иванова на окружающих и Андрей Белый. Он говорил, что Евгению Павловичу достаточно прийти, повертеть шляпой — и все будет хорошо¹². Мать Блока, А. А. Кублицкая-Пиоттух, в своих неизданных письмах к Е. П. Иванову признавалась, что и она сама, и ее сын проявляли к нему совершенно исключительное расположение. «Милый Женя, — пишет она, — представьте себе, что Вы единственный человек, не исключая и большинства наших родных, при котором мы, Саша и я, можем чувствовать себя самими собою. Чувствую, что глубоко и крепко люблю Вас»¹³. И в том же духе в ее же письме к сестре Евгения Павловича — М. П. Ивановой: «ценю Женю, дитятко дорогое. Как благороден этот драгоценный человек!»¹⁴ «На другой день после того, как я была у вас, я стала чувствовать, что все, что о Жене и с Женей, огромное в моей жизни. Ведь Женя — лучший из людей, каких я встречала. Я горячо его люблю»¹⁵.

Блок легко мог бы подписаться под всеми этими признаниями. «Спасибо за ваше письмо, — пишет он Е. П. Иванову 21 ноября 1904 г., — душа от Ваших слов, — часто почти ритмических, — растапливается, как воск»¹⁶. «Крепко целую тебя — и очень люблю, — читаем мы в письме Блока к Е. П. Иванову 1905 г. — В тебе много силы и какой-то строгости, перед которой я робею. Часто вспоминаю о ней и не называю ее» (Там же, стр. 35). Через год, 6 августа 1906 г., Блок объясняет Евгению Иванову свое отношение к нему в таких выражениях: «Ты знаешь, что я тебя люблю и чувствую себя с тобой как со своим. Почти со всеми людьми я чувствую себя не совсем собой, только более или менее собой. Лицо перекашивается и губы кривятся от напряжения. С тобой — легко и просто. От этого происходит то, что я не радуюсь, когда грустно, и наоборот. С “чужими” почти всегда становишься оборотнем, раздуваешь свою тоску до легкости отчаянья и смеха; после делается еще тоскливей. С тобой — плачешь, когда плачется, веселишься, когда весело. Верно, ты и сам прост и не напряжен, но с гораздо большим числом людей, чем я» (Там же, стр. 50–51).

В своих письмах и дневниках Блок неизменно отзывается об Е. П. Иванове с какой-то братской нежностью и теплотой. «Пришел Иванов <…> Он был необыкновенно мил», — сообщает Блок в 1904 г. своей матери¹⁷. «Сейчас был Женя — очень хороший», — пишет он в 1911 г.¹⁸«Женя прекрасен» (1911 г.)¹⁹. «Женя <…> дорог и любим. В последний раз, когда он приходил, мне было с ним чрезвычайно хорошо»²⁰. «Вечером пришел милый Женечка»²¹. «У меня милый Женечка»²². «Я соскучился о Жене, давно не видел его <…> мне не хватает его чистоты и благородства среди этого мрака — петербургского зноя, гибели Сапунова, ареста Руманова» (1912 г.)²³«есть единственная неистребимая и нерастворимая ценность», он — «лучший из людей»²⁴.

Мнение, выраженное в последней из приведенных записей, сложилось у Блока задолго до того, как она была сделана. По крайней мере, мать его еще в 1908 г. писала Е. П. Иванову: «Саша мне сказал, что ему не с кем по настоящему общаться — “один только Женя, сказал он, Женя всех лучше”»²⁵.

Блок видел в Евгении Иванове не только любящего друга и конфидента, но и мудрого советчика. «Мне помнится, — вспоминает Андрей Белый, — что А. А. очень часто <…> впоследствии в трудных минутах своих обращался к Е. П. за советом. В эпоху, когда мы почти расходились, А. А. обращался ко мне: — “Ты спроси-ка Евгения Павловича: он — тебе скажет”. Или: — “А вот — погоди: — вот придет Иванов, Евгений Павлович, — рассудит, как надо”.

Не раз замечал я тенденцию у А. А. в очень трудных, запутанных отношениях между нами поставить Е. П. как третейского между нами судью; и за это apriori на Е. П. надувался я (несправедливо, конечно). Впоследствии я Е. П. оценил, как действительно одного из немногих, кто подлинно был символистом, не написав ничего, вместе с тем, — неприметно участвуя всюду, в глубинных истоках, рождающих внутреннее устремление жизни…»²⁶.

Духовная связь Блока с Евгением Ивановым засвидетельствована также целым рядом стихотворений, посвященных поэтом своему другу. Блок посвятил Е. П. Иванову шесть стихотворений, созданных им в различные периоды: «Плачет ребенок. Под лунным серпом» (1903), «Петр» (1904), «Вот Он — Христос — в цепях и розах» (1905), «Когда, вступая в мир огромный» (1909), «Холодный ветер от лагуны» (1909), «Голоса скрипок» (1910). Почти все из этих стихотворений принадлежат к лучшим лирическим произведениям Блока²⁷.

— Марию Павловну Иванову, которую М. А. Бекетова называет «замечательной девушкой»²⁸. Блок всегда почитал ее, высоко оценивая ее простую и торжественную русскую стать, ее спокойный ум и взыскательную совесть. Ей было посвящено Блоком стихотворение «На железной дороге» (1910). Сошелся Блок и с братом Евгения Иванова — Александром Павловичем Ивановым — искусствоведом, автором книги о Врубеле и талантливой романтической повести «Стереоскоп», действие которой развертывается в петербургском Эрмитаже. «А. П. Иванов, — писал Блок В. Н. Княжнину, — действительно, человек совершенно исключительный, как вся семья Ивановых. Оттого только, что живут на свете такие люди, жить легче; в них — опора»²⁹. И в другом месте: «Очаровательный, застенчивый, добрый А. П. Иванов»³⁰.

Квартира Ивановых была одним из немногих мест, в которых Блок чувствовал себя хорошо. «Вчера я обедал у них, — пишет он матери в 1907 г., — и оценил спокойствие домашнего очага и обильной пищи»³¹. «У Ивановых третьего дня мне было очень хорошо и тихо»³²«Да, Женя может быть хорошим семьянином. Он из семейной жизни может создать прекрасное»³³. «Праздновали именины Женечки… обедали и весь вечер были. Было очень хорошо»³⁴. «Ничего нет удивительнее и непонятнее для меня этих точек зрения, — замечает Блок в письме к матери, изложив мысли Е. П. Иванова о загробных страданиях души; — но у Ивановых мне все-таки очень понравилось, между пр<очим>, обед был страшно вкусный»³⁵. Несколькими годами ранее А. А. Кублицкая-Пиоттух писала М. П. Ивановой: «Постараюсь теперь объяснить Вам, отчего у вас в доме сказка. Вот отчего: у вас настоящий дом (не поддельный, как почти все теперешние жилища), чувства настоящие, дух настоящий, все подлинное, но все это как будто в прошлом. И вместе с тем это прошлое крепкое, которое не пройдет <…> Сидеть у вас, смотреть на Вас — и кажется, будто Царевна едет на Сером Волке…»³⁶.

Так, не только «по духу», но и «по душе»³⁷ «по еде и питью» складывалось отношение Блока к Е. П. Иванову. Блок, внимательно прислушиваясь к его отзывам, читал ему свои новые стихи, делился с ним своими мыслями и настроениями, посвящал его в свои личные дела и, конечно, не случайно просил его, готовясь к дуэли с Андреем Белым, принять на себя секундантские обязанности (дуэль не состоялась). Блок ездил к Е. П. Иванову на Николаевскую улицу (ныне улица Марата), часто обедал у него, чаще принимал его у себя дома, а иногда и в Шахматове; навещал его летом в Царском Селе, предпринимал вместе с ним велосипедные прогулки по окрестностям Петербурга, скатывался с ним с американских гор, бродил в Удельнинском парке, заводил его в рестораны и пил с ним вина в Шувалове и Озерках — там, где зародилась его «Незнакомка». И всегда Е. П. Иванов был его испытанным и верным другом, совестливым советником, чутким и глубоким собеседником.

Но, как уже было сказано, «душевностью» и «домашностью» связь Блока с Евгением Ивановым не исчерпывается.

Блока и Е. П. Иванова во многом сближали вопросы философского понимания современной культуры и, в частности, завещанная русской литературой XIX века «петербургская тема». Оба они, пройдя через Достоевского и прикоснувшись к традиции славянофильской мысли, относились к современной западной культуре подозрительно и настороженно. Поэтому так называемый петербургский период русской истории, символически воплощенный в образе Петра, и городская цивилизация в целом вызывали в них, особенно в пору их раннего знакомства, сложные, скорее неприязненные оценки. Такое отношение к «петровскому элементу», в котором Евгений Иванов видел нечто демоническое, было закреплено им в его эскизе «Всадник» (написан, видимо, в 1905 г.), а Блоком — в его «Петербургской поэме» (так первоначально назывались стихотворения «Петр» и «Поединок» — 1904 г.).

Дошедшие до нас высказывания Е. П. Иванова в его письмах и рукописях дают нам основание заключить, что тема иллюзорной, обескровленной, «картонной» жизни, а вместе с нею и тема «пустышек», кукол–автоматов, порожденных миражами современной механистической цивилизации, сложились у Блока в значительной мере под влиянием его друга³⁸. В этих темах несомненно отразилось критическое отношение Евгения Иванова и Блока к современному буржуазному миру и к своему собственному поведению в нем³⁹.

Блок оставил Евгения Иванова далеко позади себя. В то время как в творчестве Блока неудержимо росли общественные и национальные темы и его вражда к «страшному миру» все чаще сопровождалась вспышками революционного пафоса, в это время Е. П. Иванов продолжал размышлять о церкви, Христе, Антихристе и т. п. Без сомнения, А. А. Кублицкая-Пиоттух была права, когда упрекала Евгения Павловича в том, что он — человек «не общественный»⁴⁰. Но от политического обскурантизма, характерного для ортодоксальных церковников, Е. П. Иванов всегда более или менее сторонился. Не случайно в одну из его дневниковых тетрадок была внесена им такая запись (помечена 7 февраля 1907 г.): «Наша революция глубже только политической, не политического благоустройства ищет она, а большого человека ищет она преображенного, не преобразования только ищет революция наша, а преображения. И вышла она из жгучей тоски по жизни, ибо не живем уже давно…»⁴¹. К тому же времени относятся полные горечи и осуждения записи Евгения Иванова о казнях революционеров.

Конечно, эти высказывания Е. П. Иванова не дают права считать его сторонником революции, и все же они показывают, что он — поскольку это было ему доступно — старался понять и принять революционное движение. Поэтому можно поверить А. Ф. Ивановой, которая в своих неизданных воспоминаниях о нем отмечала, что «Евгений Павлович революцию встретил радостно в 1905 и 1917 гг., но не касался ее».

Тем не менее, сравнивая общественные позиции Блока и его друга, нельзя не увидеть, насколько идейные искания поэта были ближе передовому общественному и культурному сознанию эпохи, ее будущему, растущему в ней молодому поколению, чем круг идей и переживаний Евгения Иванова. «Чрезвычайно тебя чувствую последнее время, — писал Е. П. Иванов Блоку 12 августа 1909 г., — настолько ты ближе к идущему за нами “подрастающему” поколению, чем я. В разговоре с ними мне зачастую приходится ловить себя на том, что ухватывая их мысли и чувства, я говорю им почти буквально твои слова»⁴²«правда моя — консервативная, я стою на месте»⁴³.

Конечно, для Блока, поэта стремительного в своем внутреннем движении и росте, такая «правда» была чуждой и далекой. Не даром статьи Е. П. Иванова казались Блоку неубедительными. «Не понимаю, что в твоих статьях для меня! — пишет он Евгению Павловичу 29 августа 1910 г. — <…> Все близко и почти согласен, но что-то в корне для меня неубедительное (тут что-то общее с Мережковским)»⁴⁴.

Наиболее острое разногласие между двумя друзьями вызвал вопрос о Христе.

Можно быть уверенным, что «тема Христа», постоянно выдвигаемая Е. П. Ивановым, интересовала Блока главным образом в первый период их знакомства. В дальнейшем внимание к ней Блока хотя и сохранялось, но все же значительно ослабело. Подлинного контакта с христианской идеей, несмотря на длительные и упорные старания Е. П. Иванова, у Блока так и не возникло. 15 июня 1904 г. Блок пишет Е. П. Иванову письмо, которое Евгений Павлович с горечью называет «oтречением от Христа». «Я ни за что, говорю Вам теперь окончательно, — писал Блок в этом письме, — не пойду врачеваться к Христу. Я его не знаю и никогда»⁴⁵. И через год: «Никогда не приму Христа» (письмо от 25 июня 1905 г.), а также: «Между нами с тобой лежала какая-то горсточка непонимания. Иногда, когда ты говоришь, мое восприятие захлопывается, как вентилятор во время ветра <…>. Скажу приблизительно: я дальше, чем когда-нибудь, от …» (5 августа 1905 г.). Еще через год, 25 июня 1906 г.: «для меня всего милее то, что ты пишешь мне, потому что там нет цитат из свящ. писания: окончательно я изнигилистился, спокойно говорю — и мало скорблю об этом…».

В последующие годы тема Христа не перестает звучать в сознании Блока (см. его стихотворения «Когда в листве сырой и ржавой», 1907; «Задебренные лесом кручи», 1914 и др.), но его отношение к ней далеко не совпадает с отношением ортодоксального христианства, к которому поэт относится отрицательно. Так или иначе, навязчивая акцентировка этой темы вызывает в нем противодействие. «Веч<ером> приход<ил> Женя — измучил даже физически своими Христами», — признается он в записной книжке 22 февраля 1914 г.⁴⁶ И в том же году в письме к жене: «Я боюсь за Женю: теориям и “деятельности” его конца нет; обо всем-то он скажет запутанно, сбивчиво и апокалиптически»⁴⁷.

Отмечая по сохранившимся материалам признаки внутренного отмежевания Блока от навязчивой христианской тенденции Евгения Иванова, нельзя не прийти к выводу, что этих признаков с течением времени становилось больше, чем прежде. Идеи христианской покорности и всепрощения не привлекали к себе зрелого Блока, поэта с обострившимися гражданскими устремлениями, думавшего о борьбе и воспитании воли. Приведенные выше высказывания Блока показывают, что при всей своей любви к Евгению Павловичу, некоторые стороны мировоззрения его друга были ему чужды и делались еще более чуждыми. После 1910 г. в лирике Блока уже нет стихотворений, посвященных Е. П. Иванову. В этот период А. А. Кублицкая-Пиоттух, почти всегда совпадавшая с Блоком в своих оценках, стала отмечать в Евгении Иванове не только близкое ей, но и далекое. «Про Женю я скажу Вам только одно: его духовная высота — единственная между нами. Но он ушел от нас на свои вершины, идет все дальше, почти не видит нас, не может понять и разделить ни скорбей наших, ни радостей. Теперь это так. А как будет дальше, не знаю. Мне кажется, это уже аскетизм»⁴⁸«Про Женю отвечу Вам только, что ужасно я его люблю, горячо, крепко люблю. Но от слов его холодом на меня веет. Я не слышу, не воспринимаю его откровений. И только тупею и устаю от напряжения, стараюсь постичь, что говорит этот дорогой мне человек. С большой печалью Вам об этом говорю»⁴⁹.

Духовное размежевание Блока и Е. П. Иванова отразилось не только в частных высказываниях. В истории их взаимоотношений можно указать по крайней мере на один эпизод, в котором это размежевание получило определенный общественный смысл. В 1915 году на заседании Петроградского религиозно–философского общества был поставлен вопрос об исключении из состава Общества широко известного реакционного философа-публициста, изощренного мистика В. В. Розанова, допустившего непристойный выпад против русских эмигрантов-революционеров. Поставленный вопрос вызвал резкое разногласие и страстные споры членов Общества. Присутствовавшая на заседании Е. М. Тагер вспоминает о выступлении Е. П. Иванова, который сравнил Розанова с болотом и все же возражал против его исключения.

«Как “Рыцарь Бедный”, стоит перед толпой худощавый, рыжеватый Е. П. Иванов, — пишет Е. М. Тагер; — мольбой и рыданием звенит его тихий голос, отчаяние на его бледном, страдальческом лице: “Богом молю вас, — не изгоняйте Розанова! Да, он виновен, он низко пал, — и все-таки не отрекайтесь от него! Пусть Розанов болото, — но ведь на этом болоте ландыши растут!”»

«А Блок? — продолжает Е. М. Тагер, — Он непроницаем… Он весь застыл… С кем он? За кого он?… Е. П. Иванову он стихи посвящал… Убедили его эти люди? Согласен он с ними? Не понять.

Звонок председателя. Философов объявляет: ввиду важности вопроса — голосование тайное. Голосуют только действительные члены Общества; каждый сдаст в президиум свою именную повестку. Те, кто против исключения Розанова — поставят на повестке знак минус; те, кто голосуют за исключение — поставят на повестке знак плюс.

— я успеваю заглянуть в этот белый листок — и явственно вижу: карандашом поставлен крест… Плюс! Он за исключение! … “Ландыши не соблазнили его”»⁵⁰.

3

Отмеченные здесь стороны личности Е. П. Иванова и его взаимоотношений с Блоком ярко отразились в публикуемых ниже материалах из архива Евгения Павловича.

К этим материалам относятся две рукописи (в автографе они не озаглавлены):

1) Воспоминания Е. П. Иванова о Блоке.

2) Записи о Блоке, составленные Е. П. Ивановым по его дневникам.

«Записи о Блоке» по времени описываемых событий являются продолжением «Воспоминаний».

Содержание обеих рукописей, особенно второй, представляет большой интерес, но нуждается в предварительных пояснениях. «Воспоминания Е. П. Иванова о Блоке» в сущности — только фрагмент воспоминаний. В архиве Е. П. Иванова сохранилось несколько таких фрагментов. Одни из них — лишь зачатки воспоминаний, приступы, «пробы пера». Другие более развиты и стилистически оформлены. Публикуемый ниже вариант «Воспоминаний» также не завершен и не обработан, но превосходит другие варианты величиной и объемом информации. Предлагаемый здесь вариант следует датировать концом 1921-го или 1922-м годом.

Весь материал «Воспоминаний» относится к двум годам жизни Блока: к 1903-му и к 1904-му.

По своему составу «Воспоминания о Блоке» в тематическом, стилевом и даже жанровом отношении не однородны. Одна часть их — чисто мемуарная, биографически-бытовая. Другая состоит из рассуждений, касающихся эволюции мировоззрения Блока и его творчества.

Как мемуарист-рассказчик Е. П. Иванов умеет говорить о прошлом просто, ясно, лирично. Он очень внимателен к бытовым и психологическим подробностям восстанавливаемой в памяти жизни. Точно, до мелочей, он описывает первый период своего знакомства с Блоком, их взаимные посещения, обстановку их квартир, дает представление о духе их семейств. Метко и образно характеризует он домашних Блока: Александру Андреевну, Любовь Дмитриевну, Марью Андреевну Бекетову, Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттух. Он рассказывает об отношениях Блока с Мережковскими, о поэте Леониде Семенове и об Андрее Белом, о женитьбе Блока и выходе его первой книги. Попутно читатель Евгения Иванова узнает и такие детали, как отношение Блока к собакам и кошкам, о том, как «кушал» Александр Александрович, как он курил и как танцевал. Для научной истории литературы эти детали мало интересны, но для тех, кто хочет представить себе живого поэта, в его житейско-человеческом облике, они необходимы.

— Е. П. Иванов не избегает той иконописной манеры, которой отличаются воспоминания о Блоке ряда его современников. Представление о поэте, возникающее из его стихов, в некоторых местах не всегда правомерно накладывается Евгением Ивановым на реального, биографического Блока. Образ Блока — «заоблачного воина», царевича, рыцаря Прекрасной Дамы с «восковыми чертами», у которого в лице «строгий крест», настойчиво появляется на страницах воспоминаний Е. П. Иванова и подчас лишает их простоты.

И тем не менее в основной, «описательной» части мемуаров Е. П. Иванова нельзя не почувствовать художественных способностей их автора. Они сказались в убедительности набросанных Евгением Ивановым портретов, в тонкости психологических наблюдений, в умении подметить выразительные и много говорящие подробности и, главное, в органичности и естественности общего тона рассказа с его доброй лирикой и легким юмором.

Иное, более сложное, впечатление производят те страницы «Воспоминаний», которые Е. П. Иванов посвящает характеристике поэзии Блока (часть этих страниц, наименее интересных, не включена в предлагаемую ниже публикацию).

Евгений Иванов познакомился с Блоком в тот период, когда ранние мистические переживания поэта потеряли прежнюю остроту и непосредственность. Первые впечатления от Блока этого периода и привлекают к себе внимание Е. П. Иванова-мемуариста. Он рассказывает о симптомах назревшего кризиса в мировосприятии Блока и о связанном с этим кризисом отношении поэта к «демонической» городской культуре, символом которой, как уже говорилось, является в его стихах того времени фальконетовский памятник Петру. Е. П. Иванов определяет значение узлового стихотворения Блока тех лет «Обман» и особенно подробно анализирует «Петербургскую поэму» Блока, посвященную автору «Воспоминаний» и возникшую из их разговоров.

Но в объяснении и оценке внутренней жизни молодого Блока Евгений Иванов не подымается над уровнем идей и представлений, на котором он находился как современник «Стихов о Прекрасной Даме» и «Нечаянной Радости». Он не показал и, вероятно, не вполне разглядел в эволюции Блока, в кризисе его мистических воззрений роста и духовного обогащения поэта. В этом отношении позиция Е. П. Иванова-мемуариста как будто сближалась с позициями, занимаемыми в 1905–1908 годах московскими друзьями Блока, Андреем Белым и Сергеем Соловьевым, которые в то время никак не могли примириться с «изменой» поэта его ранним «мистическим зорям». Но эта аналогия справедлива лишь до известных пределов. Московские мистики обвиняли Блока в отходе от «соловьевского канона», в неверности Прекрасной Даме и облекали свои обвинения в очень резкую форму. Евгений Иванов был поражен не столько изменением блоковского отношения к «вечно-женственному», к «Прекрасной Даме», сколько его отказом «врачеваться у Христа». При этом, в отличие от обоих московских поэтов, он сохранял в полной мере свою преданную дружбу к Блоку и не доходил в своем несогласии с ним до обвинительных формул^50a.

Те страницы «Воспоминаний» Е. П. Иванова, на которых эти мысли развиваются (речь идет главным образом о второй половине «Воспоминаний»), как уже говорилось, и в стилистическом отношении отличаются от основных повествовательно-описательных частей его мемуаров. Превращаясь из рассказчика в лирического комментатора и толкователя, Е. П. Иванов резко меняет свою речевую манеру. Она явно начинает сближаться с модернистской стилистикой начала века. Речь Е. П. Иванова переполняется мистическими символами, становится эмфатической, многозначительной, сгущенно-метафорической. Блок в зрелый период жизни относился к такому стилю крайне неодобрительно. Нашему современному читателю вся эта стилистика и стоящая за нею жизненная позиция представляется архаической и вызывает в нем чувство сопротивления.

«Записи о Блоке» — это переработанные Е. П. Ивановым и расширенные им по памяти извлечения из его дневника⁵¹. Эти «Записи» несомненно являются заготовкой к мемуарам Евгения Иванова, т. е. соответствуют подготовительной стадии его работы над незаконченной книгой воспоминание о Блоке. «Записи» Е. П. Иванова представляют собой четко переписанную им рукопись, оставшуюся, по всей вероятности, без авторского заглавий (она названа здесь условно). Время составления Е. П. Ивановым «Записей о Блоке» установить трудно. Лишь с относительной долей вероятности можно предполагать, что Евгений Иванов работал над ними во второй половине 20-х годов. В первой записи Е. П. Иванова говорится о событиях 9 января 1905 года, последняя запись соответствует дневниковой дате 21 января 1907 года⁵²«Записей о Блоке» с текстом основного дневника показывает, что в дневнике содержатся лишь зачатки соответствующих им «Записей», что не мешает, однако, находить полное совпадение в датировке тех и других⁵³.

Когда Е. П. Иванов писал свой дневник, личность Блока, естественно, не являлась для него единственным центром внимания. Поэтому рассеянные в тексте дневника многочисленные упоминания о Блоке в подавляющем большинстве случаев имеют лаконический, беглый характер. В дневнике Евгения Иванова общее преобладает над частным, рассуждения и лирические пассажи — над фактами. Склонность к абстракции и самосозерцанию проявляется в дневнике Е. П. Иванова заметнее и сильнее, чем в дневниках Блока и особенно Брюсова. Достаточно сказать, что многие десятки, если не сотня страниц дневниковых записей Е. П. Иванова посвящены подробнейшему изложению снов.

Публикуемые здесь «Записи» дают значительно больше сведений о Блоке, чем дневники Евгения Иванова за тот же период. Автор «Записей» — не столько жизнеописатель Блока, сколько его со-переживатель, болеющий общими с ним вопросами. «Записи» Е. П. Иванова помогают восстановить тот зыбкий идейный мир, который существовал где-то рядом с Блоком, обтекал его творчество и в известной мере питал его.

Можно утверждать, например, что мысли Е. П. Иванова о «демоне» и «демонизме» были, вместе с тем, и мыслями самого Блока. В некоторых отношениях эти мысли были выражены и развиты у Евгения Иванова более полно, чем у Блока. Так, в записи от 14 марта 1905 г. Е. П. Иванов говорит о демоне, рассматривая его как отражение всемирного страдания и подчеркивая его способность к сочувствию«демонизм» до «сатанизма», и выдвигает ее гуманистическую сторону.

Не менее интересны уже отмеченные выше рассуждения и художественные импровизации Евгения Иванова об «автоматах» и «пустышках». Именно здесь следует искать те образы и ту идейную почву, из которой развился ряд связанных друг с другом и центральных для Блока тем: «балаганчика», паноптикума, позже — некоторых стихотворений из циклов «Пляски смерти» и «Жизнь моего приятеля». По-видимому, в известном соотношении с этим тематическим рядом находится и тема «невидимки» (ср. стихотворение Блока 1905 г. «Невидимка»), которую Е. П. Иванов ассоциирует с повестью Г. Уэллса «Человек–невидимка»⁵⁴.

Нельзя не отметить связи между записью Евгения Иванова от 8 октября 1905 г. о «колосящемся Христе» (вариант христианского пантеизма) и стихотворением Блока «Вот он — Христос — в цепях и розах», написанным через день после этой записи — 10 октября 1905 г. и посвященным Е. П. Иванову. (Концовку стихотворения, отводящую Христа от «живой жизни», по-видимому, следует рассматривать как полемику с Е. П. Ивановым). Интересным комментарием к циклу «Пузыри земли» служит отмеченная Евгением Ивановым мысль Блока о «двоеверии». Указание на эту мысль в дневнике Е. П. Иванова хронологически точно совпадает с работой Блока над первыми стихотворениями названного цикла.

Ярко и выразительно описана Евгением Ивановым обстановка, в которой возникло стихотворение Блока «Незнакомка» (запись от 9 мая 1906 г.).

Важное значение имеет замечание Е. П. Иванова о биографической основе пьесы «Балаганчик». Изображенный в этой пьесе любовной конфликт, в свете записей Евгения Иванова, оказывается отражением конфликта, происходящего в жизни самого Блока (см. конец записи от 11 марта 1906 г.). Если до недавнего времени об этом можно было только догадываться, то теперь, опираясь на свидетельство Е. П. Иванова, эту догадку следует признать вполне достоверной.

«Записях», так же как и в «Воспоминаниях», на людях, окружавших Блока, передает их мысли, разговоры, сообщает об их отношениях с Блоком.

Все это обведено у Евгения Иванова петербургским пейзажем, который он чувствует с блоковской тонкостью. При всем своем недоверии к городской культуре, он любит Петербург «блоковской любовью»: сумрак его улиц, холод его ветров, бледную призрачность его закатов, разбросанный и путаный мир петербургских пригородов. Но в «Записях» Е. П. Иванова присутствует не только пейзажный, но отчасти и социальный фон. На страницах «Записей» звучат отголоски революционной улицы 1905–1906 годов, упоминается о массовых волнениях, казнях, обывательских страхах.

Любопытные параллели, оттеняющие известные нам факты из биографии Блока, читатель «Записей» и «Воспоминаний» найдет в этих документах о любви Евгения Иванова. Предметом этой робкой, молчаливой и безответной любви была вначале В. Ф. Коммиссаржевская, а позже — Мария Добролюбова, сестра поэта Александра Добролюбова. Из признаний Евгения Павловича мы вправе сделать вывод, что «мистическая влюбленность» Блока в Л. Д. Менделееву не составляла в ту пору исключения. Благоговейное чувство Е. П. Иванова к своим избранницам живо напоминает культ «мистической любви», сыгравший такую огромную роль в духовном и поэтическом становлении молодого Блока. «Душа моя в Духе — писал Евгений Иванов в «Воспоминаниях», — шла тогда, если можно так выразиться, под знаком Девы (один из двенадцати знаков Зодиака)». И в другом месте: «С детства я был просто религиозен, но “первая любовь”, как солнце вдруг озарила все и дала толчок росту религиозного сознания. Слово вера совпало с именем Вера (Вера Федоровна Коммиссаржевская, — Д. М.“обличающем невидимое” <…> Первая вера стала одно с первою любовью. Средневековый стиль этой первой веры и первой любви (ср. «Стихи о Прекрасной Даме», — Д. М.) принял характер эпохи Возрождения, когда три года спустя меня захватили Мережковский и Розанов своими словами».

Важное биографическое значение имеют также страницы «Записей», относящиеся к чисто личной семейной жизни Блока. Читая эти взволнованные страницы, мы узнаем о той интимной трагедии, которую пережил Блок в 1906 году и которая чуть не привела его к разрыву с Любовью Дмитриевной. Эта трагедия была вызвана чувством, возникшим у Андрея Белого и Л. Д. Блок, и вытекающим отсюда «соперничеством» Белого и Блока. Внешне этот конфликт был сравнительно скоро разрешен. Любовь Дмитриевна порвала свои отношения с Белым. Но последствия разыгравшейся драмы для всех трех ее участников были очень серьезны. Разлад, образовавшийся в брачном союзе Блоков, вскоре усилился (увлечение Блока Н. Н. Волоховой — с конца 1906 г.) и, возбуждаемый новыми осложнениями, продолжал существовать до конца. «Нарушенное равновесие» в личной жизни Блока, которая всегда тесно соприкасалась с его творчеством, неизбежно вело его в миры «антитезы», подготавливало в нем сознание легкости, безбытности, «опустошенности» второго периода. Андрей Белый поплатился больше всех: он был доведен своей «несчастной любовью» до полного отчаянья, граничившего с психическим расстройством. Л. Д. Блок в своих посмертных записях «И были и небылицы» свидетельствует о том, что доставшийся на ее долю горький опыт 1906 года имел и для нее большое значение. «Я пережила в то лето жестокий кризис, — вспоминает она, — каялась, приходила в отчаянье, стремилась к прежней незыблемости. Но дело было сделано…»⁵⁵

Кроме того, пережитый конфликт несомненно обострил идейное расхождение между Блоком и Андреем Белым, выступавшим тогда, совместно с Сергеем Соловьевым, с осуждением «мистической измены» Блока. Нельзя сомневаться в том, что озлобленный тон статей Белого, печатавшихся в 1907–1908 годах в «Весах» и направленных против Блока и «петербургских модернистов», был вызван не только идейными мотивами, но и живым воспоминанием Белого о разыгравшейся драме⁵⁶.

Вполне понятно, что при жизни Л. Д. Блок (она умерла 27 сентября 1939 г.) освещение в печати всей этой темы представлялось невозможным. Хотя А. Белый и коснулся этого вопроса в последнем томе своих мемуаров («Между двух революций» Л., 1934), но ему пришлось прибегнуть к зашифровке: Л. Д. Блок была выведена им под инициалом Щ. Глубоко пристрастный, хотя и субъективно честный подход Белого к прошлому и путаница неизбежных недоговариваний лишили его рассказ объективности и отчетливости. «Записи» Е. П. Иванова и прежде всего содержащаяся в них почти стенографическая передача признаний Л. Д. Блок, сделанных автору «Записей» 11 марта 1906 г., во многом корректируют свидетельство Белого: дополняют, подтверждают и исправляют его мемуары.

текстам Евгения Иванова должны в какой-то мере заполнить некоторые из этих пробелов.

«Воспоминания» и «Записи» Е. П. Иванова о Блоке представляют собой несомненную ценность. При всем различии идейных устремлений и путей Евгения Иванова и Блока, оба они тонко чувствовали и понимали друг друга. Е. П. Иванов умел входить в поэтический мир Блока свободнее, горячее и глубже, чем многие другие, даже ближайшие сопутники поэта. Дружба Евгения Иванова с Блоком в некоторых отношениях была лабораторией, в которой складывались темы Блока, оттачивались его мысли, сгущалась необходимая для его поэзии лирическая атмосфера. Е. П. Иванов относился к Блоку с преданностью и любовью и следил с напряженным вниманием за изменениями его духовного строя и душевного склада. Проникнутые высоким опытом любви и дружбы, искренние и сердечные страницы мемуаров Евгения Иванова вносят в наше знание о Блоке новые черты и новые оттенки, которые не должны оставаться неизвестными исследователям и читателям поэта.

Примечания

^* Биографические сведения о Е. П. Иванове почерпнуты из оставшихся в его архиве документов (Рукописное отделение ИРЛИ, ЦГАЛИ), а также получены со слов его жены Александры Фаддеевны Ивановой и дочери Марины Евгеньевны Ивановой (крестницы А. А. Блока), которым за помощь в работе приношу глубокую благодарность. Ценные сведения о Е. П. Иванове содержатся также в кн.: «Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову. С приложением писем Ал. Блока к М. П. Ивановой и “Петербургской поэмы” Блока», Редакция и предисловие Ц. Вольпе. Подготовка текста и комментарии А. Космана. Изд. Академии Наук СССР, М. -Л., 1936.

¹ Евг. Иванов, Университет, «Вопросы жизни», 1905, № 4–5, стр. 264.

² «Всадника»).

³ В символистских журналах Е. П. Иванов поместил следующие статьи. В «Новом Пути» за 1903 г.: «К спящим от печали» (в отделе «Из частной переписки»), № 10, стр. 170–173; «О смрадном и святом (По поводу заметки А. Крайнего о г. Розанове)» — там же, стр. 173–176. В «Новом Пути» за 1904 г.«“Эдип в Колоне”; в Александрийском театре» (в отделе «Театр»), № 2, стр. 253–259; «Юность мира» (в отделе «Из частной переписки»), № 3, стр. 135–145; «В. Розанов. Семейный вопрос в России (СПб., 1903 г.)» (рецензия), № 6, стр. 196–202. В «Мире Искусства» 1904 г.: «Георгий Чулков. Кремнистый путь. М., 1904» (ред.; под инициалами И. Е.), № 4, стр. 87–88. В «Вопросах Жизни» 1905 г.: «Университет» (в отделе «Из частной переписки»), № 4–5, стр. 264–267.

, Е. П. Иванов сотрудничал в журнале «Тропинка». Кроме того, он выпустил, считая переиздания, шесть книжек для детей: одну — до революции, остальные — в советское время: 1) Евгений Иванов. В лесу и дома. Рассказы. («Лес», «Таракан», «Пруд», «Косатка», «Черный мельник», «Волхвы с Востока»). Рисунки Т. Гиппиус. Библиотека «Тропинки». Изд. т-ва И. Д. Сытина. М., 1915, 67 стр. 2) Евг. Иванов. Рассказы. Гришка Грохотун. Два шага. Кот-Колоброд и крысы. Рисунки В. Д. Замирайло. ГИЗ, Л., 1925, 44 стр. 3) Евг. Иванов. Гришка-Грохотун. Для детей среднего и старшего возраста. Рисунки В. Замирайло. ГИЗ, М.–Л., 1927, 23 стр. 4) Евг. Иванов. Два шага. Рисунки В. Замирайло. ГИЗ, М.–Л. 1927, 23 стр. 5) Евг. Иванов. Козел и дед. Для детей младшего и среднего возраста. Рисунки Т. Глебовой. ГИЗ, М.–Л., 1928, 36 стр. 6) Евг. Иванов. Кот-Колоброд и крысы. Рисунки В. Замирайло. ГИЗ, М.–Л., 1928, 21 стр.

Некоторые из рассказов, входящих в эти книги, были первоначально опубликованы в журналах, например, рассказ «Кот-Колоброд и крысы» — в журнале «Воробей», 1924, № 2; «Два шага» и «Гришка-Грохотун» — в журнале «Новый Робинзон», 1924 г., №№ 9 и 12. Рассказ «Митька Четыркин» был напечатан в № 11 «Нового Робинзона» за 1925 г. Следует отметить, что, согласно анкетным данным, дети-читатели «Нового Робинзона», — оценивая помещенные в нем рассказы разных авторов, на первое место выдвинули рассказ «Гришка-Грохотун» (См. статью: Дилакторский. «Наш дневник», «Новый Робинзон», 1925, № 4).

⁴ Сомнения Е. П. Иванова по отношению к Мережковскому обозначились значительно позже.

⁵ Письма Александра Блока, Л., 1925, стр. 70.

⁶ –1913, Л., 1928, стр. 178.

⁷ А. Блок, Предисловие к сборнику <«Лирические драмы»>. Собрание сочинений. T. 4, 1961, стр. 434.

⁸ Этот поворот Блока от «тезы» к «антитезе» Е. П. Иванов в одном из набросков воспоминаний о поэте на своем символическом языке характеризует следующим образом: «во втором дне душа Ал. Блока уже не “заревая”, а “ночная душа”. И спутница его дней, залитых небывалым, Дева-Заря, уже не является спутницей его на земле, хотя в небе она всегда с ним как не оскудевающая вера первой любви» (Е. П. Иванов, Воспоминание об Ал. Блоке. ЦГАЛИ, фонд 55, 1922). Выражаясь с помощью философских терминов, можно сказать, что в восприятии Блока феноменальное бытие «мировой души» на втором этапе развития поэта превращалось в бытие ноуменальное, трансцендентное.

⁹ Дневник Ал. Блока. 1911–1913, стр. 129.

¹⁰ Письмо Белому от 7 апреля 1904 г. Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940, стр. 80.

¹¹

¹² Е. П. Иванов. Записи о Блоке. Запись от 25 апреля 1906 г. (опубликовано ниже).

¹³ Письмо от 6 августа 1906 г. Рукоп. отдел ИРЛИ. Фонд Е. П. Иванова, № 60, л. 7 об.

¹⁴ Письмо от 27 октября 1912 г. ЦГАЛИ. Фонд Блока, ед. хран. 538, л. 73 об.

¹⁵ Письмо от 9 февраля 1913 г., там же, ед. хран. 539, л. 22 об.

¹⁶ «Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 32.

¹⁷ «Письма Александра Блока к родным», <т. 1>, Л., 1927, стр. 127.

¹⁸ Там же, т. II, М.–Л, 1932, стр. 139.

¹⁹ Дневник Ал. Блока. 1911–1913, стр. 22.

²⁰ Запись от 17 окт. 1911 г. (Там же, стр. 17).

²¹

²² Запись от 28 сентября 1912 г. (Там же, стр. 116, ср. стр. 148).

²³ «Письма Александра Блока к родным», II, стр. 213.

²⁴ Запись от 16 февраля 1913 г. Дневник Ал. Блока, 1911–1913, стр. 182.

²⁵ Письмо от 27 мая 1908 г. Рукоп. отдел ИРЛИ. Фонд Е. П. Иванова, № 61, л. 21 об.

²⁶ «Эпопея», 1922, 2, стр. 287.

²⁷ К этому списку можно добавить посвященное Е. П. Иванову во всех изданиях, кроме последнего, стихотворение «Город в красные пределы» (1904), а также «Петербургскую поэму» Блока, которая, как таковая, в канонический текст стихотворений поэта не вошла. Посвящение названной поэмы Евгению Иванову проставлено в ее первопечатном тексте — в сборнике «Белые ночи», СПб., 1907.

²⁸ М. А. Бекетова. Александр Блок, стр. 117.

²⁹ Письмо от 30 апреля 1913 г. Письма Александра Блока, Л., 1925, стр. 202.

³⁰ Запись от 5 января 1912 г. Дневник Ал. Блока, 1911–1913, стр. 72.

³¹ <т. 1>, стр. 187.

³² Письмо от 25 января 1911 г. (Там же, т. II, стр. 114.)

³³ Запись от 19 октября 1911 г. Дневник Ал. Блока, 1911–1913, стр. 23.

³⁴ Запись от 17 декабря 1912 г. (Там же, стр. 151).

³⁵ Письмо от 24 мая 1914 г. Письма Александра Блока к родным, II, стр. 256.

³⁶

³⁷ М. А. Бекетова, Александр Блок, стр. 117.

³⁸ Эти мысли Е. П. Иванова наиболее полно излагаются в его статье «Зеркало и Автомат», датированной 25 сентябрем 1908 г. (Рукописный отдел ИРЛИ, фонд Е. П. Иванова, № 84). В этой статье предсказывается нашествие на вселенную автоматов, «которых плодит наш кошмарный, зеркальный век».

³⁹ Об этом — в статье Ц. Вольпе «О письмах Ал. Блока к Е. П. Иванову», в кн.: «Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 14.

⁴⁰ Письмо А. А. Кублицкой–Пиоттух к М. П. Ивановой от 2 мая 1912 г. (ЦГАЛИ, фонд Блока, ед. хран. 537, л. 73). В письме к той же корреспондентке от 21 января 1916 г. она признается: «Женя мне сказал, что он газет давно не читает. Люблю его, но все, что он делает теперь, мне страшно чуждо» (ЦГАЛИ, фонд Блока, ед. хран. 543, л. 8).

⁴¹

⁴² Архив Е. П. Иванова. Рукоп. отдел ИРЛИ. Фонд 662, № 42, л. 69, 69 об.

⁴³ Дневник Блока (рукопись), Запись от 6 апреля 1912 г. (Рукоп. отдел ИРЛИ).

⁴⁴ Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову, стр. 83.

⁴⁵ В ответном письме от 21 июня Е. П. Иванов пишет Блоку: «Дорогой Александр Александрович! что-же? как же!? Говорите… Страшно… Страшно <…> ваши слова только нанесли один из последних, может самый тяжелый удар, прямо в сердце, прямо мне в сердце <…> Не раз я слышал, что не даны мне силы зажечь светильник веры; я все надеялся <…> Но обманулся, верно, я, когда вы даже, высокий духом, благородный, чистый, лишь решили от Него отречься» (Рукоп. отдел ИРЛИ. Фонд Е. П. Иванова, № 42, лл. 7, 8).

⁴⁶ Ал. Блок. Записные книжки, Л., 1930, стр. 160. Имя Е. П. Иванова в этой записи устанавливается по рукописи записных книжек Блока, хранящихся в ИРЛИ. В их печатном тексте имя Е. П. Иванова опущено.

⁴⁷ Письмо от 31 декабря. ЦГАЛИ, фонд Блока.

⁴⁸ Письмо А. А. Кублицкой-Пиоттух к М. П. Ивановой от 8 августа 1913 г. (ЦГАЛИ, фонд Блока, оп. 1, ед. хран. 540, л. 31 и 31 об.).

⁴⁹

⁵⁰ Е. М. Тагер. «Блок в 1915 году» (Публикация З. Г. Минц). Ученые записки Тартуского гос. университета, вып. 104, Тарту, 1961, стр. 302.

^50a Пользуясь случаем, стоит отметить серьезное несогласие Е. П. Иванова с Блоком, проявившееся в его отношении к «Балаганчику» Блока. Оценка «Балаганчика» содержится в дневниковой записи Е. П. Иванова, сделанной 5 января 1907 г., т. е. через несколько дней после первого представления «Балаганчика» в театре В. Ф. Коммиссаржевской. «Вобщем трудно богатым войти в Царство Небесное, — пишет Е. П. Иванов. — Легче в Балаганчик. В балаганчике же без окна в Царство Небес<ное> душно, духоты не продохнешь. Задохнешься. И еще пожар будет, все загорится. К тому же с факелами играют и забывают, что от них балаганчик загореться может (в одной из сцен «Балаганчика», опубликованного в сб. «Факелы», изображено факельное шествие, — Д. М.). Куда тогда деться — окна, двери заперты» (ИРЛИ, ф. 662, № 19, л. 81 об.). Критика «Балаганчика» содержится также в одной из предыдущих дневниковых записей Е. П. Иванова. Называя «Балаганчик» «дивным», Е. П. Иванов жалеет вместе с тем, что в этой пьесе нет «рыцаря белых сил», т. е. положительного начала, каким оно представлялось Е. П. Иванову (ИРЛИ, ф. 662, № 19, л. 67) (Обе записи указаны автору этой статьи Ю. К. Герасимовым).

⁵¹ Дневник Е. П. Иванова, как и весь его архив, хранится в Рукописном отделе ИРЛИ. Он состоит из 39 рукописных тетрадок малого формата в черных клеенчатых обложках. Он охватывает — с некоторыми пробелами — период с 1901 г. (первая запись 4 декабря) по 1915 г. (последняя запись 2 мая), т. е. более тринадцати лет жизни Е. П. Иванова. Написанный крайне неразборчиво, мелким небрежным почерком, сплошь и рядом с пропусками словесных и фразовых окончаний, дневник Е. П. Иванова прочитывается с большим трудом.

⁵² –1915 годов, до сих пор не выявлены. Извлечение их из рукописи дневника — одна из задач, стоящих перед исследователями Блока.

⁵³ Сличение текстов дневника и «Записей о Блоке» при подготовке настоящей публикации было произведено полностью. В особенно важных случаях записи из основного дневника приведены в примечаниях. Помимо «Записей о Блоке», в архиве Е. П. Иванова сохранилось 25 синих тетрадок ученического типа с рукописью воспоминаний о Блоке, переходящих опять-таки в извлечения из дневника. Эти тетради охватывают период с ноября 1903 по 23 марта 1906 г. Они заполнены Е. П. Ивановым в последний или предпоследний год его жизни. Указанные тетради обработаны значительно менее, чем «Записи о Блоке», но кое в чем дополняют «Воспоминания» и «Записи». Поэтому мы считаем необходимым частично использовать их в комментарии, условно назвав их, в отличие от «Записей о Блоке», «Тетрадями».

⁵⁴ Можно думать, что тема стихотворения Блока «Невидимка», как это следует из канонического текста этого стихотворения и относящихся к нему выпущенных строф, связана также с образом «недотыкомки» у Федора Сологуба.

⁵⁵ Л. Д. Блок. «И были и небылицы о Блоке и о себе». Рукопись. ЦГАЛИ. Фонд Блока, оп. 1, ед. хр. 520.

⁵⁶ Наиболее резким, болезненно-обостренным печатным выпадом Белого против Блока является рассказ «Куст» («Золотое Руно», 1906, № 7–9), в котором Белый в аллегорической форме пытался по-своему истолковать всю сущность его интимного конфликта с Блоком.