Мочульский К.В.: Александр Блок
Глава пятая. "Снежная маска" (1907)

ГЛАВА ПЯТАЯ. "СНЕЖНАЯ МАСКА" (1907)

28 декабря 1906 года. Блок набрасывает в "Записной книжке" план драмы "Дионис Гиперборейский". "Слабый юноша", оставшийся в одиночестве в ледяных горах, кличет "громко и настойчиво". "На последний его ужасающий крик ответствует ему Ее низкий голос". На этом набросок обрывается. А дальше запись: "Кто Она? Бог или демон? Завтра я присмотрюсь еще. Спокойнее. Бестревожней. Не безвкусно; не нарушить ничего. Дело идет о гораздо более важном. Сюда же цитата для памяти". Под названием "цитата" приводится следующий черновик письма: "28-XII. Сегодня я предан Вам. Прошу Вас подойти ко мне. Мне необходимо сказать несколько слов Вам одной. Прошу это принять так же просто, как я пишу. Я глубоко уважаю Вас".

Первое стихотворение сборника "Снежная маска" датировано 29 декабря; оно называется "Снежное вино".

И вновь, сверкнув из чаши винной,

Своей улыбкою невинной
В тяжело змеиных волосах.

И дальше:

И ты смеешься дивным смехом,

И над твоим собольим мехом
Гуляет ветер голубой.

Эти стихи о женщине-вине, о женщине-змее - посвящены артистке Наталии Николаевне Волоховой. Нет сомнения, что заметка в "Записной книжке" ("Кто она? Бог или демон?") и черновик письма относятся тоже к ней. Поэт уговаривает себя спокойней, бестревожней присмотреться к образу, возникающему перед ним в снежной метели. Лицо "темноокой девы" - загадочно и грозно. Через год он писал:

И я провел безумный год

В книге М. А. Бекетовой мы читаем: "Скажу одно: поэт не прикрасил свою "снежную деву". Кто видел ее тогда, в пору его увлечения, тот знает, как она была дивно обаятельна. Высокий тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза, именно "крылатые", черные, широко открытые "маки злых очей". И еще поразительнее была улыбка, сверкавшая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка. Кто-то сказал тогда, что ее глаза и улыбка, вспыхнув, рассекают тьму. Другие говорили: "раскольничья богородица"..."

Впечатление Белого иное; Волохова ему не понравилась: он увидел ее "лиловую, темную ауру". "Очень тонкая, бледная и высокая, с черными, дикими и мучительными глазами и синевой под глазами, с руками худыми и узкими, с очень поджатыми и сухими губами, с осиною талией, черноволосая во всем черном, - казалась она r'eserv'ee. Александр Александрович ее явно боялся; был очень почтителен с нею; я помню, как, встав и размахивая перчатками, что-то она повелительно говорила ему, он же, встав, наклонив низко голову, ей внимал; и - робел. "Ну - пошла"! И шурша черной, кажется, шелковой юбкой, пошла она к выходу; и А. А. за ней следовал, ей почтительно подавая пальто; было в ней что-то явно лиловое... Слово "темное" с ней вязалось весьма; что-то было в ней "темное"". Перед смертью Блок вспомнил эту безумную зиму 1907 года, когда он "слепо отдался стихии" (Записка о "Двенадцати"). Впервые страсть опьянила его вином метели, закружила, оглушила. "Снежная дева" пела ему песню любви и гибели:

Рукавом моих метелей
Задушу,

Оглушу.

Поразителен переход от "Нечаянной Радости" к "Снежной маске". Там - неподвижность, тишина, туман над болотом, дурманный запах Ночной фиалки; здесь - вихрь, вьюга, лёт над бездной, звонкий рог метелей, бездонная синева зимнего неба, сверкание срывающихся звезд:

Метель взвилась,
Звезда сорвалась,

И звезда за звездой
Понеслась,
Открывая
Вихрем звездным

Все изменилось - и ритмы, и звуки, и весь мир.

Блок не жил, а летел, ликуя и задыхаясь от полета. Тридцать стихотворений цикла "Снежной маски", названного в рукописи "Лирической поэмой", были написаны в две недели (с 23 декабря 1906 по 13 января 1907 г.). Такого напряжения и вдохновения он никогда еще не переживал. Восторг не остывал и торжественной своей музыкой заглушал и чувство вины, и предчувствие гибели. Он писал матери: "Пока я живу таким ускоренным темпом, как в эту зиму, - я "доволен", но очень допускаю, что могу почувствовать отчаяние, если ослабится этот темп". ("Я пала так низко, что даже Ангелы не могут поддержать меня своими большими крыльями, - говорит Беатриса" [Пьеса Метерлинка "Сестра Беатриса" шла в этом сезоне в театре Комиссаржевской].) Даже физически Блок изменился; увидев его после долгой разлуки, Белый был поражен его видом: ничего в нем не осталось от потухшего, посеревшего Блока 1906 года, который походил на ущербный месяц, перекрививший рот. Он снова отпустил волосы (в 1906 году был стриженый); во всей фигуре его чувствовалась закаленность и спокойное мужество; он стал проще, задумчивей; былая душевность перегорела в нем - и за ней открылось синее звездное небо. "Звезды-- из ночи, - пишет Белый, - из ночи трагедии; я из ночи трагедии чувствовал Блока в ту ночь: и понял, что кончился в нем период теней или нечисти из "Нечаянной Радости"; ночью темной ведь нет и теней, есть спокойная ровная тьма, осиянная звездами; передо мною сидел Блок, перешедший черту "Снежной маски"".

"Лицо обычно сурово, но улыбка преображает его совершенно: такой нежной, отдающей всего себя улыбки, другой такой улыбки мне сейчас не вспомнить... Но лицо бывает разным. Иногда оно-- прекрасный слепок с античного бога, иногда в нем что-то птичье... Но это редко. Почти всегда оно - выражение сосредоточенной силы, впечатление иностранца моряка, рожденного в Дюнкирхене или на Гельголанде; мерная поступь, мускулистый торс, ничего дряблого; за внешней суровостью-- бездна доброты, но не сентиментальности. Только раз я наблюдал его яростно гневным, но и эта ярость клокотала где-то внутри и внешне была почти что бесстрастной: без крика, без жестов, но тем страшнее".

Белый с большим мастерством зарисовал влюбленного Блока в фойе театра Комиссаржевской. Шла премьера "Пеллеаса и Мелизанды" Метерлинка. Поэт стоял у стены, разговаривал с какою-то дамой. "Стоял он, подняв кверху голову и обнаруживая прекрасную шею, с надменною полуулыбкой, которая у него появилась в то время, которая так к нему шла. Шапка светлых и будто дымящих курчавых волос гармонировала с порозовевшим лицом; сквозь надменное выражение губ я заметил тревогу во взгляде его; помахивая белой розой, не обращал он внимания на налезавшую даму, блуждая глазами по залу, и точно отыскивал кого-то; вдруг взгляд его изменился; стал он зорким; глазами нацелился он в одну точку и медленно повернул свою голову; тут он мне опять напомнил портрет Оскара Уайльда... Потом рассеянно очень откланялся и быстрыми, легкими молодыми шагами почти побежал через толпу, разрезая пространство фойе; развевались от талии фалды его незастегнутого сюртука". Блок бежал навстречу той, которой он посвятил "Снежную маску": "Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города". С. Городецкий запомнил ночь на башне Вячеслава Иванова, когда Блок читал стихи из "Снежной маски". "Большая мансарда с узким окном прямо в звезды. Свечи в канделябрах. Л. Д. Зиновьева-Аннибал в хитоне... Собирались поздно. После двенадцати Вячеслав и Аничков или еще кто-нибудь делали сообщение на темы мистического анархизма, соборного индивидуализма, страдающего бога эллинской религии, соборного театра, Христа и Антихриста и т. п. Спорили бурно и долго. После диспута к утру начиналось чтение стихов... В своем длинном сюртуке, с изысканно-небрежно повязанным мягким галстуком, в нимбе пепельно-золотых волос, Блок был романтически прекрасен тогда... Он медленно выходил к столу со свечами, обводил всех каменными глазами и сам окаменевал, пока тишина не достигала беззвучия. И давал голос, мучительно-хорошо держа строфу и чуть замедляя темп на рифмах... Все были влюблены в него..."

Наталья Николаевна Волохова - артистка театра Комиссаржевской; она освещена волшебным блеском рампы, окружена романтическим ореолом театра; лицо ее скрыто под маской актрисы; тонкая фигура движется на фоне стилизованной декорации; перед ней-- темный провал зрительного зала, влюбленная толпа. Любовь Блока залита электрическим светом театральных прожекторов; в ней действительность сплетена со сценической иллюзией, правда жизни с "блистательной ложью" искусства. Его возлюбленная - "Снежная маска", полуявь, полусон, и реальная женщина, и видение поэта. Раздвигается занавес, звучит музыка, сверкает рампа, - на сцене появляется Она.

Я был смущенный и веселый.
Меня дразнил твой темный шелк,

Раздвинулся - театр умолк.
Живым огнем разъединило
Нас рампы светлое кольцо,
И музыка преобразила

И вот, опять сияют свечи,
Душа одна, душа слепа...
Твои блистательные плечи,
Тобою пьяная толпа...

Ты над равниной вдалеке...
Дрожит серебряная лира
В твоей протянутой руке...

В наружности поэта эпохи "Снежной маски" был "артистизм", законченная красота произведения искусства. Как будто и он стоял на подмостках, талантливо играя роль прекрасного влюбленного поэта. Блок с надменной улыбкой и с белой розой в руке, ищущий глазами Ее в фойе театра; Блок, читающий стихи "на башне" при свете канделябров, на фоне окна, выходящего в звездную ночь, - кажется героем романтической поэмы. Это впечатление "творимой жизни" остро передает Б. Эйхенбаум в статье "Судьба Блока" ["Картонный домик". СПб., 1931]. "Блок стал для нас трагическим актером, играющим самого себя... Юношеский облик его сливался с его поэзией, как грим трагического актера с его монологом. Когда Блок появлялся - становилось почти жутко: так похож он был на самого себя. Какой-то юнга с северного корабля - гибкий и вместе с тем немного неловкий, немного угловатый в своих движениях юноша, порывистый и странно-спокойный, с улыбкой почти детской и вместе с тем загадочной, с голосом грудным, но глухим и монотонным, с глазами слишком прозрачными, в которых точно отсвечивались бледные волны северных морей, с лицом юношески нежным, но как будто "обожженным лучами полярного сияния".

Претворение жизни в искусство, превращение живого лица в маску трагического актера - страшный "рок" Блока. Он знал неизбежность этого пути. "Подлинной жизни у меня нет, - писал он матери. - Хочу, чтобы она была продана, по крайней мере, за неподдельное золото (как у Альбериха [Из "Золота Рейна" Вагнера]), а не за домашние очаги и страхи (как у Жени []). Чем хуже жизнь, тем лучше можно творить, а жизнь и профессия несовместимы". Рыцарь Прекрасной Дамы примиряется с судьбой литератора-профессионала.

В конце января 1907 года скончался отец Любови Дмитриевны-- Дмитрий Иванович Менделеев. Весь Петербург был на похоронах знаменитого ученого. Отец оставил дочери небольшое наследство: она начала брать уроки дикции и пластики, готовясь к поступлению на сцену.

Жизнь Блоков шла "ускоренным темпом". Поэт выступает в "Кружке молодежи" при Петербургском университете, читает там "Незнакомку", посещает религиозно-философские собрания, увлекается операми Вагнера и новыми постановками Художественного театра ("Горе от ума" и "Брандт"); сопровождает Н. Н. Волохову на спектакли театра Комиссаржевской. Часто по вечерам у Блоков собираются актеры, поэты, художники. В конце января А. А. читает у себя пьесу "Незнакомка" и стихи из "Снежной маски" в присутствии Сологуба, В. Иванова, Чулкова, Пяста, Гофмана, Кондратьева и Городецкого. В феврале К. А. Сомов по заказу "Золотого руна" пишет его портрет: во время сеансов приходит М. А. Кузмин и другие поэты. Портрет Блоку не нравится: художник отяжелил его лицо, подчеркнул чувственную припухлость губ, женственную округлость подбородка и тусклую неподвижность взгляда.

Но под светской жизнью молодого поэта таилось "веселье гибели". Он писал:

И погибнут", мне весело,
Завела в очарованный круг,
Серебром своих вьюг занавесила...

В письме к Е. П. Иванову он просил: "Милый, верь мне, сейчас я имею право просить у тебя этого. Верь, главное, тому, что теперь страшно и плоскости больше нет".

Весны не будет, и не надо;
Крещеньем третьим будет - Смерть.

Но весна наступила, а с ней - разлука с Волоховой. 20 апреля Блок заносит в "Записную книжку". "Одна Наталия Николаевна-- русская, со своей русской "случайностью": не знающая, откуда она, гордая, красивая и свободная. С мелкими рабскими привычками и огромной свободой. Как-то мы в августе встретимся? Устали мы, чудовищно устали"... И другая запись: "Светлая всегда со мной. Она еще вернется ко мне. Уж немолод я, много "холодного белого дня" в душе. Но и прекрасный вечер близок".

Весной Блоки сдали свою квартиру на Лахтинской улице. Любовь Дмитриевна уехала в Шахматово одна: Александр Александрович переселился к матери в гренадерские казармы: он ненадолго наезжал в Шахматове и снова возвращался в Петербург. Любовь Дмитриевна усердно готовилась к сцене, разучивала роли, занималась декламацией. Блок тосковал в городе и бродил по окрестностям. Вечером часто отправлялся с Чулковым в Озерки, Сестрорецк; пил красное вино. Г. И. Чулков вспоминает: "Мои отношения с Блоком всегда были неровны. То мы виделись с ним очень часто (однажды случилось, что мы не расставались с ним трое суток, блуждая и ночуя в окрестностях Петербурга), то нам не хотелось смотреть друг на друга. На это были причины". У нас есть основания предполагать, что одной из этих причин были сложные отношения Чулкова с Любовью Дмитриевной. Уже к осени между друзьями началось расхождение, приведшее через год к полному разрыву. 28 сентября Блок писал матери: "С Чулковым вижусь изредка, всегда неприятно и для него и для себя".

"Вольные мысли", которую поэт посвятил своему неизменному спутнику - Чулкову.

Группа журнала "Весы" бойкотировала издателя "Золотого руна" Н. П. Рябушинского. Летом он предложил Блоку заведовать в его журнале литературным отделом. Белый, обстреливавший петербуржцев из "Весов" и жестоко нападавший на Блока, окончательно разъярился. Тон его выходок против автора "Балаганчика" становился почти неприличным. О литературных нравах эпохи Брюсов пишет отцу (21 июня 1907 г.): "Среди декадентов, как ты видишь отчасти по "Весам", идут всевозможные распри. Все четыре фракции декадентов: "Скорпионы", "Золоторунцы", "Перевальщики" и "Оры" - в ссоре друг с другом и в своих органах язвительно поносят друг друга, иначе не проживешь. Ты читал, как мы нападали на "петербургских литераторов" ("Штемпелеванная калоша", статья А. Белого): это - выпад против "Ор" и в частности против А. Блока. Этот Блок отвечает нам в "Золотом руне", которое радо отплатить нам бранью на брань. Конечно, не смолчит и "Перевал"!.. Одним словом - бой по всей линии".

С июля 1907 года начали появляться в "Золотом руне" литературные обзоры Блока. В первом из них ("О реалистах") перед нами новое лицо поэта, лицо, обращенное к народу, земле, России. Это больше не юноша-мечтатель и мистик, это - Блок, взрослый, печальный, сосредоточенно-серьезный. Он пишет о писателях общественных, бытовиках и революционерах, объединившихся вокруг сборников "Знание". В модернистических кругах считалось хорошим тоном презирать эту "серую" литературу. Блок этого предубеждения не разделяет. Он защищает Горького от "утонченной" критики Философова и от тенденции Мережковского видеть в авторе "Фомы Гордеева" только "внутреннего босяка" и "грядущего хама". Автор уверен, что за всеми банальностями Горького прячется "та громадная тоска, которой нет названья и меры нет". "Я утверждаю далее, - пишет он, - что если и есть реальное понятие "Россия" или лучше - "Русь", если есть это великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем "Руси", - то выразителем его приходится считать в громадной степени Горького". В этих словах - смелый вызов теоретикам символизма Белому и Мережковскому. Мы уже слышим голос будущего автора "Стихов о России". Не менее сочувственно отношение Блока к Леониду Андрееву. Внимательно разобрав его повесть "Иуда Искариот и другие" он заключает: "Можно сказать, что Андреев - на границе трагедии, которой ждем и по которой томимся все мы. Он - один из немногих, на кого мы можем возлагать надежды, что развеется этот магический и лирический, хотя и прекрасный, но страшный сон, в котором коснеет наша литература..." Это - признание личное: поэту хочется проснуться от своего прекрасного, но страшного лирического сна-- и увидеть настоящую жизнь. Даже второстепенные беллетристы-революционеры не отталкивают критика. "Это - "условная" литература, - пишет он, - в которой бунт революции иногда совсем покрывает бунт души и голос толпы покрывает голос одного. Эта литература нужна массам, но кое-что в ней необходимо и интеллигенции. Полезно, когда ветер событий и мировая музыка заглушают музыку оторванных душ и их сокровенные сквознячки". Это уже близко к "музыке революции", которую слышал Блок, когда писал "Двенадцать". Статья заканчивается высокой оценкой романа Сологуба "Мелкий бес" и новым и страшным "личным признанием": "... и бывает, что всякий человек становится Передоновым (герой "Мелкого беса"). И бывает, что погаснет фонарь светлого сердца у такого ищущего человека и "вечная женственность", которой искал он, обратится в дымную синеватую Недотыкомку. Так бывает и это бесполезно скрывать... И положение таких людей, как Передонов, думаю, реально мучительно: их карает земля, а не идея".

От таких просветов в бездну - кружится голова. Рыцарь прекрасной Дамы носил в себе гнусного Передонова и ждал кары от оскорбленной Матери-Земли. Все трагическое - просто: "так бывает и это бесполезно скрывать".

3 июля в "Золотом руне" появился второй литературный обзор Блока: "О лирике". Среди горных вершин, в лиловом сумраке залег человек, обладатель всего богатства мира, но нищий, не знающий, где преклонить голову. "Этот Человек-- падший Ангел-Демон - первый лирик". Проклятую песенную и цветную легенду о нем создали Лермонтов и Врубель. Лирик ничего не дает людям; но люди приходят и берут. Лирик "нищ и светел"; но из "светлой щедрости" его люди создают несметные богатства. Так соединены в лирике и отрава, и зиждущая сила. Лирик говорит: "Так хочу". В этом лозунге его проклятие и благословение, его рабство и свобода. Он замкнут в "глубокой тюрьме" своего мира, в заколдованном круге своего "я". Он - заживо погребенный, он - одинокий. Из этих утверждений автор выводит "два общих места в назидание некоторым критикам". Первое общее место: "Лирика есть лирика, и поэт есть поэт". "Д. В. Философов и Андрей Белый, - пишет Блок, - начинают упрекать лирику в буржуазности, кощунственности, хулиганстве и т. д. Остается спросить, почему они не упрекают ее в безнравственности?.. Поэт совершенно свободен в своем творчестве, и никто не имеет права требовать от него, чтобы зеленые луга нравились ему больше, чем публичные дома". Второе общее место: "Поэты интересны тем, чем они отличаются друг от друга, а не тем, в чем они подобны друг другу". "Из этого следует, - продолжает Блок, - что группировка поэтов по школам, по "мироотношению", по "способам восприятия", труд праздный и неблагодарный... Никакие тенденции не властны над поэтами. Поэты не могут быть ни "эстетическими индивидуалистами" ни "чистыми символистами", ни "мистическими реалистами", ни "мистическими анархистами" или "соборными индивидуалистами"".

"разбойные" нападения "москвичей".

Но выходки и инсинуации Белого наконец утомили Блока. В августе он пишет ему корректное письмо, в котором утверждает, что с никакими мистическими реализмами и анархизмами он не имеет ничего общего; что все до сих пор написанные им произведения кажутся ему символическими и романтическими; что он видит в них органическое продолжение "Стихов о Прекрасной Даме". "В заключение, - пишет он, - прошу Тебя, хотя бы кратко указать мне основной пункт Твоего со мной расхождения. Этого пункта я не улавливаю, ибо, повторяю еще раз, к новейшим куцым теориям отношусь так же, как Ты".

До получения этого письма Белый отправил Блоку оскорбительное послание. Как и в начале их переписки-- письма скрестились в пути. Белый писал:

"Милостивый Государь Александр Александрович, спешу Вас известить об одной приятной для нас обоих вести. Отношения наши обрываются навсегда. Мне было трудно поставить крест на Вашем внутреннем облике, ибо я имею обыкновение серьезно относиться к внутренней связи с той или иной личностью, раз эта личность называет себя моим другом. Потому-то я и очень мучился, хотел Вас привлекать к ответу за многие Ваши поступки (что было бы неприятно и для меня и для Вас). Я издали продолжал за вами следить. Наконец, когда Ваше "прошение" - pardon, статья о реалистах появилась в "Руне", где Вы беззастенчиво писали о том, чего не думали, мне все стало ясно. Объяснение с Вами стало излишним. Теперь мне легко и спокойно. Спешу Вас уведомить, что, если бы нам было суждено когда-нибудь встретиться (чего не дай Бог) и Вы первый подадите мне руку, я с Вами поздороваюсь.

Если же Вы постараетесь сделать вид, что мы незнакомы, или уклониться от встречи со мной, это будет мне тем приятнее".

"8 августа 1907. Милостивый Государь Борис Николаевич, Ваше поведение относительно меня, Ваши сплетнические намеки в печати на мою личную жизнь, Ваше последнее письмо, в котором Вы уморительно клевещете на меня, заявляете, что все время "следили за мной издали", - и, наконец, Ваши хвастливые печатные и письменные заявления о том, что Вы только один на всем свете "страдаете" и никто, кроме Вас, не умеет страдать, - все это в достаточной степени надоело мне.

Оскорбляться на все это мне не приходило в голову, ибо я не считаю возможным оскорбляться ни на шпиона, выслеживающего меня, ни на лакея, подозревающего меня в нечестности. Не желая, Милостивый Государь, обвинять Вас в лакействе и шпионстве, я склонен приписать Ваше поведение или какому-то грандиозному недоразумению и полному незнанию меня Вами, или особого рода душевной болезни.

Каковы бы ни были причины, вызвавшие Ваши нападки на меня, я предоставляю Вам десятидневный срок со дня, которым помечено это письмо, для того, чтобы Вы - или отказались от Ваших слов, в которые Вы не верите, или прислали мне Вашего секунданта. Если до 18 августа Вы не исполните ни того, ни другого, я принужден буду сам принять соответствующие меры".

На следующий день Блок посылает взволнованное письмо Е. П. Иванову, в котором просит его быть секундантом. Иванов от секундантства уклоняется и умоляет его успокоиться и отказаться от дуэли. Блок не должен забывать, что в основе всей этой драмы - несчастная любовь Белого к Любови Дмитриевне. "Видно, - пишет Е. Иванов, - человек ожесточился в любви, и конечно, тут огромную роль играет и просто самолюбие оскорбленное, но и любовь, конечно, а это требует сочувствия".

Тем временем Белый получил письмо Блока от 6 августа и ответил ему 10-го; 11 августа получил вызов на дуэль и в тот же день написал второе письмо.

"мистических хулиганов" - всевозможных мифотворцев, анархистов, индивидуалистов, которые на своих знаменах пишут его имя; Чулков в "Факелах" только и делает, что кричит "мы, мы" и ссылается на Блока и Иванова. Городецкий в своей статье "На светлом пути" изрек знаменитый афоризм: "Всякий поэт должен быть анархистом. Потому что, как же иначе?" Наконец, Е. Семенов в "Mercure de France", распределив поэтов по "течениям", в группу "мистических анархистов" поместил В. Иванова, Чулкова, С. Городецкого и Блока. Все эти новые "измы" крикливо заявляют о "преодолении символизма": ведь писал же Чулков в статье "Молодая поэзия" о новом литературном течении, возникшем после "Весов", и называя при этом имена В. Иванова и Блока! Почему же Блок молчит? Почему он не заявит в печати, что не сочувствует всем этим "измам", которые ему так усиленно навязывают? И Белый с жаром продолжает: "Я полтора года кричу Вам то письмами, то просто внутренним обращением к Вам: "Пойми же, пойми: ведь не личные отношения только в основе моего недоверия, непонимания Тебя. Если цель всего 'Балаганчик', то ведь кажущиеся совпадения в самом главном - обман: а я хотя и разбился от ряда ошибок, но я не предам последнего: я знаю; я верю. И Вы - молчите...""

В ответ на вызов на дуэль он пишет Блоку (11 августа) вдохновенное и искреннее письмо. Литературные недоразумения падают, как карточный домик; за ними открывается настоящая причина "распри" - трагедия отношений Блока, его жены и Белого.

"... То, что Вы пишете, - начинает он, - ("грандиозное недоразумение") очевидно совершенно справедливо. Вот уже полтора года, как Вы все сделали для того, чтобы недоразумение это не рассеялось, а, наоборот, укрепилось. После наших прошлогодних (в августе) недоразумений я откровенно сказал себе: "Должно быть, я неправ: надо выяснить". Я повернулся к Вам с полной готовностью принять Ваши объяснения о характере наших отношений. Вы промолчали довольно оскорбительно для меня... А я так нуждался в этом, ибо действительно питал к Вам в глубине души такую симпатию, какую редко к кому питал. Я уехал за границу только потому, что питал к Вам симпатию (к Вам и к Вашей супруге); я думал, что расстояние внешнее рассеет путаницу наших отношений (в которой я был, быть может, столь же неправ, как и Вы; но я хотел правды, хотел честно произнесенных слов, а не неопределенно бездонных молчаний). Я ошибся... Я Baс продолжал ужасно любить и верить в Вас... Я хотел нашей перепиской подготовит: почву, чтобы гнетущее меня молчание рас сеялось и чтобы мы, наконец, при личной встрече увидели подлинные лица. Вы ответили опять письмом, общий тон которого мне показался обидным... Тут я и перестал Вам писать... Я начал тогда вчитываться в Ваши строчки, перечитывать Ваши письма, стихи: жадно ловить каждую Вашу печатную строчку... Вот этот-то интерес к Вашей личности и побудил меня сказать Вам, что я давно за Вами слежу. Вы поняли в буквальном и точном смысле ("шпионство"). Вот когда я увидел, что пропасть между нами выросла до последних пределов". Письмо заканчивается отказом от дуэли и просьбой о личной встрече. "Как скоро, - пишет Белый, - Вы согласитесь искренно на такую беседу, я охотно сделаю все возможное, чтобы не умом только, но и сердцем понять, что же это, наконец, происходит между нами".

Перед нами необыкновенный человеческий документ. Белый отнимает у своего друга любимую жену, разбивает ему жизнь - тот молча устраняется с его пути. Но любовь Белого кончается трагическим разрывом, он несчастен, и ему нужно сочувствие друга, которого он едва не погубил. Его мучает и возмущает "бездонное молчание" Блока. И он мстит за него злобной и низкой литературной полемикой. Мы готовы сказать: у Блока не могло быть большего врага, чем Белый. И, действительно, никто в жизни не причинил ему столько зла, столько страданий. Но это - только половина правды; а другая половина в том, что никто, никогда не любил его, как Белый. Письмо, только что нами прочитанное, есть письмо влюбленного. Трагедия Белого заключалась в том, что он был влюблен не только в Любовь Дмитриевну, но и в Александра Александровича и что обе эти сумасшедшие его любви были глубоко несчастны. Отсюда все: и ненависть, и ревность, и подозрительность, и бешенство. Он поносил, оскорблял, высмеивал Блока и... "я Вас продолжал ужасно любить...".

На письмо Белого Блок отвечает изумительным посланием (15-17 августа), в котором с какой-то нечеловеческой проницательностью и правдивостью он рассказывает историю их роковой дружбы. "Наше письменное знакомство, - начинает он, - завязалось, когда Вы сообщили через Ольгу Михайловну Соловьеву, что хотите писать мне. Я сейчас же написал Вам, и первые наши письма сошлись. С первых же писем, как я сейчас думаю, сказалось различие наших темпераментов и странное несоответствие между нами - роковое, сказал бы я. Вот как это выразилось у меня: я заранее глубоко любил и уважал Вас и Ваши стихи. Ваши мысли были необыкновенно важны для меня, и сверх всего (это самое главное) я чувствовал между нами таинственную близость, имени которой никогда не знал и не искал. В то время я жил очень неуравновешенно, так что в моей жизни преобладало одно из двух: или страшное напряжение мистических переживаний (всегда высоких), или страшная мозговая лень, усталость, забвение обо всем. Кстати, я думаю, что в моей жизни все так и шло, и долго еще будет идти тем же путем. Теперь вся разница только в том, что надо мной "холодный белый день", а тогда я был "в тумане утреннем"... По-прежнему, как в пору нашего письменного знакомства, когда Вы любили меня и верили мне, во мне всё те же огненные переживания, сменяющиеся мозговой ленью, плюс трезвость белого дня. Итак, я стою на том, что по существу не изменился. Теперь - далее. В ту пору моей жизни, когда мы встретились с Вами, я узнал и Драматическую Симфонию (не помню - до или после знакомства), и вся наша переписка, сплетаясь с моей жизнью, образовала для меня симфонию необычайной и роковой сложности: я не разбирался в этой сложности. Знаю одно: мне было трудно понимать Вас и трудно писать Вам. Я объяснял это ленью. Ровно через год мы встретились. Мне было трудно говорить с Вами, и я опять объяснял это своею ленью. Но это было не единственной причиной. Причина, вероятно, главная, сказалась при следующих обстоятельствах. Вы помните, что в то же лето Вы приехали в Шахматово с Петровским. Помню резко и ясно, как мы гуляли в первую ночь при луне и Вы много говорили, а я, по обыкновению, молчал. Когда мы простились и разошлись по своим комнатам, я почувствовал к Вам мистический страх. Насколько помню, об этом реальнейшем для меня факте нашего знакомства я никогда Вам не говорил. В этом, может быть, моя большая мистическая вина. В эту ночь я почувствовал и пережил напряженно то, что мы "разного духа", что мы - духовные враги. Но я - очень скептик, тогда был мучительно скептик, - и следующее утро разогнало мой страх. Мне было по-прежнему только трудно с Вами. Думаю, что Вы почувствовали, что происходило во мне, как вообще непостижимо (для меня и до сих пор) тонко чувствовали многое... Потом опять наши письма и наши встречи, которые в последние годы участились благодаря тому, что известно Вам... Мы с Вами и письменно и устно объяснялись в любви друг к другу, но делали это по-разному-- и даже в этом не понимали друг друга. Вы, по-моему, подходили ко мне не так, как я себя сознавал, и до сих пор подходите не так. Вы хотели и хотите знать мою "моральную, философскую, религиозную физиономию". Я не умею, фактически не могу открыть Вам ее без связи с событиями моей жизни, с моими переживаниями. Некоторых из этих событий и переживаний не знает никто на свете, и я не хотел и не хочу сообщать их Вам... Философского credo я не имею, ибо не образован философски; в Бога я не верю и не смею верить, ибо значит ли верить в Бога - иметь о нем томительные, лирические, скудные мысли?.. Я готов сказать лучше, чтобы Вы узнали меня, что я - очень верю в себя, что ощущаю в себе какую-то здоровую цельность и способность в уменьи быть человеком, - вольным, независимым и честным. Все это я пережил и ношу в себе, - свои психологические свойства ношу, как крест, свои стремления к прекрасному, как свою благородную душу. И вот одно из моих психологических свойств: я предпочитаю людей идеям... Из этого предпочтения вытекает моя боязнь "обидеть" человека...

"Прага" письмо о том, что хотел бы говорить с Вами искренно и серьезно... Это письмо прервал на половине, показалось, что письменно не изложишь всего. Теперь продолжаю-- и вот почему: когда лакей воротился с ответом, что Вас нет дома (это было в 10-м часу вечера), мне показалось, что так и надо, что нам все равно не сговориться устно. Но писать решаюсь продолжать, сейчас воротился из Москвы и вот пишу. Говорил всю дорогу с молодым ямщиком. У меня теперь очень крупные сложности в личной жизни... Но я здоров и прост, становлюсь все проще, как только могу...

Драма моего миросозерцания (до трагедии я не дорос) состоит в том, что я - лирик. Быть лириком-- жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь - и ничего не останется. Веселье и жуть - сонное покрывало. Если бы я не носил на глазах этого сонного покрывала, не был руководим Неведомо Страшным, от которого меня бережет только моя душа, я не написал бы ни одного стихотворения из тех, которым Вы придавали значение.

Теперь о другом... Сердце мое по-прежнему лежит ближе к Вам, чем к "факельщикам"... Среди "факельщиков" стоит особняком для меня Вяч. Иванов, человек глубокого ума и души. Если я кощунствую, то кощунства мои с избытком покрываются стоянием на страже. Так было, так есть и так будет. Душа моя - часовой несменяемый, она сторожит свое и не покинет поста. По ночам же сомнения и страхи находят и на часового... "Мы друг другу чужды", говорите Вы. Поставьте вопрос иначе: решаетесь ли Вы верить лирику, каков я, то есть в худшем случае слепому, с миросозерцанием неустановившимся, тому, который чаще говорит нет, чем да? Примите во внимание, что речь идет обо мне, никогда не изменившемся по существу... Если же все это так, то признайтесь: надоело Вам считаться с такой зыблемой, лирической душой, как моя... НО тут я и спрашиваю Вас, "как на духу", по Вашему выражению: уверены ли Вы, что Вы вернее меня? Я утверждаю, что через всю мою неверность, предательства, падения, сомнения, ошибки - я верен. В основании моей души лежит не Балаганчик, клянусь".

В конце письма Блок говорит, что согласен со всеми упреками Белого насчет "мистического анархизма", и обещает ему объявить в печати о своей непричастности к этому "течению". Письмо заканчивается словами: "Говорить с Вами готов. Никаких бездонных умолчаний у меня нет. Я хочу проще, проще, проще. Может быть, если бы мы говорили с Вами, нам удалось бы выяснить подробности наших отношений, провинностей друг перед другом в областях более интимных. Писать об этом - невозможно".

Письмо Блока не только высокое, художественное произведение, но и единственная в нашей литературе лирическая исповедь. Это-- самонаблюдение ясновидца. Образ поэта-слепца с покрывалом "жути и веселья" на глазах, ведомого Неведомо Страшным; несменяемого часового, охраняющего святыню; верного стража, несмотря на все измены и падения; вольного и цельного человека, несущего свою человечность, как крест; мистика с "огненными переживаниями" и "холодом белого дня в душе" - этот образ незабываем.

он отвечает Блоку: "Ваше письмо произвело на меня глубокое и сильное впечатление. Многое понял о Вас я достоверно. Весь трагизм выраставшего непонимания Вас с моей стороны, быть может, оттого, что это письмо написано не полтора года тому назад. Вероятно, Вы не подозревали о том, как перемучился я сомнениями о Вас за истекшие полтора года... Ваше письмо для меня - факт громадной важности, ибо я действительно считал всегда наши отношения роковыми (независимо от разности или сходства, независимо от созданного положения вещей между нами)... Мне думается, было бы важно, нужно нам увидеться... Жду очень или Вас, или письма с указанием на Ваш адрес. Верьте, я принял Ваше письмо с той же глубиной искренности, с какой оно написано Вами. Спасибо! Крепко жму Вашу руку. Глубоко уважающий Вас Борис Бугаев".

24 августа Блок приехал в Москву. "Помню, - пишет Белый, - что в день приезда Александра Александровича - я волновался ужасно". В семь часов раздался звонок: Блок в темном пальто и в темной шляпе, загорелый и улыбающийся стоял на пороге. Между друзьями произошел разговор, продолжавшийся двенадцать часов. Им обоим было радостно: казалось, что вернулось прошлое; они снова нашли друг друга. Блок считал, что запутал их отношения главным образом С. Соловьев. Белый обвинял Любовь Дмитриевну: это она отравила их дружбу. Наконец, было решено в будущем верить друг другу, что бы ни случилось, и "отделять личные отношения от полемики, литературы, от отношений к Любови Дмитриевне, к Сергию Михайловичу (Соловьеву), к Александре Андреевне". Говорили о "Золотом руне", о ссоре Брюсова с Рябушинским, о Чулкове и мистическом анархизме. "Во многих вопросах литературной полемики, - пишет Белый, - мы расходились с Александром Александровичем; но теперь в расхождении этом уже не было страстности: мы решили, что будем и впредь в разных группах; и будем мы даже идейно бороться; но пусть эта борьба не заслоняет доверия и уважения друг к другу". В 11 часов ночи мать Белого позвала их к чаю: она нежно любила Блока и радовалась примирению. Всем было легко и уютно; Александр Александрович с серьезным лицом говорил смешные вещи. После чая - разговор друзей продолжался до четырех часов ночи. Поезд в Петербург уходил в семь. Белый провожал Блока по светавшей Москве; около Николаевского вокзала они сидели в чайной с извозчиками. На прощанье Блок сказал: "Так будем же верить. И не позволим людям, кто б они ни были, стоять между нами". Белый заканчивает свой рассказ: "Так сердечно окончился 12-ти часовой разговор (от семи до семи). На прошлом поставил я крест: им зачеркнута в принципе для меня Щ. (то есть Любовь Дмитриевна)".

Узнав от Белого о статье Семенова в "Mercure de France", Блок немедленно пишет Чулкову (17 августа): "Весы" меня считают мистическим анархистом из-за "Mercure de France". Я не читал, как там пишет Семенов, но меня известил об этом А. Белый, с которым у нас сейчас очень сложные отношения. Я думаю так: к мистическому анархизму по существу я совсем не имею никакого отношения. Он подчеркивает во мне не то, что составляет сущность моей души: подчеркивает мою зыблемостъ, неверность. Я же

Неподвижность не нарушу
И с высоты не снизойду,

В моем неслыханном аду.

Это - первое. Второе - это то, что я не относился к мистическому анархизму никогда как к теории, а воспринимал его лирически. По всему этому не только не считаю себя мистическим анархистом, но сознаю необходимость отказаться от него печатно, в письме в редакцию, например, "Весов".

26 августа он посылает Чулкову текст своего письма в редакцию "Весов" и прибавляет: "Я сделаю это в "Весах", потому что глубоко уважаю "Весы" (хотя во многом не согласен с ними) и чувствую себя связанным с ними так же прочно, как с "Новым путем". "Весы" и были и есть событие для меня, а по-моему, и вообще событие, и самый цельный и боевой теперь журнал... Подчеркнуть мою несолидарность с мистическим анархизмом в такой решительной форме считаю своим мистическим долгом теперь. Мистическому анархизму я никогда не придавал значения, и он был бы, по моему мнению, забыт, если бы его не раздули теперь".

23 сентября произошла полная капитуляция "мистического анархизма". В этот день Чулков, В. Иванов и Блок публично отреклись от этого злополучного "течения". Чулков в письме в редакцию газеты "Товарищ" протестовал против классификации писателей и утверждал, что мистический анархизм не литературная школа, а новое мироотношение. В том же номере "Товарища" В. Иванов торжественно отрекся от этого "мироотношения". В этот же день Блок в письме в редакцию "Весов" писал:

"М. Г. Господин Редактор.

Прошу Вас поместить в Вашем уважаемом журнале нижеследующее: в No "Mercure de France" от 16 июля г. Семенов приводит какую-то тенденциозную схему, в которой современные русские поэты-символисты рассажены в клетки "декадентства", "неохристианской мистики" и "мистического анархизма". Не говоря о том, что автор схемы выказал ярую ненависть к поэтам, разделив близких и соединив далеких; о том, что вся схема, по моему мнению, совершенно произвольна; и о том, что к поэтам причислены Философов и Бердяев, я считаю своим долгом заявить: высоко ценя творчество Вячеслава Иванова и Сергея Городецкого, с которыми я попал в общую клетку, я никогда не имел и не имею ничего общего с "мистическим анархизмом", о чем свидетельствуют мои стихи и проза".

Двенадцатичасовой разговор с Белым открыл Блоку глаза на двусмысленность его положения в группе петербургских литераторов. Он отходит не только от Чулкова и Городецкого, но и от "дионисийца" В. Иванова. В "Записной книжке" читаем: "Мое несогласие с В. Ивановым в терминологии и пафосе (особенно последнее). Его термины меня могут оскорблять: миф, соборность, варварство. Почему не сказать проще? Ведь по существу - в этом ничего нового нет".

И дальше: "Мое несогласие с В. Ивановым ("варварство"). Мое согласие с Андреем Белым. Не считаю ни для себя, ни для кого позором учиться у А. Белого, я возражаю ему сейчас не по существу, а только на его способ критиковать".

И третья заметка: "В. Иванов. Неприятен мне его душевный эротизм и противноватая легкость".

"сам по себе" и "сохранить свою душу незыблемой".

Осенью Блоки сняли квартиру на Галерной улице: четыре небольшие комнаты, выходящие в коридор; квартира была во дворе, на втором этаже, довольно мрачная. Любовь Дмитриевна, получившая наследство от отца, купила стулья красного дерева и книжный шкаф с бронзовым амуром. Этот амур знаком нам по стихам Блока. В "Снежной маске" стихотворение "Под масками" заканчивается строфой:

А в шкапу дремали книги.
Там - к резной старинной дверце
Прилепился голый мальчик

Такая же концовка с амуром в стихотворении "Бледные сказанья":

И потерянный, влюбленный,
Не умеет прицепиться
Улетевший с книжной дверцы

В середине сентября Александра Андреевна переехала в Ревель, где Франц Феликсович получил полк. Разлука с сыном удручала ее, а обязанности командирши в чужом городе внушали настоящий ужас.

Сентябрьские письма Блока к матери полны грусти. "Народу я видел много, - пишет он, - и все это было грустно; все какие-то скрытные, себе на уме, сохраняющие себя от вторжения других. Кажется, я и сам такой" (20 сентября). "Мама, я долго не пишу, а мало пишу от большого количества забот - крупных и мелких. Крупные касаются жизни - Любы, Наталии Николаевны и Бори. Боря приедет ко мне скоро. Он мне все ближе и ужасно несчастен". Мелкие заботы - литературные: ему приходится писать много статей и рецензий; хочет заниматься историей театра и русским расколом. Драма "Песня Судьбы" подвигается медленно. Он познакомился с Л. Андреевым и был на его первой "среде". Присутствовали Юшкевич, Чириков, Сергеев-Ценский, Волынский, Тан. У Андреева болел зуб, и Блок, по его просьбе, читал его новый рассказ "Тьма". "Андреев, - пишет он, - простой, милый, серьезный и задумчивый". К Блоку ходят поэты за советами, редакторы и гости; театральная жизнь прекратилась. "Наталию Николаевну, - прибавляет он, - я вижу не часто".

В сентябре появляется в "Золотом руне" третий обширный литературный обзор Блока "О драме". Драма в России, утверждает автор, всегда была случайна: в ней отсутствует не только техника, язык и пафос-- в ней нет еще и действия. Бесчисленные драмы писателей группы "Знание" поражают своим ничтожеством. Символические драмы, как "Земля" Брюсова и "Тантал" В. Иванова, - случайны и не национальны. Автор выделяет "Жизнь человека" Андреева, которой он расточает преувеличенные похвалы, и "Комедию о Евдокии из Гелиополя" М. Кузмина. Чем можно объяснить убожество современного русского театра? Блок полагает, что виновата в этом "гибкая, лукавая, коварная лирика". Ею отравлена наша эпоха. "Кажется, - пишет он, - самый воздух напоен лирикой, потому что вольные движения исчезли так же, как сильные страсти, и громкий голос сменился шепотом. Тончайшие лирические яды разъели простые колонны и крепкие цепи, поддерживающие и связующие драму".

О "проклятии" лирики Блок писал в статье "О лирике", о "зыблемости неверности" души лирика - в письме к Белому. Свой великий песенный дар он все более и более воспринимал как страшную и гибельную судьбу ["Творчество Федора Сологуба" ("Перевал", No 10, август); "О современной критике" (газета "Час", No 61, декабрь); В. Брюсов. "Земная Ось" ("Золотое руно", No 1); Д. Мережковский. "Вечные спутники" ("Хризопрас", худ. - литер. сборник. Изд-во "Самоцвет". М., 1907)].

4 октября киевский журнал "В мире искусства" устроил "вечер искусства", на который были приглашены Белый, Блок, С. А. Соколов-Кречетов и Нина Петровская. Киев был заклеен афишами, на которых изображался какой-то лохматый фавн. Белый и Блок поселились в одной гостинице; оба были смущены провинциальной рекламой и безвкусицей. Они должны были выступать в оперном театре, вмещающем 3500 человек; все билеты были распроданы. Белый вспоминает, как Блок, умываясь с дороги, мылил руки и улыбался лукаво: "А знаешь - ведь как-то не так; даже очень не так: не побили б нас!" И-- вырывался смешок - тот особый глубокий смешок, от которого становилось невыразимо уютно; смешок этот редок был в Блоке; и мало кто знает его; в нем доверчивость детская и беззлобная шутка над миром и над собою, над собеседником; все становилось от смешка освещенным особо; и - чуть-чуть "диккенсовским", чуть-чуть фантастическим; мерещились Пикквики.

Наступил вечер. Белый с пышного возвышения над оркестром охрипшим голосом кратко объяснил киевлянам, что такое символическое искусство. Потом читали: Н. Петровская, Блок, проф. де ля Барт и С. Соколов. Белый пишет: "Вечер был полным "скандалом": и представители нового направления, вызванные из Петербурга и из Москвы с такой помпой, торжественно провалились бы в Киеве, если бы не выручил С. А. Соколов". По свойственной ему нервности Белый преувеличивает "скандал". Блок сообщает матери: "Вечер сошел очень хорошо... Успех был изрядный". После вечера состоялся раут в ресторане, с речами и тостами. На следующий день приходили студенты, журналисты, литераторы, тенора; поэтов возили по городу и угощали в ресторанах. Киев показался Блоку "скучным и плоским". Но вид на город издали поразил его своим мрачным романтизмом. Он пишет матери: "Можно стоять в сумерки на высокой горе: по одну сторону - загородная тюрьма, окопанная рвом. Красная луна встает, и часовые ходят. А впереди-- высокий бурьян (в нем иногда находят трупы убитых). За бурьяном-- весь Киев амфитеатром - белый и золотой от церквей, пока на него не хлынули сумерки. А позже - Киев весь в огнях и далеко за ним моря железнодорожного электричества и синяя мгла".

6 октября Белый должен был читать лекцию, и Блок остался с ним в Киеве еще на один день. "Мы почти не спали, - сообщает он матери, - днем не отставали люди, а по ночам мы говорили с Борей - очень хорошо". Ночью, накануне лекции, с Белым случился сильный нервный припадок. В это время в Киеве была эпидемия холеры, и мнительный поэт вообразил, что он заразился. Полуодетый, он прибежал к Блоку. Разбудил его и заявил, что у него начало холеры. Блок провозился с ним всю ночь, успокаивал, растирал руки. "Не забуду внимания, - вспоминает Белый, - которым меня окружил он". Успокоившись, он стал жаловаться другу на свое одиночество, на свою несчастную жизнь. Вдруг Блок сказал: "Знаешь что: возвращаться в Москву одному тебе нехорошо; вот что я предлагаю: мы едем с тобою в Петербург". Белый стал говорить о своей ссоре с Любовью Дмитриевной; Блок возразил, что причины для ссоры больше нет, что давно пора примириться. "А что же скажет Любовь Дмитриевна при моем неожиданном появлении?" - спросил Белый. Блок ответил: "Да она уже знает, мы с ней говорили". Сколько великодушия, человеческой доброты и жалости к "несчастному Боре" было в этом поступке Блока!

К утру припадок Белого прошел; но он еще хрипел, и Блок предложил прочесть за него лекцию по рукописи. Внимательно ее изучал. Но вечером к Белому вернулся голос и он с большим успехом прочел лекцию. "В этот вечер, - пишет он, - Александр Александрович с нежнейшей заботливостью не оставлял ни на шаг одного меня: сидел в лекторской рядом со мной; приносил мне горячего чаю... После лекции закутал мне горло, чтобы я не простудился". 8 октября в дождливое холодное утро они прибыли в Петербург. Блок довез Белого до H^otel d'Angleterre и, прощаясь, сказал: "Теперь я поеду - предупредить надо Любу, а ты приходи к нам завтракать; да не бойся!"

"объяснения" с Любовью Дмитриевной - но объяснения не было. Она встретила его просто, но он сразу понял, что к прошлому возвращаться она не хочет. Его поразила перемена в ней; ему показалось, что она похудела и выросла; прежде была тихой, молчаливой, углубленной, теперь говорила много, стремительно и экзальтированно. Любовь Дмитриевна готовилась к сцене, вела бурную светскую жизнь, была полна всяческих забот и суеты. Между ней и Белым установился тон легкой шутливой causerie. Белый заметил, что весь стиль жизни Блоков резко изменился. "Александр Александрович и Любовь Дмитриевна, - пишет он, - окружали себя будто вихрем веселья; и несет этот вихрь их не вместе: Любовь Дмитриевна улетает на вихре веселья от жизни с Александром Александровичем; и Александр Александрович летит прочь от нее; я заметил, они разлетаются, собираясь за чайным столом, за обедом; и вновь - разлетаются; я видел, веселье это - веселье трагедии и полета над бездной"... Все интересы супругов сосредоточивались вокруг театра, и жизнь их была театральна: не мистерия, о которой мечтали они в юности, a commedia dell'arte.

Вечерами часто сидели впятером: Любовь Дмитриевна, ее подруга, веселая блондинка актриса Веригина, Н. Н. Волохова, Блок и Белый. Постоянно бывали Мейерхольд, Кузмин, Городецкий, художник Сомов. Блок жалуется матери: "Все дни - люди и на людях, даже Люба устает страшно и почти ни минуты не остается одна..." И в другом письме: "Я постоянно занят - это спасает". И еще через несколько дней: "Рассылаю стихи, строю планы, и за всем этим проходит все время, кроме того, когда я шатаюсь по улицам - в кинематографах и пивных".

Журнальные дела звали Белого в Москву. На прощанье Любовь Дмитриевна ему сказала: "Переезжайте же к нам в Петербург: я ручаюсь вам - будет весело". И Белый меланхолически прибавляет: "Слова "весело", "веселиться" - казались мне наиболее частыми словами в словаре Любови Дмитриевны". В Москве кипела литературная жизнь: образовалось "Общество свободной эстетики", заседания которого происходили в Литературно-художественном кружке; в нем участвовали Брюсов, Эллис, Балтрушайтис, Садовский, художник Серов и коллекционер Гиршман; оживилось московское Религиозно-философское общество с переездом в Москву С. Н. Булгакова; П. И. д'Альгейм устраивал "Дом песни" и поручил Белому организовать при нем литературный отдел; наконец, у М. К. Морозовой, на Смоленском бульваре, собирался "философский кружок" молодежи, в котором читали доклады: И. А. Ильин, Б. А. Фохт, Г. Г. Шпет, Б. П. Вышеславцев, кн. Е. Н. Трубецкой, А. К. Топорков. Но Белый все это бросил и в начале ноября переехал в Петербург, с намерением поселиться в нем окончательно. Он решил добиться решительного ответа от Любови Дмитриевны. Объяснение наконец произошло. "Я, как Фома, - пишет Белый, - палец вложил в рану наших мучительных отношений, и я убедился, что суть непонятного в Щ. для меня в том, что Щ. понимания не требует: все-- слишком просто, обиднейше просто увиделось в ней... Последнее мое слово о Щ.: - "Кукла"!"

Это значит: он понял, что Любовь Дмитриевна его не любит. Как он возмущался еще недавно, что "Прекрасная Дама" оказалась в "Балаганчике" - "картонной невестой". А вот теперь сам говорит о ней "последнее слово" - "кукла". Белый прожил в Петербурге недолго; к Блокам почти не ходил. Александр Александрович кратко сообщает матери: "Приехал на днях Боря, был у нас два раза. Будет у нас не очень часто". Белый скоро вернулся в Москву. В его отношениях с Блоком наступила мертвая полоса: она продолжалась три года.

А Блок продолжал жить сложной, запутанной, мучительной жизнью: много выступал на концертах, сбор с которых поступал в пользу "политических преступников". У него завелись конспиративные отношения с каким-то "товарищем Андреем" и молодой революционеркой Зверевой. Любовь Дмитриевна училась дикции у артистки Д. М. Мусиной и танцам у балетмейстера Преснякова. О своей жизни поэт рассказывает матери в письме от 27 ноября: "Мама, сейчас вот ночь, и я вернулся рано, по редкости случая трезвый, потому что Наталья Николаевна не пустила меня в театральный клуб играть в лото и пить. Сижу и жду Любу, которая уехала куда-то... Сейчас мы были вместе на концерте Олениной. 30-го мы с H. H. читаем на концерте, 1-го она играет Фру Сольнес ["Строитель Сольнес"], 5-го мы втроем на Дункан [Айседора Дункан - известная танцовщица], 6-го читаем "Незнакомку" в "Новом театре" по ролям (Н. Н. - Незнакомка, я - "голубой"; Мейерхольд, Давидовский и др.). 10-го опять Дункан... Днем я теперь пищу большую критику в "Руно", а Н. Н. занимается ролью, а по вечерам мы видимся у нее, в ресторанах, на островах и прочее. Снег перепадает и резкий ветер... Знаешь ли ты, то Люба едет с Мейерхольдом на пост и на лето в поездку (с труппой) в западные города, потом на Кавказ, потом м. б. в Крым с Н. Н. (летом)... H. H. останется первый месяц поста здесь, а потом присоединится к труппе (на Кавказе). Может быть, и я поеду?"

Такова внешняя история его жизни. А вот-- внутренняя (письмо к матери от 9 декабря 1907 г.): "... жить становится все трудней-- очень холодно. Бессмысленное прожигание больших денег и полная пустота кругом: точно все люди разлюбили и покинули, а впрочем, вероятно, и не любили никогда. Очутился на каком-то острове в пустом и холодном море... На всем острове - только мы втроем, как-то странно относящиеся друг к другу - все очень тесно... Все мы тоскуем по разному. Я знаю, что должен и имею возможность найти профессию и надежду в творчестве... Но не имею сил - так холодно. Тем двум женщинам с ищущими душами, очень разными, но в чем-то неимоверно похожими, - тоже страшно и холодно... Моя тоска не имеет характера беспредметности-- я слишком много вижу ясно и трезво и слишком со многим связан в жизни... Сейчас я сижу один, - вечер, через час воротятся Люба и, вероятно, H. H. из Старинного театра... Я вышел из ванны, так что предаюсь грустным мыслям с комфортом. Но вины не чувствую". Остров в холодном море и на нем три человека, "как-то странно относящиеся друг к другу" и тоскующие "по разному", - и никто не виноват-- все одинаково несчастны. Об этом холодном одиночестве втроем поют метели "Снежной Маски" и "Земли в снегу". О "безумном годе", проведенном у "шлейфа черного", поэт загадочно и туманно рассказывает в "сказке о той, которая не поймет ее". Это самое манерное, самое "декадентское" из всех его произведений. Но под вычурными аллегориями: "золотыми змеями в темном кубке с вином", "безобразными карликами, летящими за шлейфом своей госпожи", "золотым и тонким стилетом, которым схвачены ее черные волосы", за всем душным демонизмом и эстетизмом этого наброска-- можно отгадать что-то глубоко утаенное в душе поэта...

"Уже тонкие чары темной женщины, - пишет Блок, - не давали ему по ночам сомкнуть глаз, уже лицо его пылало от возрастающей страсти и веки тяжелели, как свинец, от бессонной мысли. И она принимала в его воображении образ страшный и влекущий: то казалась она ему змеей, и шелковые ее платья были тогда свистящею меж трав змеиной чешуёю; то являлась она ему в венце из звезд и в тяжелом наряде, осыпанном звездами. И уже не знал он, где сон, где явь, проводя медлительные часы над спинкой кресла, в котором она молчала и дремала, как ленивая львица, озаренная потухающими углями камина. И, целуя ее осыпанную кольцами руку, он обжигал уста прикосновением камней, холодных и драгоценных. Она же любила пройти с ним по зале, и на многолюдстве любила она уронить платок, чтобы он первый поднял его, и взглянуть в глаза его обещающими глазами, чтобы он смутился и стал еще тоньше, выше и гибче, чтобы резко оттолкнул восхищенного ею юношу, открывая путь ей в толпе.

Раз ночью она пришла к нему и была сама "как беспокойная ночь, полная злых видений и темных помыслов". Голосом "более страстным и более нежным, чем всегда", она просила его совершить великое предательство, "взяла с него горестную клятву" и первая предалась ему. Но он не сдержал своей клятвы, и измена не коснулась его сердца. "Навеки безвозвратная, уходила она, негодуя и унося в сердце оскорбление за нарушенную им клятву". Он вышел на улицу: над ним простиралось осеннее и глубокое небо; в душе его боролись Великая Страсть и Великая Тишина. И Тишина побеждала. А там - вставала над землею грозящая комета, разметая свой яростный шлейф над Тишиною".

В этой странной сказке - лирический комментарий к стихам "Снежной Маски". "Темная женщина", "змея", "комета" - три образа той, которая:

Завела, сковала взорами,
И рукою обняла,

Белой смерти предала...

Она искушала сердце поэта соблазном "великого предательства" и покинула его навсегда, взвившись в небе яростной кометой...

1906 и 1907 года-- самые трагические и самые творчески напряженные в жизни Блока. Все существо его потрясено; он "слепо отдается стихии" и из отчаяния, страсти и гибели создает "произведения искусства". Он сознает, что жизнь проиграна, но хочет, по крайней мере, продать ее дорого "за чистое золото" поэзии.

В 1907 году, кроме ряда больших критических обзоров и рецензий, он пишет вторую "лирическую статью": "Девушка розовой калитки и Муравьиный царь". Поэт вспоминает о своей жизни в южной Германии, на курорте Бад-Наугейм. Старый романтический городок, с высоким готическим собором и таинственным садом, разбитым на валу замка. Страна германской легенды; аллея, круто взбегающая вверх, утопает в розах и георгинах. Кажется, что в розовых кустах мелькают средневековые пажи, гибкие и смеющиеся мальчики: они ищут Госпожу и не находят. Ее нельзя найти. Госпожа "с непробудными синими глазами" - только видение. Далекая, она никогда не приближается, но вместо нее приходит хорошенькая дочь привратника с льняными косами. Ее можно целовать, на ней можно жениться и потом открыть булочную на Burgerstrasse. A мечтательные пажи по-прежнему будут называть ее "Девушкой розовой калитки". "Весь романтизм в этом, - продолжает автор. - Искони на Западе искали Елену - недостижимую совершенную красоту... Неподвижный рыцарь - Запад - все забыл, заглядевшись из-под забрала на небесные розы... И мечтания его ничем не кончатся. Не воплотятся". Блок ищет родины для своей романтической души и находит ее на Западе, в стране германской легенды, "где нежные тона, томные розы, воздушность, мечта о запредельном, искание невозможного". Он тоже мечтал о "das Ewig Weibliche" и женился на хорошенькой дочери привратника. Но у него есть и вторая родина - Россия. Из своей работы "Поэзия заговоров и заклинаний" автор вводит в статью легенду о муравьином царе, сидящем глубоко в земле на багряном камне. "И всего-то навсего видны только лесные тропы да развалившийся муравейник, да мужик с лопатой, - а золото поет". Это золото - сердце русского народа, творящее живую легенду. "Ничего не берут с собой. Ни денег, ни исторических воспоминаний эти русские люди... эти тихие болотные "светловзоры". Статья заканчивается описанием Сибирской тайги, где в самом центре шаманства живут северные "светловзоры". Автор вспоминает рассказы и стихи об этой таинственной стране своего друга Георгия Чулкова.

"шаманская", песенная Россия. Раздвоение и соединение противоположностей - источник его лирики.

Для "Старинного Театра", устроенного известным театральным деятелем бароном Н. В. Дризеном, Блок переводит "Действо о Теофиле" ("Le miracle de Th'eophile"), трувера XII века Рютбефа. Это старинное предание о человеке, продавшем душу дьяволу и спасенном заступничеством Божией Матери, лежит в основе средневековых легенд о докторе Фаусте. Блок перевел "миракль" простым народным языком, легким и забавным стихом (четырехстопный ямб со смежными мужскими рифмами). Ему удалось сохранить простодушие и очаровательную свежесть подлинника. "Действо о Теофиле" было поставлено в декабре 1907 года в "Старинном Театре", шло много раз и имело большой успех.

В том же году Блок был привлечен С. А. Венгеровым к редакционной работе по изданию первого тома сочинений Пушкина ("Библиотека великих писателей под редакцией С. А. Венгерова. Пушкин. Том 1. Изд-во Брокгауз-Ефрона"). Ему принадлежат примечания к 28 лицейским стихотворениям Пушкина. Поэт проделал огромную работу по изучению рукописей, сравнению печатных редакций, выяснению источников и литературных влияний. Его комментарии достойны ученого пушкиниста: они отличаются точностью и глубоким проникновением в стихотворную манеру юного Пушкина.

Сборнику "Земля в снегу" Блок предпослал введение: "Вместо предисловия". Перед ним два эпиграфа; первый состоит из одной строки-- "Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?" и подписан инициалами Л. Б. Второй - стихотворение Аполлона Григорьева "Комета", начинающееся стихами:

Недосозданная, вся полная раздора,

Горя еще сама и на пути своем
Грозя иным звездам стремленьем и огнем.
Что нужды ей тогда до общего смущенья?
До разрушения гармонии?

... В созданья стройный круг борьбою послана,
Да совершит путем борьбы и испытанья
Цель очищения и цель самосозданья.

Так, с помощью другого, близкого ему по духу поэта, пытался Блок оправдать и объяснить вторжение в свою жизнь "недосозданной", горящей кометы, невзнузданной стихии, разрушающей гармонию его "стройного круга". Роковая женщина - комета послана ему для "борьбы и испытанья". Он верил, что из огня страстей он выйдет очищенным. Также из Григорьева взят эпиграф к первому из трех стихотворений "H. H. Волоховой", являющемуся прологом к "Снежной маске". Встреча Блока с Аполлоном Григорьевым в 1907 году была предопределена судьбой: она произошла на переломе его жизни. Доселе-- спутником поэта, его "duca, signor e maestro" ["Божественной комедии"], был философ-мистик Вл. Соловьев. Теперь певец "Вечной Женственности" уходит - и его место занимает беспутный, бурный, вдохновенный и пьяный Аполлон Григорьев. В нем-- избыток клокочущей, стихийно-неистовой жизни, безудержье страстей, тоска народной песни, угарная цыганщина, бродяжничество и гибель. Блок принял в свою душу, прочел в его горькой участи знаки своей собственной судьбы. В стихах пропившего свой талант "народника-почвенника" он нашел "звуки надтреснутой человеческой скрипки", пронзившей его навсегда. Лирические темы "Земли в снегу" сплетены с любимыми образами Григорьева. Бездомный бродяга в страшном и призрачном городе: Петербург, кабаки, рестораны, цыгане, гитара, "подруга семиструнная", гибельная страсть и терпкое вино: влюбленная, в очах которой сияет "не звездный свет - кометы яркий свет", которая влечет и жалит, "как змея"; а вдали - темная, кочевая "цыганская" Русь в ее бескрайно-песенном разливе-- в этом мире Блок узнал родину своей души. Он страстно впитал в себя цыганскую традицию русской поэзии, идущую от Пушкина и Баратынского через Фета и Полонского к Ап. Григорьеву, и в цепи его образов-символов: комета, Снежная Дева, Незнакомка-Фаина-- появилось новое звено-- Цыганка. Его пленило стихотворение Григорьева "Цыганская венгерка", и он говорил Е. Ф. Книпович: "Цыганская венгерка" мне так близка будто я ее сам написал". В облике цыганки-- своевольной и дерзкой-- явилась ему стихия русского народного скитальчества. Слияние этих двух образов произошло в драме "Песня судьбы", где русская деревенская девушка, раскольница с монашеским именем Фаина, уйдя в город, становится цыганкой.

Поэзия Григорьева - кипящая и сгорающая в неистовстве страстей-- созвучна драматическим темам "Стихов о России" и "Розы и Креста". Мотив "радость-страданье" блоковского Гаэтана перекликается с привычными запевами Григорьева: "блаженство и страданье", "счастье-мученье", "наслажденье в муках".

Блок не "заимствовал" и не "подражал" Григорьеву: в забытом поэте-неудачнике 40-х годов он узнал самого себя, лирическое отражение своего лица [Д. Благой. А. Блок и Аполлон Григорьев. "О Блоке". Сборник литературно-исследовательской ассоциации. Изд. Никитинские субботники. М., 1929].

"Судьба Аполлона Григорьева". Идеолог "почвенности", сотрудник "Москвитянина" и друг Достоевского, театральный критик, переводчик и поэт, Григорьев в изображении Блока несколько "стилизован". Но именно эта субъективность восприятия, это включение Григорьева в личный мир поэта необыкновенно показательны. Вглядываясь в жизнь автора "Кометы", Блок говорит о судьбе лирического поэта вообще и о своей судьбе. "Чем сильнее лирический поэт, - пишет он, - тем полнее судьба его отражается в стихах... Детство и юность человека являют нам тот божественный план, по которому он создан; показывают, как был человек "задуман". Судьба Григорьева повернулась не так, как могла бы повернуться, - это бывает часто; но о том, что задуман был Григорьев высоко, свидетельствует его жизнь, не очень обычная, а еще более, пожалуй, чем жизнь, - стихи...

... В судьбе Григорьева, сколь она ни "человечна" (в дурном смысле слова), все-таки вздрагивают отсветы Мировой Души; душа Григорьева связана с "глубинами"... Человек, который через любовь свою слышал, хотя и смутно, далекий зов; который был действительно одолеваем бесами; который говорил о каких-то чудесах, хотя бы и "замолкших"; тоска и восторги которого были связаны не с одною его маленькой пьяной человеческой душой - этот человек мог бы обладать иною властью...

... В поэзии Григорьева есть определенное утверждение связи с возлюбленной в вечности (увы! - в последний раз!), ощущение крайней натянутости мировых струн вследствие близости хаоса; переливание по жилам тех демонических сил, которые стерегут поэта и скоро на него кинутся... звуки надтреснутой человеческой скрипки"...

Лицо Григорьева все больше и больше приближается к лицу Блока; и вот - два лица сливаются. В чьей судьбе "отсвет Мировой Души"? Кто слышал "далекий зов"? Кто говорил о чудесах? Неужели Григорьев?

Цикл из 30 стихотворений "Снежная маска" выходит отдельной книжкой в апреле 1907 года (Издательство "Оры"); он включается впоследствии вместе с другими стихами этого года в сборник "Земля в снегу", появляющийся в печати в сентябре 1908 года (Издательство "Золотое руно"), В каноническом тексте "Собрания стихотворений" стихи 1907 года теряют заглавие "Земля в снегу" и распределяются в трех отделах: "Снежная маска", "Фаина" и "Вольные мысли". Предисловие, написанное поэтом для "Земли в снегу", не попало в "Собрание сочинений" и большинству читателей Блока осталось неизвестным. Между тем - это настоящая лирическая поэма, освещающая трагический смысл стихов о страсти и гибели. Поэт пытается объяснить "неумолимую логику" трех своих книг: ""Стихи о Прекрасной Даме" - ранняя утренняя заря; "Нечаянная Радость" - "первые жгучие и горестные, первые страницы книги бытия"; и вот - "Земля в снегу". Плод горестных восторгов, чаша горького вина. Когда безумец потеряет дорогу, уж не вы ли укажете ему путь? Не принимаю - идите своими путями. Я знаю сам страны света, звуки сердца, лесные тропинки, глухие овраги, огни в избах моей родины, черные очи моей спутницы. Что из того, что Судьба, как цирковая наездница, вырвалась из тусклых мерцаний кулис и лихой скакун ее, ослепленный потоками света, ревом человеческих голосов, щелканием бичей, понесся вокруг арены, задевая копытами парапет? И вот Судьба - легкая наездница в прозрачной тунике, вся розовая, трепетно стыдливая на арене, нагло бесстыдная в страсти, хлестнула невзначай извилистым бичом жалкого клоуна, который ломается на глазах амфитеатра, - хлестнула прямо в белый блин лица. В душе клоуна-- пожар смеха, отчаяния и страсти. Из-под красных треугольных бровей льется кровь, - оттого и не видно дороги. Идет, пошатываясь и балагуря, но не протягивайте рук и не спасайте. Далеко в потемках светит огромный факел влюбленной души. Если с ним заблужусь, то уж некому спасти, ибо сама Судьба превратила эту пышность, этот неизбывный восторг, эту ясную совесть, эту радостную тоску-- в ничто. И я протяну к ней руки, и поклонюсь ей в ноги, - будь Она в образе цирковой наездницы в ажурных чулках с голубыми стрелками, с тонким и оскорбительным бичом, с глазами пленительной мещанки, сияющими лишь по привычке всегда сиять, до гроба сиять".

"Так развертывается жизнь. Так, всему изумляясь, ни о чем не сожалея, страдной тропой проходит душа. Расступитесь. Вот здесь вы живете, вот в этих пыльных домиках качаете детей и трудитесь... Но издали идет к вам вольная, дерзкая, наглая цыганка с шафранным лицом, с бездонной страстью в черных очах. Медленно идет, гуляя, отдыхая от одной страстной ночи к другой. В черных волосах бренчат жалкие монеты, запылен красно-желтый платок. Вам должно встать и дать ей дорогу и тихо поклониться... Но не победит и Судьба. Ибо в конце пути, исполненного падений, противоречий, горестных восторгов и ненужной тоски, расстилается одна вечная и бескрайная равнина-- изначальная родина, может быть, сама Россия... И снега, застилающие землю, - перед весной. Пока же снег слепит очи, и холод, сковывая душу, заграждает пути, издали доносится одинокая песня Коробейника: победно-грустный, призывный напев, разносимый вьюгой: Ой, полна, полна, коробушка!"

Лирикой образов и ритмов Блок чертит восходящую мелодическую линию своих стихов: Наездница - Цыганка - Россия - три образа судьбы поэта, три голоса, ведущих песню.

Стихи "Снежной маски" - звуковая запись движения. Смысл слов подчинен песенной стихии, широкой, стремительной, летящей. Это - человеческим голосом поет вьюга, свистит ветер, трубит метель. Мир взвился вихрем и понесся в захватывающем дыханье полете. Кружится снег, падают звезды, на вьюжном море тонут корабли, сердце скользит над бездной. Глагол "лететь" повторяется без конца:

Или:

Над бескрайними снегами
Возлетим!

Догорим.

В пропасть черных звезд!

"Голоса" "двое проносятся в сфере метелей". Она увлекает его в пропасть. Голосом, задыхающимся от полета, торопит его гибель:

О, настигай! О, догони!
Внимай! Внимай! Я - ветер встречный!

Сердце его, как горная лавина, "катится в бездны". И все несется вместе с ними. В стихотворении "Настигнутый метелью":

И неслись опустошающие
Непомерные года,

Закатились навсегда.

В стихотворении "На зов метели":

Ты опустила очи,

Летели снега,
Звенели рога

Движение, полет, кружение усилены обилием повелительных интонаций.

Льдинки звездные, плывите,

("Крылья")

"Пробудись!.. Покорись!.. Воротись!" "Прочь! Летите прочь!.." "Прочь лети, святая стая!" "Сверкни, последняя игла"... "Встань!.. Взмети!.. Убей меня!.. Сжигай меня!.." "Пронзай меня, крылатый взор". И, наконец:

("Обреченный")

Кружится "воздушная карусель", длится "тихий танец" метели. И эти вьюги, срывающие ее звезды и полеты в пропасть, - только символы душевных событий; поэт догадывается:

И моя ли страсть и нежность

("Смятение")

Вся "вьюжная" тематика "Снежной маски" - последовательное раскрытие одной метафоры. Привычное--и от привычности стертое-- выражение "вихрь страсти" развернуто в драматическую поэму о Снежной Деве, уводящей в смерть. Если вся романтическая поэзия есть поэзия метафоры, то лирика Блока поистине вершина этой поэзии.

Но окрыленные слова и звуки этих стихов только сопровождают их полет. Внутреннее движение их создается ритмом. До "Снежной маски" в поэзии Блока преобладал ямб; теперь он отходит на второй план: из 30 стихотворений сборника только шесть написаны ямбическим размером. Первое место занимает легкий и быстрый хорей, основной лад народной песни. Кажется, что в памяти поэта звенит "победно-грустный, призывный напев" некрасовского "коробейника", его разудалые, пляшущие хореи:

"Ой, полна, полна коробушка"...

И твои мне светят очи
Наяву или во сне?

Разметались космы ночи...

"Смятение")

Но этот размер сравнительно редок; поэт предпочитает сложные сочетания двух-трех- и четырехстопных хореев. Эти ломающиеся, торопливые ритмы несут стихотворение "Тревога":

Легкий шаг
За собой?


Тайный знак рукой?
Ты ли? Ты ли?
Вьюги плыли,

И конец:

Чтоб лететь стрелой звенящей
В пропасть черных звезд!

"Прочь" - четырехстопные хореи чередуются с двухстопными:

Два луча.
То горят и дремлют маки

Резкие срывы смягчены в стихотворении "И опять снега", где четырехстопные строки завершаются одной трехстопной:

Между небом и землей

Еще большая стремительность достигается соединением хорея с анапестом. В изумительном стихотворении "Ее песни" страстные, угрожающие слова звучат колдовскими заклинаниями:

Рукавом моих метелей


Оглушу.
На воздушной карусели
Закружу.

Обовью.
Легкой брагой снежных хмелей
Напою.

"Настигнутый метелью"; первая часть его написана тоническим стихом, напряженным, неровным, дрожащим от волнения.

Так ясно!
И я позабыл приметы

В блеске твоем, комета!

И вдруг ритм ломается и врываются песенные хореи:

Непомерные года,
Словно сердце застывающее

Ритмика "Снежной маски" - узор необычайной сложности и утонченности; она еще ждет своего исследователя.

В цикле "Фаина" кружение вьюги замедляется; плясовые хореи сменяются тяжелыми ямбами, патетическими анапестами, равновесными амфибрахиями. Ритмическая ткань меняется так резко, что мы сразу чувствуем переход в другой мир. Полет "в сфере метелей" кончается спуском на землю. Тени, проносившиеся в звездной бездне, превращаются в человеческие образы: перед нами поэт и его возлюбленная:

И я провел безумный год

За дни терзаний и невзгод
Моих волос касались руки,
Смотрели темные глаза,

"нерадостная страсть" перешла за третью стражу: он лежит у ее ног в темной зале; в камине догорел огонь; она уходит; звенит вдали захлопнувшаяся дверь; он не выдерживает, бежит за ней; настигает ее в неверном свете переулка...

И, словно в бездну, в лоно ночи
Вступаем мы. Подъем наш крут...

На плечи волосы текут.

Да! С нами ночь! И новой властью

Чтобы мучительною страстью
День обессиленный погас...

"неверная", "коварная". Он встречает ее у входа, говорит ей несвязные речи, но она вырывается от него и "ускользающей птицей" летит в ненастье и мрак. Вся жизнь его - пытка страстью и отчаянием:

Широкой полосой огня.
Ты только невозможным дразнишь,
Немыслимым томишь меня.

"робкой тенью", таится "рабом безумным и покорным". Он не боится ее оскорбительного презрения, ее бича:

Что быть бесстрастным? Что - крылатым?
Сто раз бичуй и укори,
Чтоб только быть на миг проклятым

"Цыганах", Фаина поет ему насмешливо и нагло:

Эй, берегись! Я вся - змея!
Смотри: я миг была твоя,

Ты мне постыл!

С другим я буду эту ночь!

Ступай, она разгонит грусть,
Ласкает пусть, целует пусть,

"звездой мечтаний нежных" и видел в ней прекрасный образ своей Музы; ему казалось: в ней воплотилось его видение Снежной Девы, таинственной Незнакомки. Так же пели ее шелка, так же узка была ее осыпанная кольцами рука; и те же дали открывались за ее вуалью ("Вот явилась. Заслонила"). Но вот в шелесте ее шелков он услыхал шипение змеи и в "рыжем сумраке" глаз подглядел "змеиную неверность". Любовь его превратилась в страсть, прикоснувшись к скользкой и холодной чешуе; возлюбленная несла ему блаженство гибели:

Вползи ко мне змеей ползучей,
В глухую полночь оглуши.
Устами томными замучай,

Змея становится образом-символом этой испепеляющей страсти:

Надо мной ты в своем покрывале,
С исцеляющим жалом - змея.

"непостижимый" город Петербург, закружилась метелью на русских просторах, изошла в тоске народной песни. Кто она? Чьи это песни? Чья это пляска?

Ты дразнишь и манишь?
В кружении этом

Чьи песни? И звуки?

Щемящие звуки

И конец:

И странным сияньем сияют черты...

Так подготовляется переход к слиянию образа "коварной, неверной возлюбленной" с буйной, хмельной, цыганской Россией. Одно из совершеннейших созданий Блока-- неистовая, исступленная, разудалая плясовая "Гармоника".

Гармоника, гармоника!
Эй, пой, визжи и жги!

Весенние цветки!
Неверная, лукавая,
Коварная, - пляши!


С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя люблю,

И вся ты - во хмелю...

Отравой извела,

И песням нет числа!..

Волшебство этого напева, "разносимого вьюгой", срывающегося, задыхающегося, уносящего, - не имеет себе равных.

"тонким и оскорбительным бичом", "неверная, лукавая, коварная", исчезают в вихре, подхватившем вольную и дерзкую цыганку. И пляшет она, и визжит, и сводит с ума, - но какой простор вокруг, какие дали открываются за очерченным ею кругом:

И вольная Русь.

И нет уже больше унижения раба "у шлейфа черного", нет тюрьмы безысходной страсти. В злой красоте и жестокой нежности открывается лицо родины; и про нее тоже поэт скажет:

И вся ты - ночь, и вся ты тьма,

И ее тоже он "безумствуя любит".

Вознесение несчастной страсти к женщине на высоту мистической любви к родине-- великая духовная победа Блока. Снежная Дева завлекала, уводила его в смерть.

Ведет - и вижу: глубина,


Зовет она, проклятая.

От искушения самоубийства поэт бежит в поля, на русские дороги, по которым бредут такие же, как он, бездомные и несчастные странники... Новым светом загорается сердце; тают снега и уходят метели: перед ним земля в блеске весны. В торжественных стихах он празднует свое возвращение к жизни:

Без конца и без краю мечта!

И приветствую звоном щита!

И колодцы твоих городов!
Осветленный простор поднебесий

И смотрю и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель - я знаю -

Стихотворение это было написано 24 октября 1907 года, это важная дата в жизни Блока - начало выхода из "лирического одиночества" на простор "народности" и "гражданственности". В цикл "Фаина" поэт включил впоследствии несколько стихотворений 1908 года; в них-- эпилог романа со "Снежной Девой". Заключительные стихи - холодны и беспощадны:

... Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень...


Иль хочешь быть мне приговором?
Не знаю: я забыл тебя.

В третий отдел "Вольные мысли" входят четыре небольшие поэмы, написанные спокойным, медлительным пятистопным ямбом без рифм. После лирических вихрей "Снежной маски" и "Фаины" - высокий лад эпического рассказа, неторопливые наблюдения, тихие мысли, длинные описания. Это - отдых после бури: из круга душевности выход в ясный, прохладный мир озер, сосен, дюн. Романтик учится у Пушкина простоте, мере, спокойной мудрости; он превращается в моряка северных морей, с загорелым и обветренным лицом:

Морей и смольный дух сосны

Что на моем обветренном лице.
И я прекрасен - нищей красотой

"иностранцем-моряком, рожденным в Дюнкирхене или на Гельголанде".

Стать простым, здоровым человеком, принимать жизнь бездумно, радостно - вечная мечта романтика. Поэт проходит вдоль ипподрома: на его глазах убивается насмерть желтый жокей; он лежит, раскинув руки, с лицом, обращенным к небу: "Так хорошо и вольно умереть"...

В другой вечер он идет по набережной: рабочие возят с барок дрова; раздаются крики: "Упал! Упал!" Из воды вытаскивают утопленника... Как проста смерть... Поэт восклицает:

Сердце!

С улыбкой наблюдай...
................
... Хочу


...................
И песни петь! И слушать в мире ветер!

"О смерти")

Мечтатель тоскует по "реализму". Ему, как черту Ивана Карамазова, хотелось бы воплотиться в "семипудовую купчиху". И жить, как все, без сложных чувств и поэтических иллюзий. В Шуваловском парке он видит на скамейке "тоскующую девушку"; уже звучит в его душе лирическая тема о печальной и гордой красавице. Но к "незнакомке" подходит затянутый в китель офицер "с вихляющимся задом" и протяжно ее чмокает. Жизнь учит иронии:

В них шишками, песком, визжу, пляшу

С улыбкой наблюдать смерть; хохотом встречать человеческую любовь; лечить страсть иронией... А придя домой, он находит на столе "письмо трагической актрисы":

"Я вся усталая... Я вся больная.

"
И томные слова... И длинный почерк.
Усталый, как ее усталый шлейф...

То, что еще так недавно переживалось трагически, теперь стало смешным... Совсем не "Снежная Дева" - а попросту изломанная декадентская актриса ("Над озером").

"в просторную ласкающую соль" и увидеть в голубом тумане красавицу - морскую яхту под всеми парусами с драгоценным камнем фонаря на тонкой мачте ("В Северном море"). А вернувшись на берег, встретить на откосе женщину с глазами рыжими от солнца и песка.

Пришла. Скрестила свой звериный взгляд
С моим звериным взглядом... Засмеялась.
..................


И платье изорвал. Кричал и гнал
Ее, как зверя; вновь кричал и звал...

Сегодня ночь

Пока не затравлю ее, как зверя...

"В дюнах")

"Вольные мысли" об упрощении и "натуральной жизни" не заражают своим мажорным тоном. Не верится в эту "натуральность".

В конце ноября Блок готовит для "Золотого руна" большой критический обзор - "Литературные итоги 1907 года". Он пишет матери о том, что, изучая современную литературу, сделал "очень решительные выводы": "1) Переводная литература преобладает над оригинальной; 2) критика и комментаторство - над творчеством. Так будет еще лет 50--100, а потом явится большой писатель "из бездны народа" и уничтожит самую память о всех нас. Забавно смотреть на крошечную кучку русской интеллигенции, которая в течение десятка лет сменила кучу миросозерцании и разделилась на 50 враждебных лагерей, и на многомиллионный народ, который с XV века несет одну и ту же однообразную думу о Боге... Письмо Клюева окончательно открыло глаза. Итак, мы правильно сжигаем жизнь, ибо ничего от нас не сохранит "играющий случай", разве эту большую красоту, которая теперь, может, брезжит перед нами в похмельи..."

"молодой крестьянин дальней северной губернии, начинающий поэт", вступил с Блоком в переписку. Расхваливал "райские образы" его стихов и одновременно обличал интеллигенцию. Блок отвечал ему, по его словам, "в духе кающегося дворянина". Клюев в высокомерном послании пророчествовал о появлении великого писателя из народа и говорил о непроходимой пропасти, отделяющей "дворянских" писателей от крестьянской Руси. Вот образец его "чисто народного" стиля: "Хочется встать высоко над миром, выплакать тяготенье тьмы огненно-звездными слезами и, подъяв кропило очищения, окропить кровавую землю". Этот типичный полуинтеллигент, подражатель Некрасова и Кольцова, с наглой развязностью вещает от имени всего русского народа. И на Блока это письмо производит сильнейшее впечатление. И он кается перед этим "гой-еси молодцем" ["Литературные итоги 1907 года"].

Конечно, не кликушество Клюева определило собой восстание поэта против русской интеллигенции; оно было не причиной, а эмоциональным поводом его перехода на позиции народничества.

Во вступительной части обзора "Литературные итоги 1907 года" Блок обрушивается на интеллигенцию, называя ее "мировым недоразумением" и предсказывая ей скорую гибель; требует от писателей-эстетов, чтобы жизнь их была сплошным мученичеством, от лириков - чтобы они осознали свою ответственность перед рабочим и мужиком, от "представителей религиозно-философского сознания" - чтобы они прекратили свою кощунственную болтовню. Никогда еще поэт не говорил таким тоном - обличительным, негодующим, озлобленным. В романтике пробуждается нигилист, который всю эстетическую и духовную культуру русского Ренессанса XX века готов признать "дрянным фактом интеллигентской жизни". С особенной ненавистью говорит он о религиозно-философских собраниях: "Образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и Антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы в приличных кофточках, многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира, - вся это невообразимая и безобразная каша, идиотское мелькание слов... И все это становится модным, доступным для приват-доцентских жен и благотворительных дам. А на улице - ветер, проститутки мерзнут, людей вешают, а в стране - реакция, а в России жить трудно, холодно, мерзко".

Это - характерно русский бунт, типичное русское искание "правды жизни", нравственный максимализм и стихийный нигилизм. Народники 70-х годов надевают крестьянские рубахи и лапти, Гоголь замучивает себя голодом, Толстой отрекается от "Войны и мира" и "Анны Карениной", символист Александр Добролюбов уходит в скиты; Блок кается перед "крестьянским" поэтом Клюевым. В исконном чувстве "неправедности" культуры - русское варварство и великая русская сила.