СВАДЬБА
Весенняя дума не покидала его. "У меня все складывается странно радостно. Сплелось столько всего, что ни написать, ни рассказать кратко немыслимо. Но все это - цепкое, весеннее, пахучее, как ветки сирени после весенних ливней" (Александру Гиппиусу, 30 апреля 1903 года).
К тому времени вопрос о свадьбе был решен окончательно. Анна Ивановна Менделеева все сомневалась и уговаривала Дмитрия Ивановича отложить срок. Люба с ней ссорилась.
На второй день Пасхи она написала Блоку: "Милый, дорогой, не знаю, как и начать рассказывать. Папа, папа согласен на свадьбу летом! Он откладывал только, чтобы убедиться, прочно ли "все это", "не поссоримся ли мы". И хоть он еще не успел в этом убедиться, но раз мы свадьбы хотим так определенно, он позволяет".
Блок ответил: "Твой папа, как всегда, решил совершенно необыкновенно, по-своему, своеобычно и гениально".
На следующий день состоялся семейный совет: Александра Андреевна побывала у Менделеевых. Привезла сыну коротенькую записку Любы: "Они все сговорились и все согласны".
Пришли белые ночи. Блок почти ежедневно бывал в Палате, на Забалканском. Менделеев, чем-то обеспокоенный, бродил по большим комнатам. В последнее время он как-то сразу одряхлел и ослаб, плохо видел.
Здесь к месту будет сказать об отношении Менделеева к зятю. Дмитрий Иванович любил и понимал поэзию, в молодости сам пробовал писать стихи. Особенно почитал Тютчева, а у него превыше всего ставил "Silentium!". Лирику Блока воспринимал, конечно, туго, вернее - совсем не воспринимал, однако силу дарования чувствовал: "Сразу виден талант, но непонятно, что хочет сказать".
Иван Менделеев заверил, что отец относился к Блоку "с нежностью, понимая его дар, и брал часто под защиту от близоруких нападок "позитивистически" настроенных авторитетов: "Об этом нельзя рассуждать так плоско. Есть углубленные области сознания, к которым следует относиться внимательно и осторожно. Иначе мы не поймем ничего!""
А близоруких и злобных нападок на Блока в среде, окружавшей Менделеева, было предостаточно. Вот только один эпизод: некто, служивший в Палате Мер и Весов, громогласно жаловался и негодовал - дескать, всем, знающим Менделеева, "больно", что дочь такого замечательного человека выходит замуж за декадента, - "и добро бы он был Ж. Блок (фабрикант) или сын Ж. Блока, а то просто какой-то юродивый".
А между тем этот "юродивый" преклонялся перед гением великого ученого, видел в нем воплощение "воли" и "творчества". Сама личность Менделеева произвела на Блока впечатление неотразимое. "Студент (фамилию забыл) помешался на Дмитрии Ивановиче, - записал он в июле 1902 года. - Мне это понятно. Может быть, я сделал бы то же, если бы еще раньше не помешался на его дочери. Странная судьба. Кант до некоторой степени избежал гонений - благодаря своей кабинетности. Менделеев их не избежал..." А в мае 1903 года он написал невесте: "Твой папа вот какой: он давно все знает, что бывает на свете. Во все проник. Не укрывается от него ничего. Его знание самое полное. Оно происходит от гениальности, у простых людей такого не бывает... Ничего отдельного или отрывочного у него нет - все неразделимо".
... Нельзя сказать, что жениховство проходило совсем гладко. Возникли трения между Любой и матерью Блока - пока еще слабое предвестие будущих семейных бурь. Виной была нервозность Александры Андреевны и ее вечная ревность к сыну. "Она ужасно больная и ужасно нервная, - уговаривал Блок Любу. - Господи, как все это трудно и тяжело... Ты снизойди и будь милосерднее". Он был готов даже пойти на то, чтобы жить отдельно от матери, если Люба не уступит. Она уступила.
Двадцать пятого мая они обручились в университетской церкви. И сразу - расстались на полтора месяца. Блоку снова пришлось сопровождать мать в столь памятный ему Бад Наугейм. Люба судорожно обняла его на вокзале.
В Наугейме он томился, бродил по знакомым местам, слушал Бизе и Вагнера, читал Достоевского и Гофмана, безуспешно пытался прочесть "Оправдание добра" Владимира Соловьева, писал стихи...
Скрипка стонет под горой.
В сонном парке вечер длинный,
Вечер длинный - Лик Невинный,
Образ девушки со мной...
Однажды промелькнула тень К. М. С:
Там в поле бродит, плачет кто-то...
Она! Наверное - она!..
"Переписка с невестой - ее обязательно-ежедневный характер, раздувание всяческих ощущений - ненужное и не в ту сторону, надрыв, надрыв..."
В. этих длинных, многословных письмах - насмешки над мещанскими нравами и "бессмертной пошлостью" аккуратно-самодовольных немцев, сатирические описания курортного быта, поэтический рассказ о старинном замке и, конечно, больше всего - любовных заверений и пламенных клятв.
"Безумно страстные мысли настигают, - записывает Блок для себя. И в письмах, впадая в особенно страстный тон, он делится с Л. Д. М. такими признаниями: "Я влюблен, знаешь ли Ты это? Влюблен до глубин, весь проникнут любовью. Я понимаю, я знаю любовь, знаю, что "ума" не будет, я не хочу его, бросаю его, забрасываю грязью, топчу ногами. Есть выше, есть больше его. Ты одна дашь мне то, что больше - от этого и свято наше прошедшее... Всей этой истиной последних пяти лет, сплошь заполнившей жизнь, наводнившей ее, я живу и буду жить... Знаешь ли Ты, что мне не нужно "тонкостей", извращенно-утонченных, декадентско-мистических излияний, "мужских" умствований. Мне нужно скачку, захватывающую дух, чувство Твоей влажной руки в моей, ночь, лес, поле, луны красные и серебряные; то, о чем "мечтают" девушки и юноши отвлеченно, то мне нужно наяву. Опьяненности и самозабвения какими угодно средствами - пусть опера, пусть самая элементарная музыка, самые романтические бредни итальянских любовников, романсы со словами "розы - слезы", "мечта - красота", "вновь - любовь" и т. д."
Снова и снова возвращается он к теме разума и сердца, проверяя ее своим творчеством. Он развивает целую концепцию художественного творчества как воплощения жизненной силы. Поэзия живет чувственным, конкретно-жизненным опытом, а не теориями и абстракциями.
"Поэт, как бы он ни глубоко погрузился в отвлеченность, остается в самой глубине поэтом, значит - любовником и безумцем. Когда дело дойдет до самого важного, он откроет сердце, а не ум, и возьмет в руки меч, а не перо, и будет рваться к окну, разбросав все свитки стихов и дум, положит жизнь на любовь, а не на идею. Корень творчества лежит в Той, которая вдохновляет, а она вдохновляет уже на все, даже на теорию, но, если она потребует и захочет, теории отпадут, а останется один этот живой и гибкий корень".
Здесь предугадана вся творческая судьба Блока. Теории уже спадали "ветхой чешуей" с вечно живого древа поэзии.
"уже поет иначе".
Этой повестью долгих, блаженных исканий
Полна моя душная, песенная грудь.
Из этих песен создал я зданье,
А другие песни - спою когда-нибудь.
"встрече на всю жизнь": "Я не знаю, как труднее встретиться - для того, чтобы быть вместе всю жизнь, или разлучаться на всю жизнь..."
Ах, если бы он знал!
Шестого июля они встретились в Боблове. Сразу начались предсвадебные хлопоты - заказать в типографии извещение для родных и знакомых, узнать, какие бумаги нужны для венчания, оглашение, букет, церковь, певчие, ямщики...
В Шахматове съехались Франц Феликсович, тетка Марья Андреевна, из Трубицына явилась бодрая старушка Софья Григорьевна Карелина. Долго не могли решить - приглашать ли Александра Львовича, который прислал сыну на расходы тысячу рублей с наставительным письмом, - в конце концов решили не приглашать. Тот очень обиделся.
Блок был полон тревожных мыслей и неясных предчувствий. "Странно и страшно", - записывает он накануне отъезда из Бад Наугейма. Последующие записи темноваты, но многозначительны: "Запрещенность всегда должна остаться и в браке"; "Если Люба наконец поймет, в чем дело, ничего не будет. Мне кажется, что Любочка не поймет"; "Люба понимает. Я ее обижаю. Она понимает больше меня"; "Прежде представлялось, как яблочный цветок, с ангельским оттенком. Ничего похожего нет. Все-таки не представляется некоторое, хотя ясно, что не будет..."
Не правда ли, записи эти производят несколько странное впечатление после бесконечных клятв и трепетных ожиданий. Запомним эти записи, - к ним еще придется вернуться.
Впрочем, сама свадьба была сыграна на славу. Блок был доволен. "Громадный факт моей жизни прошел в идеальной обстановке", - сообщил он Александру Гиппиусу.
За день до торжества в Шахматово приехал Сергей Соловьев, приглашенный в шаферы к невесте. Блок звал и Андрея Белого, но тот приехать не мог - у него только что умер отец. Блок повез Сережу в Боблово. Люба встретила их на крыльце.
Молодая, с золотой косою,
С ясной, открытой душою.
Месяц и звезды в косах...
"Входи, мой царевич приветный..."
Экспансивный Сережа был покорен сразу: "Лучше не видел и не увижу... Идеальная женщина..." На обратном пути из Боблова в Шахматово, глубокой ночью, он нес восторженную ахинею в самом крайнем соловьевском духе - убеждал Блока во "вселенском значении" его невесты.
День 17 августа выдался дождливый, - развиднелось только к вечеру. И в Шахматове, и в Боблове с утра все были готовы. Венчание было назначено на полдень. Букет для невесты, заказанный в Москве, не поспел к сроку. Блок с матерью нарвали в саду целый сноп розовых астр - и Сергей Соловьев торжественно повез его в Боблово на тройке, нанятой в Клину. Тройка была великолепная - кони рослые, в одну масть, - светло-серые с яблоками, дуга в лентах, бубенцы малиновые, ямщик молодой и щеголеватый.
Блок - сосредоточенный, строгий, в студенческом сюртуке, при шпаге - ждал в Таракановской церкви.
Это был старый, екатерининских времен, храм во имя Михаила Архангела - последний обломок некогда богатого, разоренного поместья. Белокаменный, он одиноко стоял посреди некошеного луга, на крутом берегу зацветшего пруда. Рядом - звонница и несколько забытых могил с покосившимися крестами. В храме было мрачновато - окна забраны решетками, иконы старого письма, темные, в тусклых окладах, над иконостасом едва видны резные фигуры ангелов. Служили здесь редко. На сей раз в селе Рогачево разыскали хороших певчих.
под фатой, с флер д'оранжем. Впереди шел мальчик с образом. Дмитрий Иванович был во фраке и для такого случая надел ордена, которые обычно лежали у него в коробочке вместе с гвоздями и винтиками. Сильно взволнованный, он быстро крестил дочь дрожащей рукой, во время службы расплакался.
Служили истово, неторопливо. "Силою и славою венчайя..." Священник был "не иерей, а поп", как выразился Блок, - резкий, грубоватый старик, не ладивший с Бекетовыми. "Извольте креститься!" - покрикивал он на жениха. Шаферами у Блока были Иван Менделеев и один из молодых Смирновых - Вениамин, а у невесты кроме Сергея Соловьева уже помянутый товарищ ее брата Александр Розвадовский.
По выходе из церкви крестьяне, собравшиеся из ближних деревень, поднесли молодым хлеб-соль и белых гусей в розовых лентах. Гуси эти долго жили в Шахматове, пользуясь правом ходить по всей усадьбе.
Свадебный кортеж двинулся в Боблово. При входе в дом старая няня Любы осыпала молодых хмелем. В большой гостиной был накрыт стол покоем. Подали шампанское. Сергей Соловьев с Розвадовским уже пили на ты. На дворе разряженные бабы пели величанье. Молодые не остались до конца пира, - они спешили к петербургскому поезду и укатили на все той же великолепной тройке.
Эта свадьба была запоздалым отголоском уже отзвучавшей музыки. В девятисотые годы весь этот "склад старинный, обычай дедовский и чинный" выглядел изрядным анахронизмом. Это была лишь нарядная декорация, не больше того. Прошло очень немного времени - каких-нибудь два года, как в мирном Шахматове хорошо придуманная идиллия в духе тургеневской поэзии стародворянских гнезд сменилась нервической интеллигентско-декадентской драмой.
две комнаты, расположенные в стороне. Одна, большая, выходила окнами на Невку, а длинный и узкий кабинет Блока - в светлую галерею, проходившую вдоль всего дворового фасада офицерского корпуса. Нижние стекла окна заклеили восковой бумагой с цветными изображениями рыцаря и дамы, - получилось нечто вроде средневекового витража. Мебель в кабинете поставили старую, бекетовскую. На диване когда-то сиживали Щедрин и Достоевский. Письменный стол - бабушкин (он служил Блоку всю его жизнь). Комната была вся белая, как бы излучала ощущение чистоты и строгости. Тишина и уют. На стене - Мона Лиза, Богородица Нестерова и голова Айседоры Дункан. На книжном шкафу - фантастическая длинноклювая птица.
Жизнь пошла ровная и деятельная. У него - университет, у нее - курсы. Спектакли, концерты певицы Олениной д'Альгейм, от которых "делалось что-то ужасно потрясающее изнутри". Переписка с Андреем Белым. Прибавились дела и заботы литературные - хождения по редакциям, рассылка стихов и рецензий по журналам и альманахам. Тут случалось и приятное, и досадное: Брюсов приглашал Блока в нарождавшиеся "Весы", а Перцов сообщал, что в "Новом пути" не хотят печатать его стихов: "Против них существует упорная и обширная оппозиция".
Он много писал в это время, - "то же и то же опять, милое, единое, вечное в прошедшем, настоящем и будущем". Но это ему только казалось, что "то же и то же". Весь ландшафт его лирики разительно менялся.
Теперь его "мучил" Брюсов. От последней (и, пожалуй, оставшейся лучшей) книги Брюсова "Urbi et Orbi" ("Граду и Миру") он был "вне себя" - до "горловых спазм", как при чтении Пушкина. Он нашел в этой книге "ряд небывалых откровений, озарений почти гениальных" и стал писать стихи, которые называл "пробрюсованными".
Бесспорно, под влиянием книги Брюсова с ее жанровым разнообразием и резко выдвинутой темой города в его конфликтах, контрастах и противоречиях Блок рассуждал так: "Мне кажется возможным такое возрождение стиха, что все старые жанры от народного до придворного, от фабричной песни до серенады - воскреснут". И это будет "как реакция на место богословия с одной стороны, вздыхающей усталости - с другой".
"Что же мы-то, желающие жизни? Я лично хочу, сойдя с астрологической башни, выйти потом из розового куста и спуститься в ров непременно в лунную, голубую траву... Трудно будет с моими "восковыми чертами", но тем не менее попробую" (Сергею Соловьеву, 20 декабря 1903 года).
В конце 1903 года были написаны такие новые для Блока вещи, как "Фабрика" (в которой впервые у него появились "измученные спины" нищих и обманутых людей), "Мне гадалка с морщинистым ликом...", "Плачет ребенок...", "Из газет" с его сюжетом, взятым из хроники городских происшествий.
Сергей Соловьев, навестивший Блока в ноябре, подметил в нем перемену: "Тогда уже он показался мне не таким, каким я ожидал его встретить после августа. Прощаясь с ним в Шахматове, я усиленно советовал ему заняться чтением "Истории теократии". Но вместо этого нашел у него на столе "Будем как солнце" и "Только Любовь" Бальмонта. В новых его стихах уже не было ничего похожего на "конец всеведущей гордыне", "ангельские крылья" и "леса лилий". Вместо этого появилось:
В роще хохочет под круглым горбом
".