Глава VII. Блок в годы войны
В годы войны с особенной полнотой обнаружился тот кризис, который переживала Россия. Сказался он и в литературе.
Характерно, что в литературных обзорах кадетского журнала «Русская мысль» в годы войны дается чрезвычайно пессимистическая оценка литературы.
«Слабость соков, скудость жизненного начала особенно ясно сказалась в нашей литературе теперь, в дни войны, — пишет «Русская мысль» в 1916 году. — Не нашлось сил ни для того, чтобы воспринять неожиданно нахлынувшие грандиозные события и откликнуться на них, ни для того, чтобы жить помимо них... В ней просто постепенно замерла всякая жизнь, обнаружился полный упадок. Объяснить нынешнее литературное оскудение исключительно условиями военного времени было бы ошибочно... Если бы у литературы было главное — запас творческих сил, творческая энергия, ничто не мешало бы ей найти выход... Слабость нашей «военной» беллетристики, ее бесцветность, однообразие и даже фальшь обусловлены общим худосочием новой литературы, ее основным, роковым дефектом, который обнаружен войной».
С тревогой пишет «Русская мысль» о том, что «какое-то страшное и странное равнодушие охватывает общество, все более и более погружающееся в зимнюю спячку... Что ждет нас при пробуждении?»
В конце 1916 года положение оценивается еще безнадежнее: «Литературная атмосфера становится все более неподвижной и затхлой... По временам в литературе как бы совсем замирает жизнь... Молодежь вся безлична, безобразна, неиндивидуальна, словно создана по заказу современного массового потребителя книг...
Представители старшего поколения проникновением в общественное настроение похвалиться не могут. Ни уменья, ни желанья схватывать момент в них не чувствуется. Они заняты собой, своим собственным содержании, которое в них сидит глубоко и прочно... Отражений «дня» мы в их произведениях не найдем, но всегда встретимся с той или иной волнующей личной драмой... Сейчас нет даже имен, которые придавали бы определенность литературе нашего дня». И снова возникает горький вопрос... «Куда мы идем? Переживаем ли мы просто неблагоприятную полосу или она в самом деле иссякает, вырождается и уже безвозвратно утратила нечто для нее очень важное, — необходимое для того, чтобы быть «высшей ценностью»... Делается страшно. Вокруг нас груды новых книг, и нет новой литературы, нет тех проросших семян, которые обеспечивали бы литературе продолжение жизни... В литературном саду растет почти сплошной бурьян, и нет надежды от него избавиться».
Характерно, что в конце 1915 года Л. Андреев опубликовал в «Биржевых ведомостях» своеобразный призыв: «Пусть не молчат поэты», широко подхваченный буржуазной прессой. В такой степени очевиден был кризис литературы в годы войны.
Блок откликнулся на военные события очень скупо и сдержанно — и как художник и как человек. Война прежде всего затронула его семью: отчим Блока командовал бригадой. Он выехал сначала к бригаде из Петербурга в Петергоф, с ним уехала и мать Блока. В октябре он уже был на фронте. Жена Блока прошла курсы сестер милосердия и в августе 1914 года уехала с госпиталем на фронт.
Сам Блок связался с общественными организациями, работал по оказанию помощи семьям запасных, собирал пожертвования, но это не захватило его сколько-нибудь значительно.
В 1916 году и сам Блок был призван. Это обстоятельство тоже ни в какой мере его не воодушевило, и он стал энергично хлопотать, чтобы как-нибудь уклониться от военной службы.
Это решение несколько шокировало патриотически настроенных друзей Блока, но Блок был тверд. В стихах «На поле Куликовом» он нашел настоящие слова, которыми нужно было говорить о народной войне за свободу родины, но сейчас он молчал. То, что было сказано большевиками о сущности войны, не было известно Блоку, да, вероятно, не было бы им воспринято в плане чисто политическом. Но чутьем художника он чувствовал глубокую противоречивость войны.
Позднее и, очевидно, не без иронии Блок писал: «Если меня спросят — «что я делал во время великой войны», — я смогу, однако, ответить, что я делал дело: редактировал А. Григорьева, ставил «Розу и крест» и писал «Возмездие» (5 мая 1917 г.)
Любопытны воспоминания В. Н. Зоргенфрея об этом периоде жизни Блока: «... Александр Александрович начал волноваться и строить планы, ничего, впрочем, не предпринимая. Со мной он делился опасениями, и я с жестокостью и требовательностью человека, поклоняющегося в лице Блока воплощенному величию, предлагал ему единственное, что казалось мне его достойным: итти в строй и отнюдь не «устраиваться»... Так длилось несколько дней, и настал срок решиться. «Мне легче было бы телом своим защитить вас от пуль, чем помогать Вам устраиваться», — полушутя, полусерьезно говорил я Александру Александровичу.
«Видно, так нужно, — возражал он. — Я все-таки кровно связан с интеллигенцией, а интеллигенция всегда была в «нетях». Уж если я не пошел в революцию, то на войну и подавно итти не стоит». Зоргенфрей внял наконец доводам Блока, и благодаря его хлопотам Блок в самый день призыва избавился от военной службы.
Седьмого июля 1916 года он написал матери:
«Мама, пишу кратко пока, потому что сегодня очень устал от массы сделанных дел. Сегодня я, как ты знаешь, призван. Вместе с тем я уже сегодня зачислен в организацию Земских и Городских Союзов: звание мое — «табельщик 13-ой инженерно-строительной дружины», которая устраивает укрепления; обязанности — приблизит.—учет работ чернорабочих; форма — почти офицерская — с кортиком, на-днях надену ее. От призыва я тем самым освобожден».
В конце июля Блок выехал в дружину, которая была расположена в Полесьи, недалеко от Пинска. Началась будничная жизнь, служебная деятельность, весьма ограниченная по размаху и по содержанию. Блок так описывал свою деятельность: «Мы строим очень длинную позицию, в несколько верст длины, несколько линий, одновременно роем новые окопы, чиним старые, заколачиваем колья, натягиваем проволоку, расчищаем обстрел, ведем ходы сообщения — в поле, в леса, на болоте, на вырубках, вдоль деревень»
...«Через день во всякую погоду выезжаю верхом на работы в окопы, в поле и на рубку кольев в лес. Возвращаюсь только к 1 часу, к обеду. Потом кое-что пишу в конторе, к вечеру собираются разные сведения, ловятся сбежавшие рабочие, опрашиваются десятники, и проч.»
«... начинается разговор о том, сколько кто выбросил кубов, сколько вырыто ячеек и траверсов, отчего саперы замедляют с трассировкой и пр.»
Трудовая обстановка внешне хорошо подействовала на Блока: «Я могу заснуть, когда рядом разговаривают громко 5 человек, могу не умываться, долго быть без чая, скакать утром в карьер, писать пропуски рабочим, едва встав с кровати».
Сказалась и любовь Блока к труду, точному и аккуратному. Все это благоприятно на него действовало. Он поздоровел, окреп.
Семнадцатого января 1917 года произошла у Блока любопытная встреча с Ал. Толстым. Блок писал в письме к матери: «Вчера приезжал генерал, остался доволен, благодарил нас (при нем состояли приятели мои Д. Кузьмин-Караваев и Ал. Толстой, с которым мы целовались и пр.).
Подробно об этой встрече рассказал Ал. Толстой: «13 января 1917 года морозным утром я, прикомандированный Земгором к генералу М., объезжавшему с ревизией места работ западного фронта Земского Союза, вылез из вагона на маленькой станции в лесах и снегах и пошел к городку фанерных бараков, где было управление дружины...
... Меня провели в светлый, жарко натопленный фанерный домик, где стучали дактилографисты, и побежали за заведующим. Через несколько минут вошел заведующий, худой, рослый, красивый человек с румяным от мороза лицом, с заиндевевшими ресницами. Все, что угодно, но я никак не мог ожидать, что этот заведующий — Александр Блок.
Он весело поздоровался и сейчас же открыл конторские книги. Когда сведения были отосланы к генералу, мы с Блоком пошли гулять. Он рассказал мне о том, как здесь славно жить, как он из десятника дослужился до заведующего работами, сколько времени он проводит верхом; говорили о войне, о прекрасной зиме. Когда я спросил, пишет ли он что-нибудь сейчас, он ответил равнодушно: «Нет, ничего не делаю». В сумерки мы пошли ужинать в старый, мрачный помещичий дом, где квартировал Блок».
Но и бодрость и веселость Блока были в значительной мере кажущимися. В письмах его к матери, хотя он и оберегает ее, все же прорываются его настроения, близкие к прежним.
« .. Я все это время чувствую себя б. ч. тоскливо»,— пишет он 14 ноября 1916 года.
Седьмого декабря — еще резче: «... жизнь складывается глупо, неприятно, нелепо и некрасиво. Редкие дни бывает хорошо, все остальные — бестолково, противоречиво и мелочно. Надоедает мне такая жизнь временами смертельно... Современные люди в большом количестве хороши разве на открытом воздухе, но жить с ними в одном хлеву долгое время бывает тягостно».
В начале 1917 года Блок становится особенно мрачным: «Мне вообще здесь трудно, и должность собачья, и надоело порядочно» (1 января 1917 г.).
«Теперь, между прочим, для санатории самое время, я бы сидел там спокойно и, может быть, перестал бы даже читать газеты: события окончательно потеряли смысл, а со смылом — и интерес» (7, 8 января 1917 г.). Работа у Блока действительно становилась все труднее, под его начальством было более двух тысяч человек, возникли злоупотребления, в раскрытии которых он принял деятельное участие. Приходилось с головой уходить в эту утомительную работу. «Событий здесь очень много, — пишет он 21 февраля 1917 года,— но все они неописуемы, не имеют ровно никакого смысла и значения. Мне скверно потому, главным образом, что страшно надоело все, хотелось бы наконец жить, а не существовать, и заняться делом»
Блок думает об отпуске. Отъезд затрудняет то обстоятельство, что он не знает, как ему быть с погонами: «... никто не знает, какие носить теперь, а с теми, которые есть, можно налететь на неприятность».
Позднее Блок определенно сформулировал свое отношение к тому времени, которое он провел в дружине: «Я семь месяцев валял дурака, считаю, что довольно».
Но, когда Блок писал в феврале свои последние письма, на улицах Петрограда солдаты уже отказывались стрелять в рабочих и переходили на сторону восставшего народа.
Начинался новый период русской истории. Блок вступал в этот период психологически — вполне созревшим для него благодаря своим прежним творческим прозрениям, политически — совершенно не подготовленным, жизненно — уже глубоко надломленным человеком.
Земное сердце уставало
Так много лет, так много дней...
Земное счастье запоздало
На тройке бешеной своей! —
В творческом отношении годы войны тяжело отозвались на Блоке. Достаточно сказать, что в 1915 году им написано десять стихотворений, а в 1916 году — всего четыре.
На военные события Блок почти не откликался. Позднее (в ст. «Интеллигенция и революция») он говорил: «Людям, чрезмерно впечатлительным, казалось в начале войны, что она «очистит воздух», но казалось минуту». Этим минутным увлечением войной было, очевидно, вызвано то своеобразное примирение со старой Россией, которое звучит, хотя и очень скупо, в стихотворении, написанном Блоком 26 августа 1914 года:
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь — осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.
Кладя в тарелку грошик медный,
Три да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
И под лампадой у иконы
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне... —
Ты всех краев дороже мне.
Патриотическая концовка стихотворения не меняет существенно его общего настроения ненависти к буржуазному строю жизни.
На фоне проникнутых «квасным патриотизмом» стихов многих поэтов того времени очень строго звучали строки другого военного стихотворения Блока.
Оно кончалось так:
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колес и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
А с дождливых полей все неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
— ясная, твердая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?
Эта жалость — ее заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть — ее застилает отравленный пар
(1 сентября 1914 года)
В декабре 1914 года война дала знать о себе еще в одной из строф стихотворения, полностью с ней не связанного:
... Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Издали несется волна.
Отзвуки войны слышны в стихотворениях: «Рожденные в года глухие» и «Коршун».
Чертя за кругом плавный круг.
Над сонным лугом коршун кружит
—
В избушке мать над сыном тужит:
«На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси».
Идут века, шумит война,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. —
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
Вот все, в чем непосредственно сказалась война в творчестве Блока. В 1915 году он выпустил книжку «Стихи о России». В нее вошло двадцать три стихотворения, но это были стихи о России («На поле Куликовом», «Новая Америка»), а не военные стихотворения (за исключением только что приведенных). На фоне тогдашней обильной и творчески скудной военизированной беллетристики и поэзии эта книга Блока звучала необычно и достойно.
Характерно, что осенью 1914 года Блок чрезвычайно увлекается работой, совсем далекой от современности: он редактирует отдельное издание стихотворений Аполлона Григорьева.
Интерес Блока к Григорьеву вообще был не случаен. Уже в раннем периоде творчества Блок в известной мере находился под влиянием А. Григорьева и очень интересовался им, но с особенной отчетливостью это влияние сказалось в 1907—1908 годах, в период, когда зазвучали в творчестве Блока наиболее упадочные, наиболее трагические ноты. Целый ряд эпиграфов из Григорьева, творческая с ним перекличка («Радость — страданье» у Блока, «Счастье — страданье» у А. Григорьева, название цикла «Вольные мысли» и этот же эпитет у А. Григорьева, взято у Григорьева из «Зимнего вечера» и известное «Без мысли и без речи» и т. д.)— говорят об этом с достаточной убедительностью. Вполне понятен интерес Блока к одному из наиболее ярких русских романтиков-поэтов XIX века, к его трагической судьбе, к его страстной и горькой поэзии «буйного веселья, страстного похмелья».
Глубоко симптоматично для настроений Блока, что именно в разгар войны он с головой уходит в трудную и кропотливую работу по собиранию разбросанных по старым журналам и до Блока никем не собранных стихов А. Григорьева.
«Соловьиный сад» (6 января 1914 г. — 14 октября 1915 г.). Это — один из ярчайших образцов его поэтического мастерства. Поэма в сущности подводила своеобразный итог размышлениям Блока о жизни и о самом себе.
«Неужели моя песенка спета?»—спрашивал он в «Записной книжке» в 1914 году. «Ты молода, и будешь молода еще лет пять или шесть» (Дон-Карлос — Лауре в «Каменном госте» Пушкина. — Л. Т.), — цитирует, относя к себе, Блок в 1916 году в письме к матери, сообщая, что нашел на виске седой волос.
В 1908 году, в расцвете молодости, в период, когда буйное прожигание жизни почти полностью захватило Блока, он в одном из стихотворений с большой силой сказал об ином жизненном пути:
Май жестокий с белыми ночами!
Вечный стук в ворота: выходи!
Неизвестность, гибель впереди!
Женщины с безумными очами,
С вечно смятой розой на груди!—
Пробудись! Пронзи меня мечтами.
Хорошо в лугу широким кругом
В хороводе пламенном пройти,
Пить вино, смеяться с милым другом
И венки узорные плести,
Страстью, грустью, счастьем изойти. —
Но достойней за тяжелым плугом
В свежих росах по утру итти!
(28 мая 1908 года)
«Может быть, одиночество преодолимо только ритмами действительной жизни — страстью и трудом». Но Блок не развил этой мысли в те годы.
В 1915 году он вернулся к ней в своей поэме. Но за семь лет многое изменилось. Иначе разрешена в поэме и эта тема. Начинается поэма изображением спокойной трудовой жизни; герой поэмы возит на осле камни, которые добывает на берегу моря. Но затем его побеждает соблазн «соловьиного сада», мимо которого он возил тяжелую ношу. «Соловьиный сад» — это та «голубая дымка за плечами», те «женщины с безумными очами», о которых писал Блок в 1908 году и которые зовут от жизни труда к жизни наслаждений:
А уж прошлое кажется странным,
И руке не вернуться к труду:
Сердце знает, что гостем желанным
Но, попав в соловьиный сад, герой не может забыть о настоящей жизни, жизни труда на берегу огромного моря:
Пусть укрыла от дольнего горя
Утонувшая в розах стена, —
Заглушить рокотание моря
И вступившая в пенье тревога
Рокот волн до меня донесла...
Вдруг — виденье: большая дорога
И усталая поступь осла...
Обвиваясь горячей рукой,
Повторяет она беспокойно:
Что с тобою, возлюбленный мой?
Но, вперяясь во мглу сиротливо,
Отдаленного шума прилива
Уж не может не слышать душа.
Герой поэмы бежит из сада:
И, спускаясь по камням ограды,
Их шипы, точно руки из сада,
Уцепились за платье мое.
Но здесь героя настигает возмездие. Ему уже некуда вернуться, жизнь изменилась, он стал ей чуждым.
Все то, что окружало героя в начале поэмы, уже исчезло, разрушилось, умерло. Он не может найти своего дома, осла его нет, и трагически звучит последняя строфа:
Там, где хижина прежде была,
Стал спускаться рабочий с киркою,
Погоняя чужого осла.
То, что в 1908 году осознавалось Блоком как проблема, как возможность свободного выбора — плести ли венки, итти ли за плугом, — теперь понято совсем иначе. Романтический герой поэмы оказывался между двумя станами, одинаково чуждый обоим, одинокий и обреченный.
«соловьином саду», в котором все время прислушивался к «отдаленному шуму прилива». И, уйдя из соловьиного сада, возненавидев его, он не нашел того, за что мог бы бороться. Он прекрасно знал — против чего он выступит, но за что?..
Слова, которые запомнились Зоргенфрею: «Уж если я не пошел в революцию, то на войну и подавно итти не стоит», представляют собой по существу биографическую интерпретацию основной темы поэмы «Соловьиный сад». И тут, и там Блок, уйдя от старого, не находил пути к новому.
Революционность его имела один органический порок — она была эмоциональна, но не идеологична, если можно так выразиться. Революционность эта была психологической, но не политической. Поэтому так горько звучал его ответ Зоргенфрею. Он не хотел бороться за сохранение старого буржуазного мира, но он не боролся и за новый мир, который несла с собой революция. Как человек, Блок не мог не ощущать глубокой надломленности, не понимать противоречивости своего жизненного пути.
Но, как художник, он, осознав свое внутреннее состояние и обобщив его в образах, превратил его в обличение старого мира и тем самым приобщился к борцам за новый мир. Он умел:
... вглядываясь в свой ночной кошмар,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
Зато как человек он не мог не переживать трагически своей мучительной раздвоенности. Слишком велики препятствия, которые надо было преодолеть Блоку, препятствия, самые трудные, воздвигнутые с детства семьей, средой, дружбой, скрепленные самыми интимными связями, чтобы мы могли упрекнуть его за то, что он не преодолел их до конца и полностью.
И без того нужна была великая сила души и беспощадная суровость, которую дает безупречная честность в отношении к самому себе, чтобы услышать в «Соловьином саду» все то, что услышал Блок.
— Сестра, откуда в дождь и холод
Идешь с печальною толпой,
Кого бичами выгнал голод
В могилы жизни кочевой?
И факел подняла во мгле,
И тихим светом озарилось
Все, что незримо на земле.
И там, в канавах придорожных
Черты мучений невозможных
И корчи ослабевших тел...
... Но я запомнил эти лица
И тишину пустых орбит,
Передо мной всегда стоит.
В этой искренности художника и обретало свою силу творчество Блока.
В 1916 году литературная деятельность в условиях, окружавших его в дружине, естественно, почти замерла. До отъезда Блок успел закончить Пролог и первую главу «Возмездия». Они появились в январской книге «Русской мысли» за 1918 год. Не случайно как раз в это время Блок вернулся к «Возмездию». Ранее он отошел от этой поэмы под давлением своих друзей, шокированных ее излишней резкостью, далеко выходившей за пределы норм, поставленных искусству символизмом. С. Городецкий дает любопытное описание первого чтения «Возмездия» Блоком на квартире Вяч. Иванова, игравшего в среде Блока роль «Учителя»:
«Я помню первое чтение «Возмездия», в присутствии немногих, у Вячеслава Иванова. Поэма произвела ошеломляющее впечатление. Я уже начинал тогда воевать с символизмом, и меня она поразила свежестью зрения, богатством быта, предметностью — всеми этими запретными для всякого символиста вещами. Но наш учитель глядел грозой и метал громы. Он видел разложение, распад, как результат богоотступничества, номинализм, как говорили мы немного позднее, преступление и гибель в этой поэме. Блок сидел подавленный. Он не умел защищаться. Он спорить мог только музыкально». И когда, — добавляет Городецкий, — «Вячеслав пошел в атаку, развернув все знамена символизма», — Блок «сдался почти без сопротивления. Поэма легла в стол... Это воспоминание — одно из самых тяжелых у меня в литературной жизни... Нельзя требовать от Блока, еще, не остывшего» от творческой работы и породивших ее мучений, полного осознания этой работы. Как лирик, он меньше всего сам знал, в момент создания, что им создано. Он привык определять значение своих вещей по отгулу их в своем же кругу».
«Розу и крест». В марте Блок приехал в Москву и с увлечением работал над организацией постановки пьесы. Он писал об этом матери из Москвы 31 марта: «Каждый день в половине второго хожу на репетицию, расходимся в 6-м часу. Пока говорю главным образом я, читаю пьесу и объясняю, еще говорят Станиславский, Немирович и Лужский, а остальные делают замечания и задают вопросы... Качалов захотел играть Бертрана, Гаэтана будет играть актер, которого я видел Мефистофелем в гётевском Фаусте (у Незлобина), — хороший актер.
Граф, вероятно, Массалитинов. За Качалова я мало боюсь, он делает очень тонкие замечания. Немного боюсь за Алису — слишком молодая и тонкая... Алискан — Берсенев». Постановка пьесы затянулась и, в конце концов, так и не состоялась, хотя над ней упорно работали, и сам Блок еще в апреле 1917 года прослушал в театре весь первый акт и вторую картину второго.
Радовала Блока и возросшая популярность; он писал матери 20 мая 1916 года: «На мои книги — большой спрос; присланные из Москвы партии распродаются складом в несколько часов... так что у меня до сих пор нет авторских экземпляров». 26 мая он сообщал: «Мои книжные дела блестящи. «Театра» в две недели распродано около 2000, и мы приступаем уже к новому изданию».
С отъездом в дружину Блок отошел и от этой внешней литературной жизни. В ответ на письмо матери о возможности напечатать «Возмездие» в «Русской мысли» он пишет: «Сейчас мало думаю о таких вещах, но, вероятно, буду рад, если это случится (т. е. с «Русской мыслью»)». Даже о постановке «Розы и креста», его очень интересовавшей, Блок в это время отзывается небрежно: «На вызов в театр я почти потерял надежду и даже не стремлюсь к этому, так все неблагополучно вообще». Таким образом, годы войны, хотя они и сказались отрицательно на творчестве Блока (особенно период пребывания его в дружине), все же отмечены и окончательной отделкой первой главы «Возмездия» и созданием «Соловьиного сада», чрезвычайно важного для творческой эволюции Блока. Но вряд ли одними внешними условиями можно объяснить отход поэта от лирических стихов в эти годы. Отношение Блока к миру творчески уже определилось, отлилось в художественно завершенных образах. Основные его темы были раскрыты с исчерпывающей ясностью. Романтический образ поэта, говорящего «нет!» окружающей действительности, призывающего к ее разрушению и мечтающего о новой России, обрисовался с полной четкостью.
Нужен был шаг вперед, нужно было раскрытие романтического идеала, нужно было сказать, во имя чего отрицается старый мир, что должна представлять собою новая Россия.