Глава VI. Блок между первой революцией и войной
Революция была разбита. Наступила реакция.
«Поражение революции 1905 года породило распад и разложение в среде попутчиков революции. Особенно усилились разложение и упадочничество в среде интеллигенции. Попутчики, пришедшие в ряды революции из буржуазной среды в период бурного подъема революции, отошли от партии в дни реакции. Часть их ушла в лагерь открытых врагов революции, часть засела в уцелевших легальных обществах рабочего класса и старалась свернуть пролетариат с революционного пути, старалась дискредитировать революционную партию пролетариата. Отходя от революции, попутчики старались приспособиться к реакции, ужиться с царизмом.
Царское правительство использовало поражение революции, чтобы наиболее трусливых и шкурнически настроенных попутчиков революции завербовать себе в агенты - в провокаторы.
... Наступление контрреволюции шло и на идеологическом фронте. Появилась целая орава модных писателей, которые «критиковали» и «разносили» марксизм, оплевывали революцию, издевались над ней, воспевали предательство, воспевали половой разврат под видом ««культа личности». В области философии усилились попытки «критики», ревизии марксизма, а также появились всевозможные религиозные течения, прикрытые якобы «научными» доводами.
«Критика» марксизма стала модой. Все эти господа, несмотря на всю их разношерстность, преследовали одну общую цель -отвратить массы от революции». Таковы были эти годы.
В литературу хлынула мутная волна порнографии и обывательщины. Появились произведения, разрабатывавшие «проблемы» однополой любви - мужской («Крылья» Кузьмина) и женской («33 урода» - Зиновьевой-Аннибал). Нашумевший роман Арцыбашева «Санин» провозглашал «культ личности» и в качестве героя изображал по сути дела уголовного преступника, насиловавшего женщин и намеревавшегося соблазнить собственную сестру. В образе Санина Арцыбашев, как заметил Горький, дал совет человеку «упростить себя путем превращения в животное».
Второстепенные писатели вроде А. Каменского, Вербицкой и других на все лады варьировали порнографические темы.
Примером массового распространения такого типа литературы могут служить широко рекламируемые объявления о выходе в эти годы иллюстрированных журналов, самые названия которых говорят об их содержании: «Декольте» («единственный по оригинальности журнал для взрослых»), «Натурщица» (высылается в закрытых конвертах) и, наконец, - «Ночь любви».
Этот журнал обещал высылать внесшим подписную плату полностью премию: «Энциклопедия любви» - обширный сборник пикантных, отчасти запрещенных новелл, веселых анекдотов, рассказов и сцен из интимной жизни артисток, натурщиц, наездниц, артистов, художников и дам полусвета, представляющих собой захватывающий интерес.»
Но и большие писатели - Бунин, Л. Андреев, Куприн и другие испытывали давление реакции, вступали на путь неверного, а иногда и клеветнического изображения революции, рисовали революционеров - как ничтожных, безвольных, гибнущих людей. В статье «Разрушение личности», опубликованной в 1908 году, М. Горький дал исключительно резкую характеристику всем этим литературным явлениям:
«Современного литератора, - писал он, - трудно заподозреть в том, что его интересуют судьбы страны... Проблемы социальные не возбуждают их творчества в той силе, как загадки индивидуального бытия... Современному литератору психология революционера... враждебна и чужда... Бросают грязью в лицо революционера как бы мимоходом и как бы между прочим. Изображают его разбитым, глупым, пошлым, но и при этой дурной игре делают сочувственную мину старой сиделки, которой ненавистен ее больной...»
«Герой «Тьмы» (повесть Л. Андреева, изображавшая революционера. - Л. Т.), несомненно, слабоумен; это человек больной воли, которого можно сбить с ног одним парадоксом. Революционеры «Рассказа о семи повешенных» (Л. Андреева. - Л. Т.) совершенно не интересовались делами, за которые они идут на виселицу, никто из них на протяжении рассказа ни словом не вспомнил об этих делах. Они производят впечатление людей, которые прожили жизнь неимоверно скучно, не имеют ни одной живой связи за стенами тюрьмы и принимают смерть, как безнадежно больной ложку лекарства».
«Поэт превращается в литератора и с высоты гениальных обобщений неудержимо скользит на плоскость мелочей жизни, швыряется среди будничных событий... Все тоньше и острее форма, все холоднее слово и беднее содержание, угасает искреннее чувство, нет пафоса... Писатель - это уже не зеркало мира, а маленький осколок... валяясь в уличной пыли городов, он не в силах отразить своими изломами великую жизнь мира и отражает обрывки уличной жизни, маленькие осколки разбитых душ...»
«О чем говорит современный литератор? «Что есть жизнь?- говорит он. - Все есть пища смерти, все. И хорошее и дурное, содеянное тобою, исчезнет со смертью твоею, человек. Всё - равно, и все - равно ничтожны перед лицом смерти». Слушая эти новые слова, мещанин одобрительно кивает головой... Современный неврастеник возводит боль своих зубов - личный свой ужас пред жизнью - на степень мирового события».
Эти гневные слова М. Горького дают яркое представление об упадке русской литературы в годы реакции.
В этой обстановке Блок подвергался тяжкому испытанию. Все те свойства его характера, которыми он был обязан своему воспитанию и среде, тянули его к упадочным и реакционным идеям и образам; иногда Блок и отдавал им дань, то неожиданно увлекаясь Милюковым, то снова сближаясь с Мережковским в 1910 году. Но душевная чистота, общественная честность и чуткость подлинного художника помогли ему остаться в основном верным тому пути, который он избрал под могучим влиянием революционных событий. Именно в годы реакции окончательно созревает его талант, определяются взгляды на жизнь, создаются почти все наиболее значительные произведения, - те, которые и сейчас сохранили свою художественную силу и убедительность.
Личная жизнь Блока в годы, последовавшие за первой революцией, внешне не изобиловала значительными событиями. После выхода нескольких сборников его стихов («Нечаянная радость» в 1906 г., «Снежная маска» в 1907 г., «Лирические драмы» в 1908 г., «Земля в снегу» в 1908 г., «Ночные часы» в 1911 г., трехтомное собрание его стихотворений в изд. «Мусагет» в 1911-1912 годах и др.) упрочилась его поэтическая слава.
В 1906 году Блок окончил университет и осенью уехал с женой от матери и стал жить отдельно. Материально он был лишь относительно обеспечен; он печатал рецензии, статьи, переводы, получал денежную помощь от отца; в начале 1907 года жена его получила после смерти Д. И. Менделеева небольшое наследство.
среды могла заслонить от Блока острые общественные проблемы - ведь он не замечал их в раннем периоде своего творчества и заинтересовался ими лишь в момент высшего напряжения классовой борьбы в 1905 году. Внешняя обстановка способствовала жизни бездумной и беспечной. В автобиографических набросках к «Возмездию» Блок вспоминает об этом периоде своей жизни, как о «бесцельном и губительном существовании»: «Здесь были красивые женщины «с вечно смятой розой на груди», с приподнятой головой и приоткрытыми губами. Вино лилось рекой. Каждый «безумствовал», каждый хотел разрушить семью, домашний очаг свой вместе с чужим»
Между тем как раз в эти годы Блок особенно глубоко задумывается над проблемами общественной жизни, над судьбами России, все яснее осознает приближение огромных и - по его представлению - катастрофических событий, все непримиримее относится к окружающей действительности.
Особенно волнует Блока вопрос об отношении к народу, отдаленность от которого он мучительно сознает. Проблема взаимоотношений народа и интеллигенции становится в этот период центральной проблемой его раздумий. Блок остро чувствует, что наступает решающий исторический перелом: «Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа».
Именно ощущение серьезности переживаемого Россией исторического периода позволило Блоку остаться вне реакционных настроений, с такой силой сказавшихся в литературе тех лет. В годы, когда реакционная литература вступила на путь «отречения от освободительного движения недавних лет и обливания его помоями», - Блок стоял в стороне от этих настроений. Особенно отчетливо сказалось полное искренности и благородства отношение Блока к действительности в связи с начавшейся ожесточенной травлей М. Горького реакционной критикой.
Горький, естественно, вызывал ненависть реакционной критики своим до конца партийным творчеством, беспощадно правдивым разоблачением буржуазного общества, призывом к революционной борьбе.
«Горький сказал свое последнее слово, и то, что услышим мы далее, будет лишь шуршаньем мертвых листьев, гонимых ветром», - писал в рецензии на пьесу М. Горького «Дачники» один из обиженных дачников в 1905 году. «Давно уж пора произнести это слово,- Горький исписался... Ключ творчества Горького, брызнувший сначала свежей струей, превратился теперь в грязную лужу». Горький «потерял себя и, конечно, безвозвратно... Горький увял. О, если бы эта драма «Последние» оказалась последней!.. Такова единственная наша надежда и единственный вывод из нее», - писал Эллис, весьма своеобразный продукт тех дней, идеологическое «перекати-поле», начавший с революции и кончивший католицизмом. «Русская демократическая партия сжевала Горького без остатка», - писала З. Гиппиус, разбирая роман «Мать»...
В обстановке дикой, оголтелой травли неожиданно прозвучал голос Блока: «Я утверждаю... что, если и есть реальное понятие «Россия» или лучше Русь, помимо территории, государственной власти, сословий и пр., т. е., если есть это великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем Руси, - то выразителем его приходится считать в громадной степени - Горького... по роковой силе своего таланта, по крови, по благородству стремлений, по «бесконечности идеала»... и по масштабу своей душевной муки - Горький - русский писатель».
Отвечая на нападки Мережковского и Философова, провозгласившего «конец Горького», Блок в той же статье заявлял:
«Мучительно слушать, когда каждую крупицу индивидуального, прекрасного, сильного Мережковский готов за последние годы свести на «Хлестаковщину», «мещанство» и «великого хама». Когда эти термины применяются к Горькому и, особенно, к Чехову, - душа горит; думаю, что негодованию в этом случае и не должно быть пределов, и я готов обратить к Мережковскому те же пушкинские слова, которые сам он обратил к Льву Толстому по поводу Наполеона:
Да будет заклеймен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его тоскующую тень.
Если бы мне пришлось говорить только о Горьком, я и то обратил бы к критику его - Мережковскому - эти слова», - подчеркивает Блок и говорит далее о «громадной тоске» и «великой искренности» Горького.
Выступление Блока вызвало крайнее возму щение среди его окружения.
Именно эту статью издевательски назвал «Прошением» А. Белый в своем письме к Блоку, разрывая с ним отношения.
Этот эпизод чрезвычайно характерен. Следует заметить, что во многом Блок не понимал Горького, но чуткость и искренность художника позволила ему понять величие и народность Горького и со всей прямотой заявить об этом, идя на конфликт со своей средой. Позднее, в 1915 году, Блок дал согласие участвовать в журнале М. Горького «Летопись», и имя его было включено в опубликованный список сотрудников журнала. Это вызвало нападки на Блока со стороны символистов. В частности Блоку прислала письмо жена поэта Ф. Сологуба - А. Н. Чеботаревская. В письме этом она резко нападала на М. Горького. Чрезвычайно характерна пометка Блока на этом письме: «Сие получено 30 XII 1915. Нельзя так говорить об авторе «Фомы Гордеева», «Троих», «На дне». Недостойно. Не отвечу».
Внимание Блока к Горькому было связано, конечно, с тем, что в Горьком Блок видел писателя, ближе всего стоявшего к народу, к которому все упорнее обращались мысли Блока. В своем приветствии М. Горькому 30 марта 1919 года на праздновании его пятидесятилетия Блок говорил:
«Судьба возложила на Максима Горького, как на величайшего художника наших дней, великое бремя. Она поставила его посредником между народом и интеллигенцией».
Вопрос об отношении интеллигенции к народу в годы реакции становится для Блока основным. Блок неустанно возвращается к этому вопросу в ряде статей, и он неотделим для него от вопроса о надвигающейся революции, которую Блок ждет и которую заранее принимает.
Отдаленного восстанья
Надвигающийся гул.
Андрей Белый в «Начале века» дает любопытную подборку цитат из статей Блока того времени, повторяющих одну и ту же тему: нарастание революции, ощущение тупика, в который зашла Россия: «нет больше домашнего очага...», «двери открыты на вьюжную площадь», «наше общее поприще... пустой рынок... где... воет вьюга»; исторический процесс завершен; «смерть зовет... как будто тревожно бьет барабан», «действительность проходила в красном свете!», «зажженные со всех концов, мы крутимся в воздухе», «залегло неотступное чувство катастрофы»; «вот грянет гром», «будет кровь, топор и красный петух»; «есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой». И Белый здесь совершенно прав: это действительно основной тон статей, докладов, выступлений Блока в те годы.
«Та действительно великая, действительно мучительная переходная эпоха, в которой мы живем, лишает нас всех очарований,- писал он в 1908 году, - и на всех перекрестках подстерегает нас какая-то густая мгла, какое-то далекое багровое зарево событий, которых мы все страстно ждем, которых боимся, на которые надеемся... Да, мы накануне великого бунта. Мы накануне событий, и то, что не удалось один, другой и третий раз, - удастся в четвертый».
Те же мысли, но, естественно, в гораздо более резкой форме, позднее высказывает Блок и в своих письмах: «Единственный общий враг наш, - пишет он матери 13 апреля 1909 года, - российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники» и далее говорит он, имея в виду разгул реакции в России: «Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях». В 1911 году в письме к матери от 17 февраля он говорит: «Я яростно ненавижу русское правительство... и моя поэма («Возмездие». - Л. Т.) этим пропитана».
Ощущая наступающий крах буржуазного строя, испытывая ненависть и презрение к нему, Блок имел в виду не только Россию, но и все буржуазное общество в целом. Во время своей поездки за границу в 1909 году он писал матери: «Европейская жизнь так же мерзка, как и русская, вообще - вся жизнь людей во всем мире есть, по-моему, какая-то чудовищно грязная лужа... единственное место, где я могу жить, - все-таки Россия, но ужаснее того, что в ней (по газетам и по воспоминаниям), кажется, нет нигде... Трудно вернуться и как будто некуда вернуться - на таможне обворуют, в середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, - цензура не пропустит того, что я написал... Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение»
И в своей записной книжке 1909 года Блок записывает трагический вывод, к которому он пришел:
«Современная жизнь есть кощунство перед искусством; современное искусство - кощунство перед жизнью». А немного раньше, 11 декабря 1908 года, он писал еще резче об окружавшем его обществе, о своей среде: «Мучительное желание наорать в Литературном Обществе завтра: есть литературное общество и нет литературы! Бараны, ослы, скоты! Дело идет не «о почках или тонкой кишке, а о жизни и смерти» («Смерть Ивана Ильича»).
Но - не надо: терпение. Гневной зрелости еще долго ждать. Пока злоба не созрела, она всегда готова превратиться в кликушескую истерику (А. Белый). А пока - «стать выше» этих кадетов, этой дряхлой и глубокоуважаемой сволочи. Быть художником».
Характерное социальное обоснование своего романтического отношения к жизни дал Блок в письме к С. Тутолминой:
«Требуют от жизни - или безмерного, чего она не даст, или уж ничего не требуют. Вся современная жизнь людей есть «холодный ужас», несмотря на отдельные светлые точки, ужас, надолго непоправимый.
Я не понимаю, как ты, например, можешь говорить, что все хорошо, когда наша родина, может быть, на краю гибели, когда социальный вопрос так обострен во всем мире, когда нет общества, государства, семьи, личности, где было бы хоть сравнительно благополучно.
Всего этого ужаса не исправить отдельным людям, как бы хороши они ни были».
Все это говорит о глубоком конфликте поэта с обществом, породившим и воспитавшим его.
Огромное душевное напряжение, исключительная честность нужны были для того, чтобы с такой прямотой и силой отбросить все, что навязывали семья, воспитание, среда, общественное положение, и притти к отрицанию своего общества, своей культуры.
Блока пугала отдаленность интеллигенции от народа, непонятность, чуждость ей того, что зрело в народных массах. Об этом он писал страстно и упорно, ошибочно считая это противоречие, относившееся к ограниченной части русской интеллигенции, особенно тесно связанной с буржуазно-дворянским строем, противоречием, характерным вообще для взаимоотношений интеллигенции и народа. Это обесценивает его размышления об отношении интеллигенции к народу, так сказать, объективно, по существу вопроса. Но это не лишает его мысли субъективной остроты, искренности и ценности. Они ярко характеризуют переживания Блока в годы реакции, приводившие его к конфликту со всей окружающей средой.
Если большинство литераторов эпохи реакции, как писал Горький, нельзя было заподозрить в том, что их интересуют судьбы родины, то Блок об этих судьбах думал упорно и честно. И прежде всего его волновал вопрос, как перекинуть мост от интеллигенции к народу. Они представлялись ему двумя враждебными станами: «народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч - с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном...»
...«Рядом с нами все время существует иная стихия - народная, о которой мы не знаем ничего...»
Он понимал причины своей отдаленности от народа: «... сам я люблю эстетику, индивидуализм и отчаяние... я сам интеллигент, ... во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью». Позднее, в январе 1918 года, Блок писал: «Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему валят столетние парки? - Потому что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему - мошной, а дураку - образованностью.
Все так. Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь, замалчивать этого нет возможности, а все, однако, замалчивают.
Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое - отвечаем мы? Мы - звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов?»
Но если в 1918 году Блок мог уже ответить на мучившие его вопросы с беспощадной и выстраданной ясностью и резкостью, дававшими определенное разрешение этим вопросам, то в годы реакции его состояние было иным. Мироощущение его было трагическим. Оно создавалось предчувствием надвигающейся катастрофы, неудачными поисками путей, которые могли бы привести к народу,- неудачными потому, что Блок был совсем оторван от тех, кто действительно был связан с народом.
Это мироощущение определяло в те годы все поведение Блока - как человека и как поэта. Но именно в этом глубоком трагизме обретало исключительную силу и выразительность творчество зрелого Блока, вплотную соприкоснувшегося с жизнью.
Для Блока общее и личное были неразделимы. Все, что он воспринимал в жизни, он воспринимал лирически, включал в мир своих переживаний, переносил в творчество. Говоря с Катулле, он высказал мысль, которая может быть непосредственно применена к его собственному творчеству: «Личная страсть Катулла, как страсть всякого поэта, была насыщена духом эпохи; ее ритм, ее размеры, так же, как ритмы и размеры стихов поэта, были внушены ему его временем, ибо в поэтическом ощущении мира нет разрыва между личным и общим; чем более чуток поэт, тем неразрывнее ощущает он «свое» и «не свое»; поэтому в эпоху бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта так же преисполняются бурей и тревогой».
Как раз в годы реакции понимание Блоком роли поэта, его общественной ответственности достигает необычайной глубины и ясности: «Писатель - обреченный, - писал он в 1908 году, - он поставлен в мире для того, чтобы обнажать свою душу перед теми, кто голоден духовно. Народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из среды своей всякого, даже некрупного писателя. И писатель становится добычей толпы; обнищавшие души молят, просят, требуют, берут у него обратно эти жизненные соки сторицею... нигде не жизненна литература так, как в России, и нигде слово не претворяется в жизнь, становится хлебом или камнем так, как у нас».
Отсюда приходит Блок к пониманию поэтической деятельности как служения народу. «Великие произведения искусства, - говорит он, - выбираются историей лишь из числа произведений «исповеднического» характера. Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он сжег себя до тла, - для того ли, чтобы родиться для новых созданий, или для того, чтобы умереть, - только оно может стать великим. Если эта сожженная душа... огромна - она волнует не один народ и не одно столетие. Если она и не велика, то рано ли, поздно ли, она должна взволновать по крайней мере своих современников даже не искусством, даже не новизною, а только искренностью самопожертвования... Всякую правду, исповедь, будь она бедна, недолговечна, не всемирна, - правды Глеба Успенского, Надсона, Гаршина - и еще меньше, мы примем с распростертыми объятиями, рано или поздно отдадим им все должное. Правда никогда не забывается, она существенно нужна... Напротив, все, что пахнет ложью или хотя бы только неискренностью, что сказано не совсем от души, что отдает «холодными словами»,- мы отвергаем, и опять-таки такое неподкупное и величавое приятие или отвержение характеризует особенно русского читателя.
Никогда этот читатель, плохо понимающий искусство, не знающий азбучных истин эстетики, не даст себя в обман «словесности»! Он холодно и просто не примет «пшибышевщины» и не взрастит в своем саду чахлой и пестрой клумбы современных французских цветов».
Так складывается у Блока вывод: «Гений - прежде всего народен». Позднее мысли о сущности искусства, о судьбе поэта, обрекающего себя на самосожжение во имя творчества, Блок вложил в стихотворения: «К музе» и «Художник».
Мучительное состояние тревоги, отчаяния, одиночества, в котором находился Блок в годы реакции, определило психологическую депрессию и мрачный стиль его личной жизни. Стремления его души - говоря его словами - преисполнились бурей и тревогой. Блок буквально сжигает свою жизнь в вине, в бессонных ночах.
«У стойки буфетной, - вспоминает Белый, - мне помнился Блок: сюртук с тонкой талией; локоть на стойке; а нос - наклоненный в коньяк - знаешь - «Жизнь человека»... Хн... Выпьем?» «... - затащил он в буфет: пить коньяк; и меня удивил: опрокидывал рюмку за рюмкой; и - стало мне ясно, что боль запивает; он был насквозь - боль».
Характерное стихотворение посвятил в это время Вяч. Иванов Блоку.
БОГ В ЛУПАНАРЕ
Александру Блоку.
Я видел: мрамор Праксителя
Дыханьем Вакховым ожил,
И ядом огненного хмеля
Налилась сеть бескровных жил.
Очей божественно пустых;
И бога демон надоумил
Сойти на стогна с плит святых
И по тропам бродяг и пьяниц
Вступить единым из гостей
В притон, где слышен гик и танец
И стук бросаемых костей...
Биограф Блока - Бекетова отмечает тот новый и странный стиль жизни, который установился в семье Блока в те годы: «Они жили открыто и не только ничего не скрывали, но даже афишировали то, что принято замалчивать. Чудовищные сплетни были в то время в нравах литературного и художественного мира Петербурга. Невероятные легенды о жизни Блоков далеко превосходили действительность».
Письма, записные книжки, дневники Блока 1907-1909 годов упорно повторяют один и тот же мрачный мотив: «Самому мне жить нестерпимо трудно. Особенно тосковал я перед новым годом и в праздничные дни. Такое холодное одиночество - шляешься по кабакам и пьешь... Злюсь и оскаливаюсь направо и налево - печатно и устно» (8 января 1908 г.). «Напиваюсь ежевечерне» (27 мая 1907 г.). «Все опостылело, смертная тоска... ужасное одиночество и безнадежность» (18 июля 1908 г.). «У меня маленькая лихорадка, повидимому, с перепоя, пил один, а также с Чулковым и с Зайцевыми - много пил. Страшно тяжело и скучно. Последние дни полегчало» (6 ноября 1908 г.).
С 1910 года - в связи с болезнью матери Блок устраняет из своих писем к ней то, что могло бы ее беспокоить, и они принимают более жизнерадостный, внешне спокойный характер, но дневники и записные книжки попрежнему говорят о том же. «Пью в Озерках... День был мучительный и жаркий - напиваюсь» (18 июля 1908 г.).
«Жестко мне, тупо, холодно, тяжко... Уехать, что ли, куда-нибудь. Куда?» (10 января 1913 г., «Дневник».)
«Дни невыразимой тоски и страшных сумерек» (30 марта 1913 г., «Дневник»).
С фотографии этих лет смотрит измученное, трагическое лицо, не похожее на лицо «молодца из русских сказок», - молодого Блока, писавшего о себе:
Он весь дитя добра и света,
Он весь - свободы торжество.
Отдельные эпизоды, занесенные в «Записные книжки», говорят о «губительном восторге самозабвенья»; о нем писал Блок, говоря об авиаторе, который
Безумно возалкал паденья
И сам остановил винты.
Мысль о самоубийстве начинает мелькать в записях Блока, хотя он прекрасно понимал, что и без того его образ жизни медленно убивает его. Говоря о тупике, в который зашла, по его мнению, интеллигенция, он писал, что она приходит к «неприметному и откровенному самоуничтожению - разврату, пьянству и самоубийству всех видов».
«Сердце тайно просит гибели», - так начиналось одно из его стихотворений.
Конечно, падение Блока как человека не может быть целиком оправдано ссылкой на мрачность эпохи и на трагическое одиночество Блока в его идейных исканиях. Те непривлекательные формы, в которых выражалось подлинное и благородное страдание Блока, были, конечно, продуктом случайностей, характерных именно для индивидуальности; известную роль здесь сыграло и личное горе Блока. Второго февраля 1909 года у Блоков родился сын. Десятого февраля того же года он умер. Смерть его потрясла Блока и, конечно, усилила трагизм его мироощущения. Но в целом круг переживаний, определявших душевное состояние Блока, был далеко не случаен. В нем действительно была отражена «эпоха бури и тревог».
Характерную деталь настроений Блока вспоминает В. Пяст: «Блок мне признавался: «И вот, когда видишь все это кругом, эту нищету и этот ужас, в котором задыхаешься, и эту невозможность, бессилие переменить что-либо в этом, когда знаешь, что вот какими-нибудь пятидесятые рублями ты можешь сделать для кого-то доброе, действительно доброе дело, - но одно, - а в общем все останется попрежнему, то вот берешь и со сладострастием, нарочно, тратишь не пятьдесят, а сто, двести на никому - а меньше всего себе - ненужный кутеж». В. Пяст. «Воспоминания о Блоке», «Атеней», 1923, стр. 66.
Блока сжигало подлинное и большое чувство времени и истории, которое жило в нем, как в большом художнике, мучила оторванность от народа, он испытывал муки беспросветного одиночества и растерянность перед надвигающимися грозными событиями. Поэтически он выразил свои переживания в 1914 году:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы - дети страшных лет России -
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы -
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота - то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, -
Те, кто достойней, боже, боже,
Да узрят царствие твое!
Конечно, душевная жизнь Блока не ограничивалась тем кругом переживаний, о которых только что говорилось. Они определяли основной тон и характер мироощущения Блока в те годы, но жизнь шла своим чередом, были в ней и более темные, и более светлые периоды, литературные дела, встречи, увлекавшие Блока. Но где-то в глубине сознания скрывалось то, что доверялось лишь дневникам и уводило на Гороховую или в Озерки «пить под граммофон», что заставляло его быть «вне себя» («Записные книжки», 20 января 1910 г.), вынуждало написать точно и горько:
... один с самим собою
Я угасаю каждый день.
(20 ноября 1908 года)
Выходят важнейшие статьи Блока («О реалистах», «О театре», «О драме», «О лирике», «Стихи и культура», «О современном состоянии русского символизма» и др.), сборники стихов (в том числе «Снежная маска», связанная с увлечением Блока артисткой Н. Н. Волоховой в 1907 г. и ей посвященная). Три раза побывал Блок за границей (в 1909, 1910 и 1913 году). Поездка в Италию в 1909 нашла свое отражение в цикле его замечательных «Итальянских стихов». В 1909 году в Варшаве умер отец Блока. Воспоминания Блока о поездке в Варшаву к умирающему отцу, которого он уже не застал в живых, вошли позднее в поэму «Возмездие», над которой он начал работать в 1910 году.
Возникали житейские мелочи, за которые Блок как-то хватался, чтобы заполнить ими жизнь. Так, много энергии он затратил на перестройку дома в Шахматове. Было собрано несколько десятков рабочих, началась строительная суетня, о которой рассказывает Блок в письмах к матери. Смысл этой суетни объяснил сам Блок в одном из писем:
«Мама... живи, живи растительной жизнью, насколько только можешь, изо всех сил, утром видь утро, а вечером - вечер, и я тоже буду об этом стараться изо всех сил в Шахматове». Но все это кончается тем же выводом: «Тоскливо и страшно пусто» (29 октября 1910 г.).
Жизнь шла без событий, без связи с настоящим общественным движением, с теми кругами общества, где бурлила подлинная жизнь; поэтому годы подъема рабочего движения не сказались на Блоке сколько-нибудь определенно, хотя в какой-то мере, судя по дневнику, он их заметил.
«В прошлом году рабочее движение усилилось в восемь раз сравнительно с 1911. Общие размеры движения достигают размеров движения 1906 года и все растут. Оживление промышленности. Рост демократии», - записал Блок в «Дневник» 1 января 1913 года.
«Большие забастовки и демонстрации», - отмечает он в том же году 9 января.
Особенно интересна запись о Горьком:
«Спасибо Горькому и даже «Звезде». После эстетизмов, футуризмов, аполлонизмов, библиофилов - запахло настоящим. Так или иначе, при всей нашей слабости и безмолвии, подкрадыванье двенадцатого года к событиям отмечается опять-таки в литературе» (4 марта 1912 г.).
Но все же это лишь беглые записи; в творчестве Блока эти мотивы заметно не отразились.
«Я не могу усвоить данных памяти, - вспоминает С. Городецкий, - что этот период тянулся целых 8 лет - с 8-го по 16-й, когда я уехал на Кавказ, - настолько цельным и неизменным стоит передо мной Блок этих годов. Я помню его в разных позах и жестах, но, кажется, что это прошел год, а не восемь. Где-то на Литейной, в каком-то доме пьянства, под утро, за коньяком, с Аничковым, в оцепенении, с остеклившими глазами. Он и в пьянстве был прекрасен, мудр, молчалив, - весь в себе. На эстрадах каких-то огромных белых зал, восторженно встречающих его чтение, все тех же стихов, и посылающих в момент ухода с эстрады девушку с восторженными глазами, подававшую ему лилии и розы».
Так шли годы вплоть до империалистической войны, которая изменила течение жизни Блока, определила новый период ее.
А жизнь, не зная истребленья,
Так, только замедляет шаг,
писал он, а в письме к матери жаловался: «Ходят, ходят, приглашают, звонят, требуют, оставляют записки, приносят свои произведения и излагают события своей жизни» (17 января 1908 г.).
Постоянное внутреннее напряжение и нервный подъем этих лет не могли не вызвать прилива творческой энергии. Именно в эти годы талант Блока достигает полной зрелости. Его стих начинает звучать исключительно полновесно и выразительно. Сила словесного мастерства становится равной силе поэтической страсти, лирический голос поэта с необычайной гибкостью передает все оттенки его переживании. В одной из рецензий тех лет справедливо было сказано, что некоторые из его стихов «стоят уже на той ступени просветленной простоты, когда стихи, как песня, становятся доступными каждому сердцу... Блок не просто «мастер чеканной формы», а явление одного порядка с теми, «чьи имена звучат нам как призывы».
«Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше. Один отвечаю за себя - и могу еще быть моложе молодых поэтов «среднего» возраста» - записал он 10 февраля 1913 года, и это было глубоко верно.
Отход от узких теоретических канонов символизма наметился уже давно. Еще в 1905 году в письме к отцу Блок как-то неожиданно обмолвился: «О декадентстве в последнее время (и давно уже) как-то нет помину, и его, в сущности, по-моему, нет».
Еще отчетливее сказал он о декадентстве (разумея под ним в сущности символизм вообще, хотя иногда Блок различал эти понятия) в 1908 году в письме к матери, датированном 30 января: «... весь яд декадентства и состоит в том, что утрачены сочность, яркость, жизненность, образность, не только типичное, но и характерное».
В 1911 году он говорит: «Я чувствую, что у меня наконец, на 31-м году, определился очень важный перелом, что сказывается и на поэме и на моем чувстве мира. Я. думаю, что последняя тень «декадентства» отошла» (письмо к матери 21 февраля). И, наконец, совсем резко заявляет он в 1912 году о том, что символизм - «несуществующая школа».
Не случайно в эти годы символисты начинают нападать на Блока - и на стихи и на критические статьи его. «Блок -талантливый представитель пустоты, - писал А. Белый, - красота его песни - красота погибающей души... Под обложкой, в предисловии, встречает Вас пустота мысли». «В стихах Александра Блока чувствуется какая-то болезненная вялость, какое-то безразличное отношение к тому, что выходит из-под его пера, - вторит А. Белому Б. Садовской, укрывшийся за псевдонимом: И. Голов. - Мы не имеем права сетовать на рыцаря «Прекрасной дамы» за его превращение в модернизированного народника, темно и вяло толкующего о народной стихии, но грустно и больно, когда истинный поэт начинает подменять свое стихийное творчество какой-то придуманной теоретической стихией».
Еще ранее А. Белый издевался над стихами Блока даже с большей резкостью: «У Блока всегда: подъем к Пушкину и срыв, дерзновение, захватывающее дыхание, и тут же рядом жалкий набор слов. Глубина переживаний, исключительных и влекущих, и тут же их фальсификация, крик раздирающего душу страдания и подделки под гримасу идиотизма. Все же Блок один из наших лучших современных поэтов», - неожиданно заканчивал А. Белый.
А о статьях Блока писала Зинаида Гиппиус: «Все опыты его в критике - ниже всякой, критики... мысли Блока - это мухи, беспомощно мечущиеся под проволочной кондитерской сеткой. Выступая как критик, он каждый раз роняет себя. Что-то жалобное, спутанное и гимназически напыщенное - все его «критики». И зачем он это делает».
На Блока не действовали эти нападки. Наоборот, его отход от символизма сопровождается все большим усилением интереса к реализму.
«Мне неудержимо нравится «здоровый реализм», Станиславский и «музыкальная драма». Все, что я получаю от театра, я получаю оттуда, а в Мейерхольдии - тужусь и вяну», - записывает он 21 февраля 1914 года. Даже, казалось бы, столь далекая от Блока большевистская газета «Звезда» привлекает его: «Все здесь ясно и отчетливо (потому талантливо),- пожалуй, иногда, слишком просто», - отмечает он в дневнике 26 февраля 1913 года.
В одной из своих статей еще раньше Блок провозглашал даже сближение реалистов с символистами. Он писал, что «символисты идут к реализму, потому что им опостылел спертый воздух «келий», им хочется вольного воздуха, широкой деятельности, здоровой работы. В этом есть что-то родственное «хождению в народ» русских интеллигентов... Современные символисты ищут простоты... здорового труда и вольных дум».
Было бы неверно думать, что Блок стремился усвоить самые принципы реализма, как метода, и применить их в своем творчестве. Его понимание реализма было в достаточной мере своеобразно: он считал, что реализм «наследник романтизма, его родное дитя», «самое сердце романтизма».
Другими словами, реализм для Блока - это прежде всего связь с действительностью, хотя бы она и была выражена в романтических образах. В интересе Блока к реализму сказывался творческий процесс приближения его романтизма к действительности, нарастание в нем элементов революционности.
В стремлении Блока к действительности проявились лучшие силы его творческого духа. Но мы уже видели, как давила на него среда, как гнула она Блока-человека. Гнула она и Блока-творца. Очень ясно сказал об этом в своих «Воспоминаниях о Блоке» Сергей Городецкий: «Как зерно на солнце, рвалась из него коренная его, здоровая сила... но окружающая его среда, но темное безвременье реакции не давало... его голосу силы, загоняя его вглубь, зажигая тот внутренний пожар, в котором он и испепелился под надетой в последние годы маской немоты. Внутрь и вглубь ушел подлинный Блок».
Противоречивые чувства и сложная внутренняя борьба, определявшие жизнь Блока в годы реакции, нашли выражение в его творчестве.
Четыре основные темы проходят через творчество Блока в этом периоде. Все они глубоко значительны, всем им он сумел дать полное и искреннее выражение.
Это - тема родины, народа, России; это - тема революции в широком смысле слова. Это - тема, которую мы назовем темой сатиры, критики общественного строя, и, наконец, широкая гуманистическая тема, тема человека.
При всей значительности всех этих тем, центральное место в творчестве Блока занимает последняя. В нее Блок вложил самые страстные свои чувства, самые глубокие переживания, именно она и определяет, прежде всего, его значение как художника. Внимание писателя всегда приковано к человеку: благородный облик человека - мечта всякого большого художника и страдания человека - трагедия самого создателя художественного образа.
Но эта основная тема искусства выражается каждым художником по-своему - в его своеобразном освещении и в соответствии с его историческими условиями и его жизненным опытом.
В России начала XX века, в эпоху кризиса буржуазного общества, эта трагедия художника принимала самые мучительные формы. Но в то же время впервые в истории человечества мечта художника о счастьи человека получала реальные возможности осуществления.
Драма Блока в том и состояла, что он необычайно остро видел страдания людей, чувствовал, что настало решающее время человеческой истории, но крайне смутно ощущал путь, на котором одухотворявшая его мечта о счастливом человеке могла бы превратиться в реальность. Поэтому-то так тянуло его к Горькому. Их роднила прежде всего величайшая боль за человека. У М. Горького в «Первой любви» есть потрясающие строки:
«Я жил в непрерывной тревоге... Однажды, на базаре полицейский побил благообразного старика, одноглазого еврея за то, что еврей, будто бы, украл у торговца пучок хрена. Я встретил старика на улице - вываленный в пыли, он шел медленно, с какой-то картинной торжественностью, его большой черный глаз строго смотрел в пустое знойное небо, а из разбитого рта по белой длинной бороде тонкими струйками текла кровь, окрашивая серебро волос в яркий пурпур. Тридцать лет тому назад было это, и я вот сейчас вижу перед собой этот взгляд, устремленный в небо с безмолвным упреком, вижу, как дрожат на лице старика серебряные иглы бровей. Не забываются оскорбления, нанесенные человеку и - да не забудутся!»
Таких людей видел и Блок, он и сам по существу к ним принадлежал, и он не мог забыть и простить их страдания. Характерна следующая параллель к приведенной цитате из Горького в «Дневнике» Блока:
«Ночь белеет, сейчас иду на вокзал встретить Любу. Вдруг вижу с балкона - оборванец идет, крадется, хочет явно, чтобы никто не увидал, и все наклоняется к земле. Вдруг пристал к какой-то выбоине, кажется, поднял крышку от сточной ямы, выпил воды, утерся... и пошел осторожно дальше. Человек...» (19 июня 1912 г.)
Блока роднила с Горьким и вера в человека, тот скрытый, внутренний оптимизм, который не нашел себе осуществления, но который согревает все его творчество.
Вспоминая Блока в период революции 1905 года, Сергей Городецкий справедливо подчеркивает, что в Блоке погиб совсем иной Блок, каким он мог бы быть в условиях полноценного творческого раскрытия: «Мужественно-здорового, крепкого, деревенского много было в Блоке этого периода. Мистическая дымка первых дней отлетела от него, тревога и хмель снежной ночи еще не нахлынули... Северная сила была в нем без неврастении Гамсуна, без трагедий Ибсена. Была возможность Блока, нигде не узнанного, каким он был бы, если бы пятый год был семнадцатым. Была возможность могучего сдвига таланта в сторону Пушкина... и Толстого... Этого Блока выявить и высвободить нужно, чтобы понять огромный запас сил, с каким он совершил свое нисхождение в провал между пятым и семнадцатым годом. Реакция убила его Сольвейг и от музыки зеленого леса привела к арфам и скрипкам цыганского оркестра. Важно указать, что он знал и любил себя - силача, здоровяка».
Это глубоко верно. Чрезвычайно характерна та перекличка Блока с Горьким, которая произошла в 1909 году, когда Блок рецензировал книгу М. Горького и В. Майера «Землетрясение в Сицилии и Калабрии». Рецензия называлась «Горький о Мессине», Блок чрезвычайно тепло отозвался об этой, как он писал, «доброй и простой книге Горького». Он высоко оценил ее потому, что благодаря ей испытал гордость за человека, когда во время величайшего бедствия, «при внезапной вспышке подземного огня явилось лицо человечества», потому, что благодаря ей можно увидеть одновременно, «как жалок и как живуч, силен и благороден человек».
«Какие же чудеса человеческого духа и человеческой силы были явлены, - восклицает он, пересказывая факты, приведенные в книге Горького, - какая красота скорби, самоотвержения, даже самого безумия». Блок кончает статью необычной для него радостной и светлой интонацией: «Так вот каков человек! Беспомощней крысы, но прекрасней и выше самого прозрачного, самого бесплотного видения. Таков обыкновенный человек... Он поступает страшно просто, и в этой простоте только сказывается драгоценная жемчужина его духа. А истинная ценность жизни и смерти определяется только тогда, когда дело доходит до жизни и да смерти. Нам до того и другого далеко»
Не случайна и другая перекличка Горького с Блоком, о которой рассказал сам Горький в своих воспоминаниях о Блоке: «В ресторане «Пекарь» барышня с Невского рассказывала мне: «Это у вас книжечка того Блока, известного? Я его тоже знала, впрочем, только один раз. Как-то осенью - очень поздно и, знаете, слякоть, туман, уже на думских часах околополуночи, я страшно устала и собиралась итти домой, - вдруг, на углу Итальянской меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала: иностранец. Пошли пешком,- тут недалеко, по Караванной, 10, комнаты для свиданий. Иду, разговариваю, а он - молчит, и мне было неприятно даже, необыкновенно как-то, я не люблю невежливых. Пришли, я попросила чаю, позвонил он, а слуга не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня, так строго - ужасные глаза! Но мне от стыда - даже не страшно было, только подумала: ах, боже мой, должно быть, музыкант. Он кудрявый. Ах, извините, говорю, - я сейчас разденусь.
А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил меня на колена и говорит, гладя волосы: «Ну, подремлите еще». И представьте себе - я опять заснула, - скандал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но - не могу. Он так нежно покачивает меня, и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже и совсем спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо итти». И кладет на стол двадцать пять рублей. «Послушайте, - говорю, - как же это?» Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь,- так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и даже поцеловал. Ушел, а, когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт, - смотри». И показал мне портрет в журнале, вижу: верно - это он самый. Боже мой, думаю, как глупо вышло».
И действительно, на ее курносом задорном лице, в плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отражение серьезной печали и обиды. Отдал барышне все деньги, какие были со мной, и с того часа почувствовал Блока очень понятным и близким.
Нравится мне его строгое лицо и голова флорентинца эпохи «Возрождения».
Очень ответственны и очень много раскрывают в Блоке эти слова Горького о том, что Блок ему стал понятен и близок. Но там, где вера в человека и страдание за него вели Горького к борьбе на путях, вполне ему ясных, там Блок -мечтатель и одиночка беспомощно останавливался. Характерны впечатления Горького от одного из докладов Блока: «Блок, читая, напоминал ребенка сказки, заблудившегося в лесу: он чувствует приближение чудовищ из тьмы и лепечет навстречу им какие-то заклинания, ожидая, что это испугает их. Когда он перелистывал рукопись, пальцы его дрожали».
Горький создал замечательные образы героических людей - борцов. У Блока гуманистическая тема осталась только темой страдающего человека, но она была так глубоко выстрадана поэтом, что он сумел творчески воплотить ее с необычайной силой. Тема человека у Блока - это тема его гибели. Она воплощена не в реалистических характерах и ситуациях, а раскрыта романтически: в исключительном характере переживаний, чаще всего в условных ситуациях. Но в романтический характер лирического героя Блоком вложено глубокое и реальное содержание, падение человека в его изображении приобретает значение страстного отрицания существующего строя жизни. За гримасой отчаяния и страдания, искажающей лицо человека, изображаемого Блоком, мы угадываем его подлинные благородные черты. Поэтому самые мрачные стихотворения Блока нельзя считать просто упадочными - они открывают читателю глаза на «страшный мир» (название цикла стихов Блока) и возбуждают негодование и протест против этого мира.
Блок обращает из прошлого к современным читателям свое искаженное муками лицо:
Не таюсь я перед Вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.
и говорит: вот какими могли бы быть и вы, если бы не был разрушен старый мир. Только поверхностное и пошлое восприятие стихов Блока может увидеть в них поэзию простого «прожигания жизни». Лирика Блока, глубоко личная по форме и по стоящему за ней жизненному опыту, как и всякая лирика большого поэта, в то же время отражала в этой личной форме общественную жизнь, была общественна по своей значимости и по своей направленности.
«Холодный день», начало которого мы уже приводили выше; он писал в нем о том, «как тяжело лежит работа на каждой согнутой спине», и продолжал:
Нет! Счастье - праздная забота,
Ведь молодость давно прошла.
Нам скоротает век работа:
Мне - молоток, тебе - игла.
Сиди да шей, смотри в окошко.
Людей повсюду гонит труд,
А те, кому трудней немножко,
Те песни длинные поют.
Я близ тебя работать стану,
Авось, ты не припомнишь мне,
Что я увидел дно стакана,
Топя отчаянье в вине.
Это стихотворение датировано еще 1906 годом. С этого времени - и, чем дальше, тем ярче - начинает формироваться в творчестве Блока образ человека, спасающегося от жизненного гнета, топящего отчаянье в вине.
В том же году написано известное стихотворение «Незнакомка», в котором ясно раскрыт романтический образ мечтателя-одиночки, стремящегося забыться, преображая обыденную жизнь в яркое видение, но - при помощи вина:
... И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой, терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен.
В «Холодном дне» этот образ интерпретирован уже в связи с реальной действительностью. Он повторяется у Блока в целом ряде стихотворений.
Тихо, холодно, темно.
Совесть мучит, жизнь хлопочет.
На луну взглянуть нет мочи
Сквозь морозное окно.
Что-то в мире происходит.
Утром страшно мне раскрыть
Лист газетный. Кто-то хочет
Появиться, кто-то бродит.
Иль - раздумал, может быть ?
Гость бессонный, пол скрипучий?
Ах, не все ли мне равно!
Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой,
Монотонной и певучей!
Вновь я буду пить вино!
Все равно, нехватит силы
Дотащиться до конца
С трезвой, лживою улыбкой,
За которой - страх могилы,
Беспокойство мертвеца.
Любовь - вот другой путь забвенья. С замечательной силой и тонкостью передает Блок все оттенки любовных переживаний, находя для них необычайно богатые и разнообразные интонации. Но, несмотря на такие взлеты любовной лирики, которые даны в его «Снежной маске» (посвященной Н. Н. Волоховой) или в «Кармен» (посвященной Л. А. Дельмас), основной тон любовных стихов Блока крайне мрачен. В любви для него - то же забвенье, бегство, падение:
И стало все равно, какие
Лобзать уста, ласкать плеча,
В какие улицы глухие
Гнать удалого лихача...
Тяжело и тревожно любовное чувство, рисуемое Блоком. В нем - все та же безнадежность, все то же неприятие мира:
Миры летят. Годы летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, - который раз?
... Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать...
Как страшно все! Как дико! - Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.
(2 июля 1912 года)
Поэтому так мучительна любовь в изображении Блока:
О, нет! Я не хочу, чтоб пали мы с тобой
В объятья страшные! Чтоб долго длились муки,
Когда - ни расплести сцепившиеся руки,
Или:
Часы торжества миновали -
Мои опьяненные губы
Целуют в предсмертной тревоге
Холодные губы твои.
... И сама та душа, что, пылая, ждала,
Треволненьям отдаться спеша, -
И враждой, и любовью она изошла,
И сгорела она, та душа.
Сжатый рот и печальная власть
Бунтовать ненасытную женскую кровь,
Зажигая звериную страсть...
Такая любовь не дает радости; скорбно, обреченно говорит о любви Блок - в ней больше человеческой горечи, чем человеческого счастья.
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Не то у Блока. Он бежит от жизни в любовь, и потому сама жизнь от него уходит. В замечательном по силе стихотворении «О доблестях» Блок дает своеобразную параллель приведенному стихотворению Пушкина. Это сопоставление глубоко поучительно для понимания трагической сущности творчества Блока, для понимания того, как давление суровой жизни заглушало его жизненную силу, вселяло в него безнадежность:
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Вино и страсть терзали жизнь мою...
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою...
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла.
Не знаю, где приют своей гордыне
Ты, милая, ты, нежная, нашла...
В котором ты в сырую ночь ушла...
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Все миновалось, молодость прошла!
Твое лицо в его простой оправе
(30 декабря 1908 года)
Так возникает отчаянье -
Все на земле умрет - и мать, и младость,
Жена изменит, и покинет друг... -
всем человеческим силам, проявиться тому чистому и благородному человеческому духу, о котором не уставал думать Блок. В этом глубокий смысл романтического образа гибнущего человека, создаваемого лирикой Блока. Мотив отречения от жизни, которая могла быть прекрасной, а сделалась «страшным миром», ярко звучит в стихотворении «Друзьям»:
Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды,
А как бы и жить и работать,
Не зная извечной вражды!
Свой собственный дом отравить,
Все стены пропитаны ядом,
И негде главу приклонить!
Что делать! Изверившись в счастье,
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома!
Предатели в жизни и дружбе,
Пустых расточители слов,
Для наших далеких сынов!
Когда под забором в крапиве
Несчастные кости сгниют,
Какой-нибудь поздний историк
Вот только замучит, проклятый,
Ни в чем неповинных ребят
Годами рожденья и смерти
И ворохом скверных цитат...
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить...
Зарыться бы в свежем бурьяне,
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!
(24 июля 1908 года)
Во многих стихотворениях Блок создает образ погибшего человека, живого мертвеца:
Идет по пятам, как знакомый.
- Где деньги твои? - Снес в кабак.
- Где сердце? - Закинуто в омут.
- Чего ж тебе надо? - Того,
Как я, в униженьи смиренен,
А больше, мой друг, ничего.
- Что лезешь ты в сердце чужое?
Ступай, проходи, сторонись!
Напрасно: смотри, оглянись...
И правда (ну, задал задачу!),
Гляжу - близ меня никого...
В карман посмотрел - ничего...
(30 декабря 1913 года)
Самое творчество Блок изображает, как нечто мертвенное, отравляющее жизнь:
Дохнула жизнь в лицо могилой -
Мне страстной бурей не вздохнуть.
Последний открывает путь:
Пои, пои свои творенья
Незримым ядом мертвеца,
Чтоб гневной зрелостью презренья
(Март, 1909)
Иногда тема гибели человека звучит с большей мягкостью:
Весенний день прошел без дела
У неумытого окна;
Как птица пленная, жена.
Я, не спеша, собрал бесстрастно
Воспоминанья и дела;
И стало беспощадно ясно:
Еще вернутся мысли, споры,
Но будет скучно и темно;
К чему спускать на окнах шторы?
День догорел в душе давно.
Или:
На улице - дождик и слякоть,
Не знаешь, о чем горевать.
И скучно, и хочется плакать,
И некуда силы девать.
И дум неотвязный угар.
Давай-ка, наколем лучины,
Раздуем себе самовар!
Авось, хоть за чайным похмельем
Затеплят случайным весельем
Сонливые очи твои.
За верность старинному чину!
За то, чтобы жить не спеша!
Хлебнувшая чаю душа!
(10 декабря 1915 года)
Но иногда «безверие и грусть на дне души, безрадостной и черной», раскрываются с беспощадной сатирической силой. Таков, например, цикл «Пляска смерти», открывающийся стихотворением о мертвеце:
Как тяжко мертвецу среди людей
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей...
(19 февраля 1912 года)
Картины людских страданий Блок рисует во многих стихах; таково, например, уже приведенное стихотворение «На железной дороге», таково и следующее исключительно выразительное стихотворение:
От заметенной снегом земли
В предназначенное плаванье
Идут тяжелые корабли.
В черном небе означается
И один фонарь качается
На оснеженном берегу.
И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Довольно - больше не могу...
А берег опустелой гавани
Уж первый легкий снег занес...
В самом чистом, в самом нежном саване
(14 ноября 1909 года)
Если бы творчество Блока замыкалось только в кругу тем, связанных с образом гибнущего человека, и ограничивалось отрицанием жизни, обрекающей людей на утрату всего лучшего, что у них есть, - даже и в этом случае оно имело бы огромное художественное значение. Оно обличает с необычайной жизненной конкретностью и силой весь общественный строй прошлого, весь «старый мир». Но величие Блока, как художника, состоит в том, что он сумел преодолеть трагическую тему, к которой его увлекал собственный жизненный опыт и личная душевная тоска, сумел выйти к темам оптимистическим по своей сущности и дать гораздо более широкую и разностороннюю картину мира.
Чрезвычайно интересно для понимания того, что можно назвать скрытым оптимизмом Блока, его письмо к А. И. Арсенишвили от 8 марта 1912 года. Блок писал: «... Мы пришли не тосковать и не отдыхать. То чудесное сплетение противоречивых чувств, мыслей и воль, которое носит имя человеческой души, именно оттого носит это радостное (да, несмотря на всю «дрянь», в которой мы сидим) имя, что оно все обращено более к будущему, чем к прошедшему; к прошедшему тоже, - но поскольку в прошедшем заложено будущее. Человек есть будущее... пока есть в нас кровь и юность,- будем веровать будущему. Если в современной противоречивой и вялой жизни многое тонкое и высокое бессильно сказать нам о будущем, будем беречься его, будем даже любить более грубое и более низкое (в культурном, что ли, смысле), если там голос будущего громче. Например: если в моих стихах для Вас есть сЕое утешение от тоски - тоскою, еще более глубокой и, тем самым, более единственной, - более аристократической, - то лучше не питайтесь ими. Говорю Вам по своему опыту - боюсь я всяких тонких, сладких, своих, любимых, медленно действующих ядов. Боюсь и, употребляя усилие, возвращаюсь постоянно к более простой, демократической пище... что для Вас мои стихи? Только ли «елисейркие поля» или морфий? Если так, то виноваты мы оба: Вы, не прочитавший между строк больше того, чем сумел (но ведь хотел!) написать я, и я, не сумевший написать того, что хотел, засадивший в тюрьму сладких гармоний юношу, который у меня в груди... если Вы любите мои стихи, преодолейте в них яд, прочтите в них о будущем».
Эти слова самого Блока отчетливо свидетельствуют о том, что даже в наиболее пессимистических стихах его нет простой «упадочности», что в них звучит «гневная зрелость презренья». Облик человека в лирике Блока - облик человека, погибшего, но не примиренного, не покорившегося.
Прав был С. Городецкий, сказавший о Блоке: «Сатира - основной тон всех лет его немоты и отчаянья».
Это верно. Сатиричен по существу романтический облик поэта самым своим прожиганием жизни, безрадостной любовью, трагическим пьянством, беспощадной иронией, бросающего вызов всей окружающей жизни, обличающего ее своей гибелью.
В черновиках «Возмездия» Блок обронил мысль, раскрывавшую именно в этом плане смысл образа гибнущего человека в его творчестве: «Человек, опускающий руки и опускающийся, прав. Нечего спорить против этого. Все так ужасно, что (каждая) личная гибель, (каждое) зарывание (отдельной) своей души в землю - есть право каждого. Это - возмездие той кучке олигархии, которая угнетает весь мир».
Но сатирический тон звучал у Блока иногда и непосредственно с достаточной резкостью; таково, например, гротескное изображение капиталистического города в «Плясках смерти», являющих образец романтической сатиры:
Еврей-аптекарь охает во сне.
А перед шкапом с надписью: Venena,
Хозяйственно согнув скрипучие колена,
Скелет, до глаз закутанный плащом,
Нашел... Но ненароком чем-то звякнул
И череп повернул... Аптекарь крякнул,
Привстал, - и на другой свалился бок...
А гость меж тем - заветный пузырек
На улице, под фонарем белесым.
(Октябрь, 1912)
Или:
Старый, старый сон. Из мрака
Фонари бегут -куда?
Там - забзенье навсегда.
Тень скользит из-за угла,
К ней другая подползла.
Плащ распахнут, грудь бела,
Тень вторая - стройный латник
Иль невеста от венца?
Шлем и перья. Нет лица.
Неподвижность мертвеца.
Глухо щелкает замок.
Переходят за порог
Проститутка и развратник...
Воет ветер леденящий,
Наверху горит окно.
Все равно.
Как свинец, черна вода.
В ней забвенье навсегда.
Ты, из тени в тень скользящий?
(7 февраля 1914 года)
Эти острые гротески настолько рельефны, что их легко представить переведенными в план романтической живописи с ее резкими тенями и трагическими условными фигурами на фоне жуткого ночного города. Сатиричны пьесы Блока «Балаганчик», «Незнакомка». Многим критикам представлялись реалистическими «Вольные мысли» Блока. Но это неверно. И в этом чрезвычайно ярком цикле стихотворений, написанных Блоком еще в 1907 году, перед нами характерный образец романтической сатиры. В основе цикла - романтический образ поэта, противопоставленный жалким и ничтожным людям:
Что сделали из берега морского
Наставили столов, дымят, жуют,
Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,
Угрюмо хохоча и заражая
Соленый воздух сплетнями. Потом
Кокетливо закрытых парусиной,
На мелководье. Там, переменив
Забавные тальеры и мундиры
На легкие купальные костюмы
Они, визжа, влезают в воду. Шарят
Неловкими ногами дно. Кричат,
Стараясь показать, что веселятся.
А там - закат из неба сотворил
Одна заря закинула к другой,
И сестры двух небес прядут один -
То розовый, то голубой туман.
И в море утопающая туча
То красные, то синие огни.
Сущность «Вольных мыслей» - в этом патетическом противопоставлении сильной и страстной человеческой личности ничтожной среде:
........ Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И смерть
Не вынесешь такой веселой жизни.
Какую я веду. Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
И пить вино, и женщин целовать,
И яростью желаний полнить вечер,
Когда жара мешает днем мечтать
Остро сатиричны главы, посвященные старому миру в «Двенадцати», о которых мы будем говорить далее. Наконец - сатирично в основе своей и «Возмездие», крупнейшая, но незаконченная поэма Блока. Приступая к работе над этой поэмой, Блок поставил перед собой крайне сложную творческую задачу. В интересном предисловии к поэме, «полной, - как он писал, - революционных предчувствий», Блок говорит, что оц хотел дать в ней историю трех поколений одной семьи, которая обобщила бы основные черты русского исторического процесса конца XIX и XX века (конечно, в понимании поэта). «Тема, - писал он, - заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода. Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое ценою бесконечных потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т. д.; ценою, наконец, потери тех бесконечно высоких свойств, которые в свое время сияли, как лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные, добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.).
Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека, от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек - и не стало человека, осталась дрянная, вялая плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растет новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает наконец ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает в свою очередь творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества, и, может быть, ухватится-таки за него...
Что же дальше? Не знаю и никогда не знал; могу сказать только, что вся эта концепция возникла под давлением все растущей во мне ненависти к различным теориям прогресса. Такую идею я хотел воплотить в моих «Rougon-Macquar'ax», в малом масштабе, в коротком обрывке рода русского, живущего в условиях русской жизни: «Два-три звена, и уж видны заветы темной старины»... Путем катастроф и падений, мои «Rougon-Macquar'ы» постепенно освобождаются от русско-дворянского education sentimentale, «угль превращается в алмаз», Россия - в новую Америку; в новую, а не в старую Америку.
Поэма должна была состоять из пролога, трех больших глав и эпилога. Каждая глава обрамлена описанием событий мирового значения; они составляют ее фон.
«демон», первая ласточка «индивидуализма», человек, похожий на Байрона, с какими-то нездешними порываниями и стремлениями, притуплёнными, однако, болезнью века, начинающимся fin de siecle.
Вторая глава, действие которой развивается в конце XIX и начале XX века, так и не написанная, за исключением вступления, должна была быть посвящена сыну этого «демона», наследнику его мятежных порывов и болезненных падений, - бесчувственному сыну нашего века. Это тоже лишь одно из звеньев длинного рода; от него тоже не останется, повидимому, ничего, кроме искры огня, заброшенной в мир, кроме семени, кинутого им в страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого народа.
В третьей главе описано, как кончил жизнь отец, что сталось с бывшим блестящим «демоном», в какую бездну упал этот яркий когда-то человек. Действие поэмы переносится из русской столицы, где оно до сих пор развивалось, в Варшаву... Тут, над свежей могилой отца, заканчивается развитие и жизненный путь сына, который уступает место собственному отпрыску, третьему звену все того же высоко взлетающего и низко падающего рода.
В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях, никому неведомая и сама ни о чем не ведающая. Но она баюкает и кормит грудью сына, и сын растет; он начинает уже играть, он начинает повторять по складам вслед за матерью: «И я пойду навстречу солдатам... и я брошусь на их штыки... и за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот»
Поэма не была дописана Блоком - как раз третье поколение и не было им изображено. Но Блок создал ряд исключительно сильных строф, рисующих Россию XIX века. При всей автобиографичности поэмы, изображающей семью Блока, его отца, шахматовскую усадьбу, она носит резко иронический характер. В одном из черновиков Блок отчетливо это раскрывает, говоря:
Мой сатирический язык.
Выше мы приводили характеристику отца, данную также в сатирическом плане, сатирически изображена и семья. В обычном ироническом плане дана тупая обывательская среда:
Но, если б ты умом раскинул,
Забыв жену и самовар,
И сел бы прямо на тротуар!..
Дана, как и в «Вольных мыслях», вызывающая презрение будничная жизнь:
«Как тошно жить на белом свете»,
Бормочешь, лужу обходя;
Калоши сыщика блестят,
Вонь кислая с дворов несется,
И «князь» орет: «Халат, халат!»
И, встретившись лицом с прохожим,
Когда б желания того же
В его глазах не прочитал...
Но не одним сатирическим тоном характеризуется настроение «Возмездия». Сатира Блока имела не только негативный смысл. Романтическое отрицание жизни, переходило у него в романтический призыв к ее разрушению.
В поэме Блоком дана глубокая характеристика кризиса буржуазной культуры в XX веке и предвидение нарастающей революции:
Еще страшнее ночи мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла),
Пожары дымные заката
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
Тема нарастания революции, нашедшая такое ясное выражение в своеобразной лирической публицистике Блока, была одной из важнейших тем его творчества в годы реакции. Если его в какой-то мере и захватывали иногда те или иные реакционные влияния в быту, в религиозных исканиях, в отдельных и частных политических оценках, то в основном в отношении к революции - он никогда не сближался с реакционерами, напряженно ожидая и призывая ее. Это отношение к революции закономерно вытекало из всего мироощущения Блока. Мечта о прекрасном человеке сталкивалась с реальностью и превращалась в свою противоположность - в скорбь о страданиях человека. Ощущение этих страданий рождало презрение, гнев, ненависть к строю, обрекающему людей на утрату человечности. Так рождалась революционная устремленность лирики Блока:
Но стужу я встречаю грудью.
Храню я к людям на безлюдьи
Неразделенную любовь.
Но за любовью - зреет гнев,
Читать в глазах мужей и дев
Печать забвенья иль избранья.
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Уюта - нет. Покоя - нет.
(1911-6 февраля 1914 года)
И в тот же день Блок еще резче развил эти мысли:
... Я верю: новый век взойдет
Недаром славит каждый род
Смертельно оскорбленный гений.
И все, как он, оскорблены
В своих сердцах, в своих певучих.
Сверкает в неизбежных тучах.
Пусть день далек - у нас всё те ж
Заветы юношам и девам:
Презренье созревает гневом,
(1910 - 6 февраля 1914 года)
Приведенные стихотворения входят в цикл «Ямбы», законченный Блоком в начале 1914 года. Цикл начинался стихотворением «О, я хочу безумно жить», о котором мы говорили как об одном из основных произведений Блока, бросающем свет на весь его творческий путь, и заканчивался только что приведенным стихотворением. Так воля самого поэта связала в единое целое и мечту о человеческом счастьи, о добре и свете, о торжестве свободы, и провозглашение ненависти и гнева, переходящего в мятеж. В этом цикле Блок объединил стихи 1907 - 1914 годов; тема революции, таким образом, не оставляла его в течение всех этих лет. Верность революции прекрасно раскрыта им в одном из стихотворений, вошедшем в цикл «Ямбы»:
Так. Буря этих лет прошла.
Мужик поплелся бороздою,
Опять звенят весны крыла.
... Забудь, забудь о страшном мире,
Взмахни крылом, лети туда...
Нет, не один я был на пире!
Как бы ни падал Блок в своей личной жизни в годы реакции, какие бы упадочные ноты ни звучали в его лирике этих лет, - никогда не замирало основное - оптимистическое звучание его творчества. При целостном подходе к нему мы видим, что упадочные настроения в связи с другими сторонами его поэзии имели более глубокий смысл и вели к обличению мира, чуждого и враждебного Блоку. Стихи о гибнущем человеке, о человеке, прожигающем свою жизнь в угаре страсти и вина, неразрывно связаны и с его сатирой, и с темой революции. В этой связи они получают иной смысл. Это тем более очевидно, что в самые тяжелые, может быть, годы жизни Блока (1908-1910) одновременно с самыми надрывными стихами в его творчестве возникает и становится все значительнее тема родины. Иначе и быть не могло: революционные тенденции творчества Блока, зревшие еще с времен первой революции, закономерно приводили его к мыслям о судьбах родины.
Такова была огромная амплитуда его лирических переживаний, вмещавшая в себя и трагический вопль человека, пригвожденного к трактирной стойке, и величавые размышления о будущем России.
Родина первоначально осознавалась Блоком в несколько мистическом плане:
... Дремлю - и за дремотой тайна,
Она и в снах необычайна,
Ее одежды не коснусь.
(24 сентября 1906 года)
Но уже в 1908 году он пишет стихотворение «Россия» без малейшего налета мистики; тема родины раскрыта в нем в мягких и теплых тонах:
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи...
Россия, нищая Россия,
Твои мне песни ветровые -
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, -
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Ну, что ж? Одной заботой боле,-
Одной слезой река шумней,
А ты все та же - лес, да поле,
Да плат узорный до бровей...
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
(18 октября 1908 года)
Тема России для Блока прежде всего тема его личной судьбы («Русь моя, жизнь моя», «О, Русь моя! Жена моя!»), говорит ли он об истории России, говорит ли о русской природе, которую он необычайно глубоко чувствует:
Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
Как в сельской церкви темной.
Осенний день высок и тих,
Лишь слышно - ворон глухо
Зовет товарищей своих
Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным...
Вожак звенит и плачет...
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?
И низких нищих деревень
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком...
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О чем ты горько плачешь?
(1 января 1909 года)
В 1908 году Блоком был создан цикл стихов «На поле Куликовом», пронизанный глубоким чувством тревоги, ощущением нарастающих катастроф, грядущих боев; слова Блока о современности исторической темы у лирического поэта полностью относятся к его собственному творчеству:
Опять над полем Куликовым
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не видно молньи боевой.
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. - Молись!
Стихи о поле Куликовом, о поворотном моменте в истории России писались Блоком как раз в тот период, когда он с особенной силой осознавал расстояние между собой (ему казалось - всей интеллигенцией) и народом. Он угадывал надвигающиеся события, решающие для России, и потому особенно болезненно чувствовал это расстояние. Вместе с тем его терзали сомнения в возможности слияния с народом.
Вспоминая в одной из статей о гоголевском образе России - летящей тройке, Блок спрашивал: «Что, если тройка, вокруг которой «гремит и становится ветром разорванный на куски воздух», летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель... Можно уже себе представить себя, как бывает в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта».
Но эти мысли Блока не сказались непосредственно в его стихах, да вряд ли эта параллель была сколько-нибудь и для него существенной. Главное было в огромной любви к родине, в патриотическом воодушевлении, которое и сейчас глубоко трогает читателя блоковских стихов.
Таким образом, тема России развивалась Блоком постепенно и сложно. От мистической ее трактовки Блок пришел к историческим параллелям, а от них - к новому углублению темы в стихотворении «Новая Америка», написанном 12 декабря 1913 года. В свое время это стихотворение пытались истолковать в своих интересах деятели буржуазной культуры. Но для Блока - после его мыслей о народе, после того, как он глубоко и страстно выразил свое презрение к старому миру - «Новая Америка» вовсе не означала воспевания буржуазной культуры. Не случайно в первой части «Новой Америки» дается своеобразное повторение прежней трактовки Блоком России - деревенской, таинственной, «с болотами и колдунами». Но это повторение дано уже в отрицательном плане. И в то же время тема «черный уголь - подземный мессия», имеющаяся в стихотворении, - повторяет одну из тем «Возмездия». В «Прологе» к поэме Блок писал, формулируя символ поэмы:
Заветы темной старины;
Созрела новая порода, -
Угль превращается в алмаз.
Он, под киркой трудолюбивой,
Предстанет - миру напоказ!
Добываемый из недр уголь был для Блока своеобразным символом каких-то тайных сдвигов, происходящих в России: «подземных руд глухое пенье» представлялось ему глубоко связанным с движением народных масс. Не случайно Блок думал относительно «драмы о фабричном возрождении России». В заметках, относящихся к этой драме, речь идет также о добыче угля, которая, очевидно, должна была иметь существенное значение в развитии сюжета. «... Будущее России,- записал Блок в 1915 году, - лежит в еле еще тронутых силах народных масс и подземных богатств... Россия явно уже требует не чиновников, а граждан; а ближайшее будущее России требует граждан - техников и граждан - инженеров... а какое великое возрождение, т. е. сдвиг всех сил, нам предстоит... мы скоро увидим».
В «Новой Америке» Блоку, при всей смутности его субъективных представлений о мире, объективно удалось дать ощущение стихийных сил России, вступающей на новый путь исторического развития:
Праздник радостный, праздник великий,
Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна...
... Иль опять это - стан половецкий
И татарская буйная крепь?
Забуянила дикая степь?
Нет, не видно там княжьего стяга,
Не шеломами черпают Дон,
И прекрасная внучка варяга
Нет, не вьются там по ветру чубы.
Не пестреют в степях бунчуки...
Там чернеют фабричные трубы,
Там заводские стонут гудки.
Степь, да ветер, да ветер, - и вдруг
Многоярусный корпус завода,
Города из рабочих лачуг...
На пустынном просторе, на диком
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая волнует мечта...
Черный уголь - подземный мессия,
Черный уголь - здесь царь и жених,
Голос каменных песеи твоих!
Уголь стонет, и соль забелелась,
И железная воет руда...
То над степью пустой загорелась
(12 декабря 1913 года)
Таким образом, годы реакций для Блока были годами больших идейных колебаний, тяжелых личных потрясений и, наконец, годами творческой зрелости. Его творчество этих лет чрезвычайно противоречиво. В нем одновременно звучат и крайне упадочные ноты, и резкая сатира, и, наконец, темы национального значения. При целостном подходе к творчеству Блока мы понимаем своеобразное единство всех этих - таких различных: на первый взгляд - сторон его творчества, отражающих трудный, мучительный и сложный путь поэта-романтика от мистицизма и индивидуализма к жизни и народу. Достаточно сопоставить «Стихи о Прекрасной Даме» с «Возмездием» или с «Новой Америкой», чтобы ощутить всю огромность и напряженность этого пути. Это не значит, чти Блок переставал быть романтиком. Он остался им до конца жизни. Но романтизм его приобретал все более полноценную форму, ибо тот максимализм, с которым Блок подходил к жизни, все более приближался к ее подлинным требованиям, отражал нараставший кризис буржуазного общества.
Не ставя здесь задачи подробно характеризовать идейные колебания Блока, мы выделяем в них лишь основное, существенное для понимания его творчества. Но показательно, например, что Блок даже в 1915 году считал «Стихи о Прекрасной Даме» лучшими в своей поэзии.
Субъективная оценка им своего творчества противоречила, таким образом, его подлинному значению. Но художник в своем творчестве не просто высказывает свои взгляды на жизнь, а йыражает весь накопленный им жизненный опыт, рисуя живые картины человеческой жизни (в лирике - конкретные переживания), и, чем честнее и искреннее он, чем значительнее его жизненный опыт, тем больше дает он читателю материала для объективного суждения о жизни.
Приближалась империалистическая война. Уже 28 февраля Блок записывал в записной книжке: «Пахнет войной». Предвоенные годы (1912-1914) заняты у Блока работой над пьесой «Роза и крест», напечатанной в 1913 году. Пьеса эта не вносит чего-либо нового в творческий облик Блока. Традиционно романтичны и исторический колорит ее и центральная фигура благородного и несчастного рыцаря Бертрана, гибнущего среди пошлых и не понимающих его людей. Наиболее значительна в этой пьесе песня, являющаяся ее лейтмотивом и насыщенная тем же духом тревоги, который пронизывает в те годы творчество Блока:
... В темных расселинах ночи
Прялка жужжит и поет.
Пряха незримая в очи
... Путь твой грядущий - скитанье.
Шумный поет океан.
Радость, о, Радость - страданье,
Боль неизведанных ран!
Что тебя ждет впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди!
Поет океан,
Кружится снег.
Мчится мгновенный век,
Снится блаженный брег!
«Ямбы». А в декабре 1913 года написана «Новая Америка». В начале же четырнадцатого года он пишет цикл стихов, представляющих собой образец страстной любовной лирики,- «Кармен». Таков исключительно богатый творческий диапазон Блока этих лет.
Лето 1913 года Блок, провел во Франции, а осень - в Шахматове, где он чувствовал себя спокойнее, чем обычно, развлекался придумыванием сложных шарад и с увлечением рубил в саду деревья. Возвратясь в Петербург, Блок в начале зимы встретился с оперной артисткой, исполнительницей роли «Кармен», Л. А. Дельмас. Но характерно, что, несмотря на вызванный этой встречей личный и творческий подъем, Блок снова испытывает крайне тяжелое состояние духа. Оно ярко отразилось в его записках этого времени. В то время, как в марте 1914 года пишутся самые страстные стихи о Кармен, в «Записных книжках» стоит: «Дождь, мгла, скучаю, тяжело, сплю днем, март кошмарит» (16 марта 1914 г.). А позднее возвращаются полностью старые настроения: «Тоска и скука. Неужели моя песенка спета?» (15 июня). В августе Блок снова думает о самоубийстве (запись 21 августа). Шла текущая литературная жизнь. Создалось издательство «Сирин», в котором Блок играл руководящую роль. В 1913 году велись переговоры со Станиславским о постановке в Московском Художественном театре пьесы «Роза и крест», но Станиславский отклонил пьесу.
Блок был огорчен этой неудачей, очень остро она подчеркнула его одиночество. В «Дневнике» он писал: «Печально все-таки все это. Год писал, жил пьесой, она правдивая... Пришел человек чуткий, которому я верю, который создал великое (Чехов в Художественном театре), и ничего не понял, ничего не «принял» и не почувствовал. Опять, значит, писать «под спудом». «Свои» стараются (Станиславский; Философов брюжжит, либеральничает. Мережковский читает доклады о «Св. Льве», одинаково компрометируя и Толстого и святых. Гиппиус строит свои бездарные религиозно-политические романы. А. Белый - слишком во многом нас жизнь разделила) ... Остальных просто нет для меня - тех, которые «были» (Вячеслав Иванов, Чулков)».
Слабым утешением была постановка пьес «Балаганчик» и «Незнакомка». В «Незнакомке» играла и жена Блока. Пьеса эта была написана Блоком в том же году, что и «Балаганчик», и была очень характерна для него по тону романтического гротеска, горькой иронии над пошлой жизнью.
Летом 1914 года Блок снова в Шахматове. Здесь он переводил Флобера - «Легенду о святом Юлиане-Странноприимце», но эту работу окончательно не завершил.