Глава X. Последние годы жизни Блока
Еще в январе, кончая «Двенадцать», Блок чувствовал себя гением.
А 7 июля в его записной книжке появилась запись: «... я одичал и не чувствую политики окончательно».
Девятнадцатого августа он пишет: «Опять вялость, озлобленность, молчание», и — 21 августа: «Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко — на солнце и жить совершенно иначе».
Неправильно думать, что он отшатнулся от революции. «Путь среди революции — верный путь», — записал он в «Дневнике» в 1919 году. Интересны его мысли о соотношении искусства и политики, которые показывают, что многое он переосмыслил после Октября: «Быть вне политики? — записывает он в марте 1919 года. — С какой же это стати? Это значит — бояться политики, прятаться от нее, замыкаться в эстетизм и индивидуализм... Мы уже знаем, что значит быть вне политики: это значит стыдливо закрывать глаза на гоголевскую «Переписку с друзьями», на «Дневник писателя» Достоевского... Нет, мы не можем быть «вне политики».
И в другом месте:
«Я боюсь каких бы то ни было проявлений тенденции «искусства для искусства», потому что такая тенденция противоречит самой сущности искусства и потому, что, следуя ей, мы в конце концов потеряем искусство».
Блок сравнивает подлинное искусство с русским садом, в котором непременно соединяется всегда приятное с полезным и красивое с некрасивым. Такой сад «прекраснее красивого парка; творчество больших художников есть всегда прекрасный сад и с цветами и с репейником, а не красивый парк с утрамбованными дорожками» (1 апреля 1919 г.).
«Вадим»; в этих примечаниях он снова выразил свою старую мысль о том, что случайные жестокости не должны отпугивать художника от революции: «Лермонтов, — писал он, — как свойственно большому художнику, относится к революции без всякой излишней чувствительности, не закрывает глаза на ее темные стороны, видит в ней историческую необходимость... Ни из чего не видно, чтобы отдельные преступления заставляли его забыть об историческом смысле революции».
В 1920 году Блок резко заявлял о том, что не отрекается от «Двенадцати»: «Недавно я говорил одному из тогдашних врагов, едва ли и теперь простившему мне мою деятельность того времени, что я, хотя и не мог бы написать теперь того, что писал тогда, не отрекаюсь ни в чем от писаний того года» (1 апреля 1920 г.).
Интересны воспоминания К. Федина о том, как в 1921 году Блок резко ответил человеку, намекнувшему на то, что Блок отошел от своей поэмы: «Сейчас я думаю так же, как думал, когда писал «Двенадцать».
Таким образом, Блок не отошел от взглядов, наиболее полно высказанных в 1918 год. И в личной своей жизни Блок ни в какой мере не обнаруживал враждебного отношения к революции. Он легко переносил неизбежные неудобства жизни в голодном Петрограде 1920 года. О встрече с ним в то время вспоминает С. Городецкий: «Первое, что он мне сказал, когда мы обнялись летом 20-го года после долгой разлуки, это то, что колет и таскает дрова и каждый день купается в Пряжке. Он был загорелый, красный, похожий на финна. Про дрова сказал не с дамски интеллигентской кокетливостью, как все, а как здоровяк. Глаза у него были упорно-веселые, — те глаза, которые создали трагическую гримасу, связавшись с морщинами страдания, на последнем его портрете.
Встреча эта была чудесная, незабвенная. «Милому с нежным поцелуем» — написал он мне на «Двенадцати». Опять сидели за столом, как в юности, все, Любовь Дмитриевна и Александра Андреевна. Он больше всего требовал рассказов, особенно про деревню, откуда я приехал, чем сам рассказывал. Никакого нытья я в нем не заметил. Весь быт его был цел. Но пока в порядке, как всегда, лежали новые его книги, он с молодой ловкостью доставал их с верхних полок. Я был счастлив, что встретил его живым и здоровым. И показался он мне живым, нашим, по эту сторону огненной реки, расколовшей всех на два лагеря. Вспомнили все и всех. В нем была жадность понять, увидеть, осязать новое».
«Я скоро убедился, — пишет С. Городецкий, — что первое впечатление о сохранности его первоприродных сил было у меня преувеличено».
В основе этой надломленности лежали не те или иные внешние обстоятельства. Чем дальше развивалась революция, тем больше переставал Блок ее понимать.
Ненависть к старому миру, роднившая Блока с революцией, мечта о прекрасной жизни, объединявшая его с ней, не дополнялась у него представлением о повседневной тяжкой, напряженной созидательной работе. И когда эта работа в стране началась, у Блока завершилась яркая вспышка революционного восторга, охватившая его в 1918 году. А для новоге творческого подъема поэту необходимо было более глубокое понимание революции. Прежние творческие силы Блока были исчерпаны, пафос его творчества истощился, а зажечься новым от огня революции он не успел.
Как гражданин, Блок остался верен революции до конца: сейчас же после Октября Блок начал большую работу в области культуры. Он был членом, а затем председателем репертуарной комиссии театрального отдела Наркомпроса, отбирал пьесы для театров, рецензировал новые пьесы. По приглашению М. Горького он начал работу в издательстве «Всемирная литература», рецензировал и редактировал переводы произведений западной европейской литературы. Позднее он работал в Большом драматическом театре в качестве председателя режиссерского управления. В театре Блок работал много и тщательно, исправляя тексты пьес, выступал с докладами для артистов. На спектаклях, которые театр ставил для красноармейцев, Блок выступал с речами, в которых разъяснял слушателям содержание пьес.
В 1920 году Блок был избран председателем петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов. В эти же годы выходит ряд книг Блока: «Соловьиный сад», «Двенадцать», «Ямбы», «Песня судьбы», новое издание стихотворений (три тома) и «Театр». В 1920 году Блок выпустил сборник своих юношеских стихотворений «За гранью прошлых дней» и последний сборник стихов «Седое утро».
«Возмездия». Но основные силы Блока были отданы советской работе, заседаниям, докладам в театре.
Обстановка работы была тяжелая: не ходили трамваи, электричество было выключено, и Блок занимался при свечах. Интервенция и блокада особенно тяжело сказывались в революционном Петрограде.
Организм Блока слабел. Но и в это тяжелое время у Блока ни разу не обнаружилось колебаний, сомнений в правоте избранного им пути: «Он ни за что не хотел уезжать из России...— вспоминает Чуковский. — Покинуть Россию теперь — казалось ему изменой России»
В последний раз оживился Блок и в последний раз прозвучал его голос поэта в годовщину смерти Пушкина — 10 февраля 1921 года. Блок выступил с речью: «О назначении поэта». На следующий день после речи Блок написал свое последнее стихотворение, обращенное к Пушкину. Оно звучит как прощание с миром.
Пели мы вослед тебе!
В мае 1921 года Блок совершил поездку в Москву. Условия жизни изменились к лучшему, но он очень плохо чувствовал себя. Поездка была предпринята не только для того, чтобы развлечь Блока, но и чтобы поправить его материальные дела.
Блок выступил шесть раз. «Успех был все больше (цветы, письма и овации), — писал он матери. — Но денег почти никаких — устроители ничего не сумели сделать, и условия скверные. Выгоду, довольно большую, я получил от продажи «Розы и креста» театру Незлобина, где она пойдет в сентябре...» (постановка не состоялась.— Л. Т.). В Москве Блоку стало совсем плохо.
Бывший с ним в те дни К. Чуковский в своих воспоминаниях рисует картину начинавшегося угасания Блока: «В Москве — в мае 1921 года — мы сидели с ним за кулисами Дома печати и слушали, как на подмостках какой-то «вития», которых так много в Москве, весело доказывал толпе, что Блок — как поэт — уже умер: «Я вас спрашиваю, товарищи, где здесь динамика? Эти стихи — мертвечина, и написал их мертвец».
«Это правда. — И хотя я не видел его, я всею спиною почувствовал, что он улыбается. — Он говорит правду: я умер...»
Особенно тягостна была последняя встреча К. Чуковского с Блоком: «Мы сидели с ним вечером за чайным столом и беседовали. Я что-то говорил, не глядя на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не крикнул: пере до мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно не похожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему человеческому.
— Вы ли это, Александр Александрович? — крикнул я, но он даже не посмотрел на меня.
Я и теперь, как ни напрягаюсь, не могу представить себе, что это был тот самый человек, которого я знал двенадцать лет. Я взял шляпу и тихо ушел.
Это было мое последнее свидание с ним».
«Дневнике»: «Люба встретила меня на вокзале... Мне захотелось плакать, одно из немногих живых чувств за это время (давно; тень чувства)»
Летом определилась болезнь Блока. Это было воспаление обоих сердечных клапанов. Кроме того, у него с возрастающей силой развивалась психостения.
Восемнадцатого июня Блок пересмотрел свой архив и многое сжег.
Третьего июля он пересмотрел свои записные книжки, которые он вел с 1901 года и которых у него накопилось больше шестидесяти, — и также сжег многие из них. Начал составлять их перечень, дополняя его воспоминаниями, но дошел лишь до пятой книжки. Очевидно, он уже понимал безнадежность своего положения. Болезнь его быстро развивалась, несмотря на все заботы о нем.
«Со всех сторон, — пишет М. Бекетова, — предлагали денег, доставляли лекарства, посылали шоколад и другие сласти... Я нарочно привожу все эти подробности, чтобы разрушить басню, которую досужие русские эмигранты сложили о голодающем Блоке... Все, что можно было сделать для него в Петербурге, делалось».
В десять часов утра 7 августа 1921 года Александр Блок умер.
«Творчество Александра Блока, — писал Маяковский в статье, посвященной памяти Блока,— целая поэтическая эпоха, эпоха недавнего прошлого.
Славнейший мастер-символист, Блок оказал огромное влияние на всю современную поэзию.
Некоторые до сих пор не могут вырваться из его обвораживающих строк... Другие преодолели его романтику раннего периода, объявили ей поэтическую войну и, очистив души от обломков символизма, прорывают фундаменты новых ритмов, громоздят камни новых образов, скрепляют строки новыми рифмами, кладут героический труд, созидающий поэзию будущего. Но и тем и другим одинаково любовно памятен Блок».
И сам он в раннем пеоиоде творчества, и Багрицкий, и Есенин, и Пастернак, и многие поэты народов Союза ССР — П. Тычина, М. Рыльский и другие начали свой путь под влиянием Блока.
Острота социальной тематики Блока, глубина его патриотизма, сила изображения человеческих чувств, необыкновенно богато разработанная система интонаций и ритмов были плодотворной поэтической школой для поэтов последующего поколения. Впитав в себя лучшие черты нашей классической поэзии, Блок в то же время внес в поэзию ту напряженность и тонкость выражения, которые во многом определили звучание современного стиха.
— революционной. Он довел до предела протест против страшного мира, то отрицание его, которое характеризовало творчество наших лучших писателей прошлого. И в то же время негодующий пафос его стихов был настолько мощен, что в «Двенадцати» зазвучал с подлинной революционной силой, — поэтому поэма по праву входит в историю поэзии советской эпохи. Но сродниться с этой эпохой до конца Блоку не дала смерть.