Глава IV. Ранний период творчества Блока
Ранний период творчества Блока биографически тесно связан с его увлечением Л. Д. Менделеевой. Психологически он определяется крайним индивидуализмом. Наконец идеологически его характеризует стремление мистически осмыслить действительность.
Через стихи этого шестилетия (с 1898 по 1904 год) проходит прежде всего образ одинокого, чуждающегося людей, уходящего от них поэта.
Затянут в бездну гибели сердечной,
Я — равнодушный серый нелюдим...
Толпа кричит — я хладен бесконечно,
Толпа зовет — я нем и недвижим.
(23 февраля 1899 года)
Этот индивидуализм имеет мрачный, упадочный характер:
Я стар душой. Какой-то жребий черный —
Мой долгий путь.
Тяжелый сон, проклятый и упорный,
Мне душит грудь.
(6 июня 1899 года).
Или:
Каждый вечер, лишь только погаснет заря,
Я прощаюсь, желанием смерти горя,
И опять, на рассвете холодного дня,
Жизнь охватит меня и измучит меня!
(3 декабря 1899 года)
— настойчиво повторяющаяся тема стихотворений этого периода:
Не доверяй своих дорог
Толпе ласкателей несметной:
Они сломают твой чертог,
Погасят жертвенник заветный.
Все духом сильные одни
Толпы нестройной убегают,
Одни на холмах жгут огни.
Завесы мрака разрывают.
(25 июня 1900 года)
Этот мрачный индивидуализм подчеркивается еще и тем, что лирический образ поэта рисуется Блоком в обстановке совершенно необычайной, далекой от обыденной действительности, на фоне очень скупо обозначенной природы. В стихотворениях нет ни реальных жизненных ситуаций, ни встреч с людьми; перед читателем — какой-то туманный и неясный, холодный и чуждый мир, скорее луна, чем земля.
Душа молчит. В холодном небе
Все те же звезды ей горят.
Кругом о злате иль о хлебе
Народы шумные кричат...
Она молчит, — и внемлет крикам,
И зрит далекие миры,
Но в одиночестве двуликом
Готовит чудные дары,
Дары своим богам готовит
Неустающим слухом ловит
Далекий зов другой души...
Так — белых птиц над океаном
Неразлученные сердца
Звучат призывом за туманом.
Понятным им лишь до конца.
(3 февраля 1901 года)
Смысл этого отрешения лирического героя от людей в его устремленности к иным мирам, в глубочайшей неудовлетворенности реальной жизнью, в мечте об иной — мистической действительности, о чуде, которое должно озарить ту склый и бедный мир:
Бегут неверные дневные тени,
Высок и внятен колокольный зов.
Озарены церковные ступени,
Их камень жив — и ждет твоих шагов.
Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь,
Одетый страшной святостью веков,
И, может быть, цветок весны уронишь
Здесь, в этой мгле, у строгих образов.
Растут невнятно розовые тени,
Высок и внятен колокольный зов,
Ложится мгла на старые ступени...
— я жду твоих шагов.
(4 января 1902 года)
Реальная действительность в эти годы представляется Блоку лишь камнем, ждущим чьих-то шагов; сама по себе она для него ценности не имеет. Его стихи — это порывы в безвестность, в таинственность, в невыразимое, поэтому они так невнятны, так осложнены, ибо Блок и стремится к тому, чтобы нарисовать облик поэта, предельно чуждого миру.
Снова и снова возвращается Блок к теме мистических ожиданий:
Я жду призыва, ищу ответа,
Немеет небо, земля в молчаньи,
За желтой нивой — далеко где-то —
На миг проснулось мое воззвание.
(7 июля 1901 года)
Или:
Сумерки, сумерки вешние,
Хладные волны у ног,
В сердце — надежды нездешние,
Волны бегут на песок...
(16 августа 1901 года)
Или:
И нам недолго любоваться
На эти, здешние, пиры:
Пред нами тайны обнажатся,
Возблещут дальние миры.
(Январь, 1902)
Он стремится переключить в план мистической символики и свои любовные переживания, придавая им тем самым необычную значительность.
в которых осуществлялся его индивидуализм.
Своеобразный лирический дневник интимных любовных переживаний, каким в основе своей являлось творчество Блока в этот период, крайне осложнен переключением в мистический план. Любовь рисуется Блоком как обряд служения чему-то высшему, девушка, к которой обращены его любовные переживания, преображается в «Прекрасную даму», воплощающую в себе «живую душу мира», его мистическую сущность. Отсюда и название всего цикла стихотворений этого периода: «Стихи о Прекрасной даме»:
Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцаньи красных лампад...
Любовное переживание зашифровывается как религиозное служение, как своеобразный мистический акт:
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу.
Она без мысли и без речи
На том смеется берегу.
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
Покорный ласковому взгляду,
Любуюсь тайной красоты
И за церковную ограду
Бросаю белые цветы.
Падет туманная завеса.
И от вершин зубчатых леса
Забрезжит брачная заря.
(7 июля 1902 года).
Легко проследить отражение чисто биографических событий в этих стихах, как будто столь далеких от реальности. Так, настроения поэта в дни осени 1902 года, когда Блок — накануне решающего объяснения с Л. Д. Менделеевой в ноябре — был близок к самоубийству, отражены в стихах, настойчиво повторяющих эту тему:
Ушел он, скрылся в ночи,
Никто не знает, куда.
На столе остались ключи,
В столе — указанье следа.
И кто же думал тогда.
Что он не придет домой?
Стихала ночная езда —
Он был обручен с Женой.
На белом холодном снегу
Он сердце свое убил,
А думал, что с Ней в лугу
Средь белых лилий ходил.
Вот брезжит утренний свет,
Но дома его все нет.
Невеста напрасно ждет.
(12 октября 1902 года)
Или:
... Однажды его проводили,
Он весел и счастлив был,
А утром в гроб уложили,
И священник тихо служил.
(Октябрь, 1902)
Пятого ноября 1902 года эта тема уже звучит со страшной конкретностью:
Я закрою голову белым,
Закричу и кинусь в поток,
И всплывет, качнется над телом
Благовонный речной цветок.
В эти дни уже готовился писать Блок свою предсмертную записку, и сила непосредственных переживаний заглушала их привычную мистическую инструментовку. А 8 ноября — после решительного, и радостного объяснения — Блок возвращается к своему двупланному лирическому миру, и стихотворения его, посвященные этому событию, снова так далеко отходят от реальности, что уже не напоминают конкретное человеческое чувство:
Я их хранил в приделе Иоанна,
Недвижный страж, — хранил огонь лампад.
И вот — Она, и к Ней — моя Осанна —
Венец трудов — превыше всех наград.
Я скрыл лицо, и проходили годы.
Я пребывал в Служеньи много лет.
И вот зажглись лучом вечерним своды,
Я здесь один хранил и теплил свечи.
Один — пророк — дрожал в дыму кадил.
И в оный День — один участник встречи —
Я этих встреч ни с кем не разделил.
Таким образом, почти все творчество Блока в эти годы посвящено одной лишь теме — любовной. Не случайно сам он заметил, что его стихи этого времени можно назвать «романом в стихах».
Индивидуализм, мистицизм, отчужденность от жизни, характерные для его детства и юности, дали здесь свои плоды. Лишь изредка в этом периоде Блок, говоря о своих переживаниях, отказывается от мистической маски, и тогда его стих звучит жизнерадостно и конкретно:
Встану я в утро туманное,
Солнце ударит в лицо.
Ты ли, подруга желанная,
Всходишь ко мне на крыльцо?
Настежь ворота тяжелые!
Ветром пахнуло в окно!
Песни такие веселые
Не раздавались давно!
С ними и в утро туманное
Солнце и ветер в лицо!
С ними подруга желанная
Всходит ко мне на крыльцо!
(3 октября 1901 года)
— тема предчувствия грядущих катастроф и каких-то страшных мировых событий. Как большой поэт, Блок не мог целиком замкнуться в узком мирке своих любовно-мистических интересов, и те поэтические темы, которые с полной силой проявились лишь в зрелом периоде его творчества, начинали звучать и теперь, правда, еще бегло и приглушенно, может быть, полуосознанно. Выше приводилось письмо Блока к отцу; он очень резко отозвался в нем о социологии, «терзающей» его, но к этому же письму Блок приложил свое стихотворение «Фабрика»:
В соседнем доме окна жолты,
По вечерам — по вечерам —
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стене — а на стене —
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
Я слышу все с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
А в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
(24 ноября 1903 года)
В свое время царская цензура не пропустила этого стихотворения и была, конечно, со своей точки зрения права. Острая социальная тема прозвучала у Блока неожиданно резко и сильно, неожиданно для него самого, даже не заметившего, что это стихотворение близко к социологическим воззрениям на то, что он считал «для себя священным».
Жизнь в ее подлинной социальной остроте, хотя и с трудом, но уже входила в творчество Блока. Отсюда уже упомянутые мотивы предчувствий в поэзии Блока этого периода.
Закрываю от страха глаза,
На листах холодеющей книги —
Золотая девичья коса.
Надо мной небосвод уже низок,
Черный сон тяготеет в груди.
Мой конец предначертанный близок,
И война, и пожар — впереди...
— так пишет он неожиданно в октябре 1902 года.
Увижу я, как будет погибать
Вселенная, моя отчизна
— писал он еще 26 июня 1900 года. А 3 марта 1903 года он записывает совсем тревожное стихотворение, в котором сохранилась, правда, мистическая настроенность, но уже иного тона:
— Все ли спокойно в народе?
— Нет Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
— Все ли готовы подняться?
— Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.
— Кто же поставлен у власти?
— Власти не хочет народ.
Дремлют гражданские страсти:
Слышно, что кто-то идет.
— Кто ж он, народный смиритель?
— Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его — и ослеп.
Он к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада...
Посохом гонит железным...
— Боже! Бежим от Суда!
Не случайно, конечно, это переплетение в творчестве Блока начала девятисотых годов темы крайнего индивидуализма, ухода от жизни, мистического переосмысления реальных человеческих отношений с темой надвигающихся социальных бедствий. «Закрывая от страха глаза», восклицая: «Бежим от Суда!», Блок и осуществлял это в своем творческом уходе от мира. Но действительность снова и снова стучалась в его сознание, и в 1904 году тема грядущих перемен уже конкретизировалась, оформилась как тема социальной гибели.
Мы не стали искать и гадать:
Пусть заменят нас новые люди!
В тех же муках рождала их мать,
Так же нежно кормила у груди...
Таким образом, уже в раннем творчестве Блока обнаруживаются существенные противоречия: острое чувство реальности сочетается с уходом в мистику, предчувствие социальных потрясений — с крайним индивидуализмом. Бесплотный мир служения Прекрасной даме сталкивается с каким-то иным, смутно ощущаемым, но вполне реальным и пугающим миром. Уход в мечту, в мистику, в одиночество является своеобразной формой защиты от этого мира социальных противоречий и катастроф. При всей индивидуалистичности и надуманности форм этого ухода («пять изгибов» и пр.), в нем была известная логика, известный социальный смысл. Не случайно мистические стихи Блока обратили на себя внимание, встретили сочувствие, обрели поклонников, более того — вошли в определенную литературную традицию, нашли себе определенное место в литературном процессе. Характерно, что круг творческих интересов Блока значительно уже круга его общелитературных интересов. В начале девятисотых годов он готовит ряд работ историко-литературного характера. Его выпускная университетская работа — «Болотов и Новиков», освещающая отношения двух видных деятелей конца XVIII века, написана с несомненным знанием дела. Им подготовлен очень тщательно и добросовестно составленный обзор литературы о Грибоедове, ряд рецензий о книгах по истории литературы он помещает в журналах 1905—1906 годов. В 1906 году он напечатал в «Истории русской литературы», выходившей под редакцией проф. Е. Аничкова и Д. Овсянико-Куликовского, большую статью — «Поэзия заговоров и заклинаний». Все эти работы свидетельствуют о широком круге литературных интересов Блока. Но все они как бы остаются у порога его творчества. Стихи его строго отрешены от действительности, не соприкасаются с нею.
Впервые стихи Блока появились в печати в 1903 году: в журнале «Новый путь» было помещено десять его стихотворений; в том же году он печатается в альманахе «Северные цветы» и в «Литературно-художественном сборнике» студентов Петербургского университета. «Этот год я считаю годом своего литературного крещения», — вспоминал впоследствии Блок. С 1904 года литературная деятельность Блока принимает в известной мере профессиональные формы. Он печатает стихи и рецензии, выходит его первая книга — «Стихи о Прекрасной даме». В 1906 году публикуются его литературно-критические статьи, он начинает заниматься переводами и с этих лет быстро и прочно входит в литературную жизнь своего времени.
Однако первая попытка Блока напечатать, свои стихи относится еще к 1900 году. Она весьма интересна с точки зрения характеристики своеобразной отрешенности Блока от общественной жизни в те годы. Он сам подчеркивает это в своей автобиографии: «От полного незнания и неуменья сообщаться с миром, со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года) отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному. Он редактировал тогда «Мир Божий». Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав стихи, он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает, что творится»; — и выпроводил меня со свирепым добродушием... После этого случая я долго никуда не совался...»
«Гамаюн». Приводим стихотворение:
Нд гладях бесконечных вод.
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных...
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых...
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..
(23 февраля 1899 года)
Но еще до появления стихов Блока в печати они уже получили некоторую известность. Так в 1902 году литератор П. Перцов пишет В. Я. Брюсову: «Знаете ли Вы поэта Блока? У меня два его стихотворения — удивительно красиво и удивительно непонятно. Стиль Вл. Соловьева, но гораздо воплощеннее».
О Блоке начинают говорить в Москве в семье Соловьевых (брата философа и поэта Вл. Соловьева), родственников Блока по женской линии. В своих мемуарах А. Белый рассказывает: «Получаю письмо от Сережи (Соловьева. — Л. Т.), он пишет, что в Дедове (имение Коваленских — родственников Блока и Соловьевых.— Л. Т.) гостил «кузен» А. А. Блок, чтящий В. Соловьева, в кого-то влюбленный и пишущий великолепно стихи; это были первые стихи «О прекрасной даме».
Ранней осенью цикл разговоров о Блоке: в семье Соловьевых показан впервые мне ряд его стихотворений, великолепно сработанных; до этого «поэт» Блок был мне неведом; я становлюсь убежденным поклонником поэзии Блока и ее распространителем; Соловьевы решают, что Блок — симптом времени. В 1901 году никакого Блока как поэта не существовало еще, был юноша «Саша Блок», родственник моих друзей, и его-то мы, как еще никому не известного поэта, и пропагандировали, кому могли».
Началась переписка между Блоком и А. Белым, обнаружившая их большую идейную близость. Переписка эта чрезвычайно характерна своей отрешенностью от реальной жизненной обстановки, стремлением во всем найти намек на тайну, мистический смысл; так, например, 3 февраля 1903 года Блок пишет, что его «то мучит, то радостно тревожит» число четыре: «Вырастает число человека. Мое число — 4. Допускаю и другие числа для других — все равно». В переписке все время упоминается «Она» (мистический символ мировой души), которую Блок определяет так. «Она единственна в своих явлениях, ничего общего ни с чем не имеет, ощущение Ее странно и в высшие моменты вполне отлично ст Астарты. Здесь выступает Ее неподвижность. Однако, хотя и по известному мистическому шаблону, следует не придавать Ей никаких определений по существу, только увивая мысль о Ней розами хвалы» (18 июня 1903 г.).
Впоследствии, в 1905 году, сам Блок откровенно написал Белому, что эти «витиеватые нагромождения» были ему «всегда противны». Но в начале девятисотых годов он был все же искренне увлечен этими странными идеями. Когда в январе 1904 года Блок приехал в Москву, его приезд оказался событием в определенной литературной среде. В письме к матери он так описывает один из эпизодов своей жизни в Москве: «Я читаю «Встала в сияньи». Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со стульев. Кричат, что я первый в России поэт. Мы уходим в 3-м часу ночи. Все благодарят, трясут руку».
В 1902 году Блок знакомится с Мережковским и его женой — Зинаидой Гиппиус, очень внимательно отнесшимися к его творчеству. В журнале Мережковского «Новый путь» и были впервые напечатаны его стихи. Сближение было основано на идейной общности Мережковских с Блоком. Его настроения отнюдь не были единичными в то время. «Мы прослеживали в стихах А. А. того времени, — вспоминал А. Белый, — как тема его лирики отображает им любимую девушку и как она переплетается с другой темой, темою о прекрасной даме. Наконец, мы ощупывали пересечение этих тем в третьей теме и не могли понять, в какой мере нота Софии, души мира (мистический образ поэзии Вл. Соловьева, под влиянием которой Блоком и был создан образ Прекрасной дамы. — Л. Т.), соединена с обычной чисто романтической темой любви. Например, в стихотворении А. А., полученном нами приблизительно в это время, я не мог понять, к кому, собственно, относятся нижеследующие строчки — к Л. Д. Менделеевой или к Деве Заре-Купине (символы у Блока, аналогичные Прекрасной даме.— Л. Т.):
Величава, тиха и строга.
Я носил за Тобой покрывало
И смотрел на Твои жемчуга.
С одной стороны, здесь «Ты» с большой буквы, нужно полагать, — небесное видение, с другой стороны, — за небесным видением покрывала не носят (покрывало, боа, веер — не все ли равно). И серьезно мы обсуждали вопрос о том, как возможно сосуществование земной встречи с небесной встречей и в какой мере возможно сочетание земного и небесного».
следовательно, в некие созвучные ему общественные настроения. Что же это были за настроения и почему они возникли?
Если отвлечься теперь от узкого круга идей и переживаний Блока и близких ему петербургских и московских мистиков в девяностых и в начале девятисотых годов и обратиться к той социальной обстановке, которая их окружала, то все эти настроения и искания получат в свете этой обстановки свое реальное объяснение, приобретут определенный социальный смысл. Девяностые годы — это годы огромного социального перелома и связанного с этим своеобразного кризиса русской литературы, ее идейного и творческого расслоения, дересмотра всех привычных ценностей.
Начинается третий, решающий период русского освободительного движения, выступает на сцену рабочий класс. Период с 1894 по 1898 год Ленин считал периодом перехода социал-демократической теории в общественное движение. В 1898 году происходит 1-й съезд РСДРП. В 1900 году начала выходить «Искра». Россия вступает в новую фазу исторического развития. Происходит соединение социализма с рабочим движением. Менее двух десятилетий отделяет этот период от Великой Социалистической революции. С точки зрения этой исторической перспективы мы можем теперь понять, какие колоссальные исторические силы приходили в движение в те годы, мы можем понять трепет, охватывавший наиболее чутких людей старого общества.
Эта историческая перспектива ставила перед литературой совершенно новые задачи. Основным художественным методом русской литературы XIX века был критический реализм, — его представители с глубокой правдивостью изображали жизнь русского общества в условиях самодержавного строя. Они беспощадно обличали этот общественный строй, срывая с него все и всяческие маски, как сказал Ленин о Л. Толстом. Но художники критического реализма не могли еще и по субъективным, а иногда и по объективным причинам увидеть, понять и показать в своем творчестве новые общественные идеалы и героев начала XX века. Их реализм был силен в критике существующего, но не в изображении того, что шло ему на смену. Нужно было какое-то существенное изменение художественного метода литературы для того, чтобы писатель мог ввести в литературу образы, вбирающие в себя новые черты эпохи.
С другой стороны, в этот период резкого обострения социальной борьбы, когда господствующие классы все больше начинали ощущать усиливающийся подъем рабочего движения, критический реализм с его традицией жизненной правды, глубокого социального анализа действительности становился уже неприемлем для писателей, далеких от народных масс и так или иначе связанных с тем строем, на борьбу с которым подымался рабочий класс, ставший во главе освободительного движения народа. Жизненная правда пугала, отталкивала. Писатель стремился уйти от нее и обратиться к таким сторонам жизни, которые в меньшей мере были затронуты развертывающимися классовыми боями.
«мало», нужно было его углубление, развитие, то для других его было слишком «много», нужно было заменить его чем-либо другим, менее связанным с жизнью, с одной стороны, и направленным против новых тенденций ее развития — с другой.
Поэтому-то для литературы конца девяностых — начала девятисотых годов характерен глубокий кризис реализма. Еще продолжается деятельность его виднейших представителей. Достаточно назвать «Воскресенье» Л. Толстого, «Огоньки» и «Река играет» В. Короленко, «В овраге», «Палата № 6», «Учитель словесности», «Мужики», «Человек в футляре», «Чайка» Чехова, чтобы убедиться в том, что струя критического реализма была еще весьма мощной.
Но в то же время уже отчетливо раздаются голоса, утверждающие, что этот реализм не удовлетворяет запросов жизни, что литература должна искать новых методов творчества. Примечательно, что на таком выводе сходятся представители совершенно различных лагерей. Они полярно противоположны друг другу и в характеристике причин кризиса реализма, и в своих выводах. Одни зовут вперед, ставя перед литературой революционные цели. Другие зовут назад, ставя перед литературой цели реакционные. Но и те, и другие ощущают кризис, понимают, что литература должна по-новому ответить на новые запросы жизни.
Исключительно остро и резко поставил вопрос о кризисе реализма М. Горький. Великий писатель понимал, что передовая и подлинно идейная литература теперь не может удовлетворяться лишь критикой жизни, хотя бы и суровой и искренней. Она должна звать вперед, пробуждать в людях героическое начало, искать в жизни черты людей, способных бороться за новое общество. Свои взгляды М. Горький реализовал во всем своем творчестве, отданном народу, о них он в те годы ясно и твердо заявил в замечаниях о творчестве крупнейшего представителя критического реализма конца XIX века — Чехова.
Как известно, М. Горький очень высоко ценил творчество Чехова, знал наизусть лучшие его страницы. Горького восхищало замечательное реалистическое мастерство Чехова, то, что «люди, хорошие и дурные, живут в рассказе Чехова именно так, как они живут в действительности. В рассказах Чехова нет ничего такого, чего не было бы в действительности. Страшная сила его таланта именно в том, что он никогда ничего не выдумывает от себя, не изображает того, «чего нет на свете», но что быть может и хорошо, может быть и желательно. Он никогда не прикрашивает людей, и те, кто его не любят — такие, впрочем, совсем уже вымирают, — не любят его именно за это, хотя и объясняют свою неприязнь иначе. Они в сущности просто чувствуют себя обиженными, когда видят свое отражение в этом удивительном огромном зеркале—сердце автора».
«Как вы здорово ударили тут по душе к как метко! Огромный талант у вас. Но, слушайте, чего вы думаете добиться такими ударами? Воскреснет ли человек от этого?»
Чрезвычайно интересная оценка деятельности Чехова, как реалиста, была дана Горьким в письме к нему:
«Знаете, что вы делаете? Убиваете реализм. И убьете вы его скоро — насмерть, надолго. Эта форма отжила свое время — факт! ... Реализм вы укокошите. Я этому чрезвычайно рад. Будет уж! Ну его к чорту!
Право же — настало время нужды в героическом: все хотят возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее. Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала прикрашивать жизнь, и как только она это начнет — жизнь прикрасится, т. е. люди заживут быстрее, ярче».
народного, а следовательно, и партийного искусства. Партией, представляющей в наибольшей мере интересы народа, Горький считал партию большевиков. Таким образом, уже в эти годы Горький закладывал основы метода социалистической литературы, метода социалистического реализма, который он с такой, силой воплотил через несколько лет в своем романе «Мать» (1906—1907).
Таков был путь, на который вставала литература, шедшая с народом.
Ощущала кризис, но с иных — реакционных — позиций и литература, уходившая от народа.
Один из «столпов» политической реакции А. С. Суворин записал в своем дневнике в 1899 году: «Мы переживаем какое-то переходное время. Власть не чувствует под собою почвы... Может произойти кавардак невероятный».
В литературе наиболее резко выразил это предчувствие реакционер и мистик, позднее белоэмигрант Д. С. Мережковский. В 1892 году Мережковский опубликовал статью (изданную в 1893 году отдельной брошюрой): «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы». В этой статье Мережковский провозглашал, что России грозит «смерть народной литературы». Его утешало лишь то, что он замечал какие-то новые явления, «первые побеги молодой литературы, слабые и живые». Он устанавливал «три главных элемента нового искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности». Мережковский заканчивал свою статью выводом, что «только творческая вера во что-нибудь бесконечное и бессмертное может зажечь душу человеческую, создать героев, мучеников и пророков... Людям нужна вера, нужен экстаз, нужно священное безумие героев и мучеников... без веры в божественное начало мира нет на земле красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы!».
— отказ от реализма вообще, уход в мистику и в индивидуализм. Идеи Ницше становятся чрезвычайно модными среди писателей этого лагеря, вскоре получившего и название «декадентства» или «символизма» (опускаем здесь известные второстепенные оттенки этих двух терминов). «Властителем моих дум все полнее и могущественнее становился Ницше», — писал один из виднейших символистов Вячеслав Иванов.
В декларативном стихотворении «Поэт» тот же Мережковский писал:
Сладок мне венец забвенья темный,
Посреди ликующих глупцов
Я иду отверженный, бездомный
Но душа не хочет примиренья
И не знает, что такое страх;
К людям в ней — великое презренье,
И любовь, любовь в моих очах.
Это писалось как раз в то время, когда М. Горький создавал свою легенду о герое Данко, отдавшем жизнь за счастье людей.
Волна символизма разливалась в литературе чрезвычайно быстро. Возникает ряд журналов: «Мир искусства» (1899—1904), «Новый путь» (1903—1904), «Весы» (1904—1909), «Золотое руно» (1906—1909); организуются издательства: «Скорпион» (с 1900 г.), «Гриф» (с 1903 г.) и др.
Все они ставят своей задачей пропаганду символизма. Достаточно нескольких выдержек из писаний символистов, для того чтобы конкретно представить себе тот антиреалистический путь, на который стремился увлечь литературу символизм. Необходимо оговориться, что теория символизма не совпадала с творческой практикой крупнейших писателей, связанных с ним: Блока и Брюсова. Мы здесь имеем в виду символизм как теорию литературного творчества, лишь наиболее отчетливые теоретические положения символизма, характерные для того времени. С различных сторон символисты атаковали реализм, стремясь его дискредитировать.
В. Брюсов — в те годы бывший одним из вождей символизма — доказывал, что и символизм — реалистичен, отрицая, однако, возможность познания человеком чего-нибудь, кроме его собственных ощущений.
«Подобно реалистам, мы признаем единственно подлежащим воплощению в искусстве: жизнь, — но, тогда как они искали ее вне себя, мы обращаем взор внутрь... Выразить свои переживания, которые и суть единственная реальность, доступная нашему сознанию, вот что стало задачей художника».
Бальмонт вообще призывал к полному господству ничем не связанного воображения художника: «Когда устаешь от нашей тусклой, раздробленной, некрасивой современности, радостно уноситься воспоминанием в иные страны, в иные времена. Быть вольной птицей, пересекать крыльями Воздух, побеждать власть расстояний и с прозрачной высоты глядеть... то на одну могучую страну, завершенную в своем историческом цикле, то на другую».
Крайний мистицизм выступал с необычайной воинственностью. В статье, носившей многозначительное название «Апокалипсис в русской поэзии», А. Белый заявлял: «Русская поэзия, перебрасывая мост к религии, является соединительным звеном между трагическим миросозерцанием европейского человека и последней церковью верующих, сплотившихся для борьбы со зверем...
Вопрос, ею поднятый, решается только преобразованием земли и неба в град новый Иерусалим. Апокалипсис русской поэзии вызван приближением конца всемирной истории». И статья заканчивается прямым обращением к апокалиптической «жене, облеченной в солнце» —
«Явись!»
»
Естественно, что это поэтическое течение выдвигало предельный индивидуализм в качестве основы нового искусства. «То мировоззрение, которое было дорого всем «декадентам», уже достаточно выяснено: это — крайний индивидуализм», — писал В. Брюсов (под псевдонимом В. Бакулина).
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша -
Мое единое отечество —
—
восклицал Бальмонт.
Символизм подчеркнуто пренебрежительно относился ко всем явлениям общественной жизни. Во время русско-японской войны, в дни падения Порт-Артура, «Весы» вышли, например, в стильной японской обложке. Подписчики в знак протеста возвращали номер журнала обратно.
О революции 1905 года по «Весам» можно узнать лишь благодаря ссылке редакции на типографские неурядицы, задержавшие своевременный выход номера в свет.
Характерно, что в тех же «Весах» в 1905 году (№ 18) Андрей Белый в статье, посвященной выступлению танцовщицы Айседоры Дункан, истолковал ее танец, как легкое и радостное изображение счастливой жизни. Сама же Дункан в своих воспоминаниях рассказывает, что хотела передать в танце ужас, испытанный при виде телеги, наполненной телами расстрелянных 9 января 1905 года. А. Белый видел в танце то, что хотел увидеть, а хотел он искусства, отрешенного от реальной жизни.
социального кризиса. Очевидно, что взгляды и настроения символистов были близки Блоку, выступавшему со своими стихами о «Прекрасной даме». Потому и встретил он такое быстрое признание еще до выступления в печати: он выражал не только свои личные, но и определенные общественные настроения буржуазно-дворянской интеллигенции. Неправильно поэтому сводить творчество Блока, так же как и близких ему по духу поэтов, к мистицизму, как таковому, подчеркивать в стихах о «Прекрасной даме» только их субъективную мистическую окраску. Именно в этом отношении Блок был менее всего самостоятелен и находился под очень большим влиянием В. Соловьева, выдвинувшего и развившего в своем творчестве тему двух миров:
Бескрылый дух, землею полоненный,
Себя забывший, и забытый бог...
Один лишь сон, — и снова окрыленный
Ты мчишься ввысь от суетных тревог.
Чуть слышный отзвук песни неземной, —
И прежний мир в немеркнущем сияньи
Встает опять пред чуткою душой.
Один лишь сон, и в тяжком пробужденьи
Вновь отблеска нездешнего виденья,
Вновь отзвука гармонии святой.
В творчестве В. Соловьева; центральное место занимал мистический образ «Девы радужных ворот», «Царицы», «Таинственной подруги», носительницы «вечной женственности»:
Знайте же, вечная женственность ныне
Образ поэта в его трактовке — это образ служителя, жреца «Девы» и «Царицы»:
Вся в лазури сегодня явилась
Предо мною царица моя.
Сердце сладким восторгом забилось,
Тихим светом душа засветилась,
А вдали, догорая, дымилось
Злое пламя земного огня.
Все эти образы и темы В. Соловьева были усвоены символистами.
философа-мистика, предсказывавшего скорое наступление Страшного суда и появление антихриста, применявшего Апокалипсис к анализу международного положения своего времени, была совершенно одинокой с точки зрения литературного движения тех лет, да и не могла быть иной, поскольку периодические галлюцинации религиозного характера, почтительно воспринимавшиеся окружавшими, вообще выводили Соловьева за предел нормальной человеческой деятельности.
«Иногда среди оживленного разговора о злобах дня, — вспоминает о нем А. Ф. Кони, — он вдруг замолкал, вперял перед собой во что-то невидимое неподвижный взор и становился глух ко всему окружающему». Находясь однажды в гостях у Кони, он был найден отлучившимся на минуту хозяином в крайне тяжелом состоянии и объяснил, что видел дьявола: «Я его видел, как вижу вас...»— «Когда и где?» — «Да здесь, сейчас, и прежде несколько раз... Он говорил со мною...» И далее он рассказал, что однажды дьявол душил его: при встрече с ним Соловьев сказал: «А ты знаешь, что Христос воскрес?» — «Христос-то воскрес, — ответил дьявол, — но тебя-то я оседлаю!» — и стал душить Соловьева, которого спасло лишь произнесенное им заклинание Петра Могилы». Об этом же эпизоде вполне серьезно сообщает его биограф Сергей Соловьев, бывший другом Блока в начале девятисотых годов.
Ожидание конца мира, Страшного суда, прихода антихриста — для В. Соловьева было совершенно реальной проблемой.
«Наступающий конец мира веет мне в лицо, — писал он в 1897 году, — каким-то явственным, хотя неуловимым дуновением, — как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух, прежде чем увидит море».
Из этого состояния В. Соловьева и вытекала напряженная мистичность его поэтического творчества.
«активнее» мистицизма Соловьева, — в его основе лежали индивидуализм и антиреалистичность, он выступал против демократической литературы, возглавлявшейся Горьким.
Итак, если сначала семья поставила Блока в условия, которые развивали в нем все, что отдаляло его от реальной жизни и — прежде всего — от народа, то теперь все его общественное окружение на новой основе продолжало те же тенденции. Символизм, как теория, был в литературе антинародным направлением. Но в творчестве эти антинародные тенденции преодолевались лучшими, наиболее талантливыми, наиболее искренними писателями-символистами (Брюсовым, например). Проблема отношения к народу неизбежно должна была встать и перед Блоком. Решать ее ему предстояло с самого начала, ибо первый период его творчества проходил под знаком символизма.
Чрезвычайно интересна та оценка, которую дал в свое время символизму и в частности его религиозной устремленности Чехов. В письме к Дягилеву 12 июля 1903 года он писал: «Я давно растерял мою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего»; а в письме от 30 декабря 1902 года (к нему же) высказался еще резче: «Интеллигенция... пока только играет в религию, и, главным образом, от нечего делать».
А в разговоре с Буниным он дал непонятную, на первый взгляд, но весьма тонкую и верную оценку «декадентства».
«Какие они декаденты, — сказал он, — они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские роты отдать!».
— он был в подавляющем большинстве случаев литературной модой, легким путем к приобретению патента на духовный аристократизм в определенной общественной среде.
Эта среда тянула Блока на путь к антинародному и антиреалистическому искусству, резко индивидуалистическому по своей сущности. Нужны были большие духовные силы, чтобы сломить это влияние, еще с детства подготовленное семьей и воспитанием и укреплявшееся позднее средой, литературными льстецами, друзьями-мистиками вроде С. Соловьева, В. Иванова.
Нужна была большая человеческая честность и глубокая творческая собранность для гого, чтобы понять необходимость выхода на новый творческий путь. Блок искал его долго, мучительно-трудно.
Решающим толчком для поэта была революция 1905 года. Он почувствовал в движении народных масс нечто обязывающее писателя, сумел открыть, глаза «на непроглядный ужас жизни». С революцией 1905 года кончается первый, самый трудный, самый далекий от нас период жизни и творчества Блока. Начинается путь Блока к народу, к революции.
А. Белый говорит о молодом Блоке: «Под черепом этого здоровяка, этой умницы — чушь, меледа, о которой понятия даже не может составить он, с детства испорченный тем, что считался родными себя уже сделавшим Гёте, которого «пик» принимается за прорицание. («Начало века», стр. 336.)