Глава V. Блок в годы первой русской революции
В быту Блок был человеком большой жизненной простоты, его привлекали обыденные человеческие интересы и радости, привлекал к себе обыкновенный и простой человеческий труд. Характерно то разочарование, которое испытывали московские мистики — С. Соловьев и А. Белый — при первой встрече с Блоком — певцом «Прекрасной дамы».
«Десятого января 1904 года, — вспоминает А. Белый, — в морозный пылающий день раздается звонок: меня спрашивают; выхожу я я вижу: нарядная дама выходит из меха, высокий студент, сняв пальто, его вешает, стиснув в руке рукавицы молочного цвета, фуражка лежит.
Блоки!
Широкоплечий, прекрасно сидящий сюртук с тонкой талией, с воротником, подпирающим шею, высоким и синим, супруга поэта одета подчеркнуто чопорно; в воздухе — запах духов, молодая, веселая, очень изящная пара! Но... Но... Александр ли Блок, — юноша этот, с лицом, на котором без вспышек румянца горит розоватый обветр?
Не то «Молодец» сказок, не то — очень статный военный. Но образ, который во мне возникал, был иной: роста малого, с бледно-болезненным, очень тяжелым лицом, с небольшими ногами, в одежде, не сшитой отлично, вперенный всегда в горизонт беспокоящий фосфором глаз; и — с зачесанными волосами; таким вставал Блок из раздумий... Разочарованье!»
И позднее, приехав к Блоку в Шахматово, Белый воспринял его так же:
«Александр Александрович, статный, высокий и широкогрудый, покрытый загаром, в белейшей рубахе, прошитой пурпуровыми лебедями, с кудрями, рыжевшими в солнце (без шапки), в больших сапогах, колыхаясь кистями расшитого пояса, — «молодец добрый» из сказок: не Блок!»
Белый с досадой подбирает детали, характерные для житейской простоты Блока, столь не идущей к мистику, который кажется ему «псевдонимом того, кто привык, сидя вечером на обомшелом бревне с синеватым дымком папиросы, бросать чуть надтреснутым голосом домыслы, чисто хозяйственные, занимающие много места; меня приведя к огородику, четко окопанному, взяв лопату, воткнув ее в землю, сказал: «Знаешь, Боря, я эту канаву весною копал... я работаю — каждой весною тут!»
В письмах Блока к родным, относящихся к этому же времени, все переполнено домостроительством. Он пишет матери: «Маменька, вот тебе ключ», «поросята — превосходные звери... две телки остались «на племя». Я написал две... рецензии... около орешника будет картофель... сделана новая калитка. Зачем ты велела испортить луг?.. В Праслове вырубили несколько участков... Боров стоит 21 рубль... Загон для коров превосходен...» и т. д.
Блок любил рыть ямы, пилить деревья, косить траву, колоть дрова.
Позднее он увлекался ездой на велосипеде, гимнастикой, французской борьбой. В нем было много непосредственного, живого влечения к простоте, труду, здоровой человеческой радости. Эти внешние детали его поведения были по сути дела проявлением глубокой человечности Блока, скрытого в нем стремления к «добру и свету».
Эта человечность, характерная для Блока, правдивое и честное отношение к жизни, наблюдательность большого художника позволили ему непосредственно ощутить и понять человеческие страдания и, тем самым, подсказали ему переход к новым темам. Мы приводили выше стихотворения, написанные Блоком в 1903 и 1904 годах, в которых уже отчетливо обнаруживалось расширение его творческого кругозора.
Чрезвычайно характерно с этой точки зрения стихотворение, датированное 27 декабря 1903 года и носящее неожиданное для Блока периода стихов о Прекрасной даме название: «Из газет».
В нем Блок рассказывает о женщине, которая, уложив детей спать, ушла из дома и бросилась под поезд. Дети проснулись:
Прятали мамин красный платок,
В платке уходила она по утрам.
Сегодня оставила дома платок:
Дети прятали его по углам.
Запрыгали на стене при свете фонарей
Кто-то шел по лестнице, считая ступени
Сосчитал. И заплакал. И постучал у дверей
Дети прислушались. Отворили двери.
Толстая соседка принесла им щей,
Сказала: — Кушайте. Встала на колени
И, кланяясь, как мама, крестила детей!
Легко уловить близость настроения этого стихотворения к стихотворению «На железной дороге». Тема человеческих страданий, тема простого человека, задавленного жизнью, с такой силой развитая Блоком в последующие годы, появилась у него еще в 1903 году. Нужна была могучая зоркость художника, чтобы сквозь все помехи, сквозь все то, что застилало его взгляд на жизнь в те годы, увидеть эту тему.
Уже тогда Блоку становилось душно в узких творческих рамках, которыми старались ограничить его поклонники. Но он делал лишь первые попытки преодолеть эти рамки. События 1905 года открыли Блоку новый мир, пробудили в нем окончательно то, что только смутно просыпалось в 1903—1904 годах, — чувство реальной жизни.
Может показаться, что этот путь Блока был путем к реализму, что постепенно в его творчестве зрели реалистические элементы и эволюция его творчества представляет собой становление реализма. Такая концепция часто дается в критической литературе о Блоке. Вряд ли, однако, это верно.
Здесь смешиваются понятия реалистичности и реальности. Всякое творчество есть отражение реальной действительности, в каких бы осложненных формах оно ни отражало ее. Но характер этого отражения может быть глубоко различным. Говоря о реалистичности, мы имеем в виду такой характер этого отражения, которому свойственно прежде всего стремление художника к сохранению наибольшей объективности в изображении им жизненного процесса, в отличие от романтизма, дающего субъективно окрашенную картину мира. Конкретно это различие выражается в совершенно отличных друг от друга формах художественного обобщения — построения образа — у реалиста и романтика. Реалист создает образы на основе того, что уже в самой жизни определилось в достаточной степени полно, что может быть показано как типическое для жизни. Отсюда основная тенденция реализма к созданию типических характеров в типических обстоятельствах, которые в сгущенной, так сказать, форме воплощают в себе то, что и в самой действительности обладает объективно проявившимися признаками и свойствами.
«Едва ли в действительности, — писал М. Горький,— существовал человек, соединявший в себе все то, чем Пушкин наполнил Онегина, но несомненно, что характернейшие черты Онегина были свойственны сотням людей той эпохи. Писатель-реалист склонен к синтезу, к сводке общезначимого, всем людям его эпохи свойственного, в единое, целостное. Это единое суть типичное»
Романтик, наоборот, стремится противопоставить жизни свое представление о том, какой она должна или не должна быть. Отсюда его стремление прежде всего к исключительности, к изображению характеров и ситуаций, резко отличных от того, что установилось в жизни.
«Романтизм, — писал М. Горький, — как настроение, суть сложное и всегда более или менее неясное отражение всех оттенков, чувствований и настроений, охватывающих о[бщест]во в переходные эпохи, но его основная нота — ожидание чего-то нового, тревога перед новым, торопливое, нервозное стремление познать это новое»
Субъективизм повествования и исключительность характеров и ситуации, в которых эти характеры проявляются, — характернейшие черты романтизма. Блок от начала и до конца был и оставался романтиком.
Все дело в том, что романтизм вовсе не препятствует связи писателя с действительностью, это лишь своеобразная и более осложненная связь. Блок это прекрасно понимал. «Подлинный романтизм не был отрешением от жизни,— писал он позднее. — Он был, наоборот, преисполнен жадным стремлением к жизни... Фауст, в созерцании Духа Земли, точно пьянеет от молодого вина, чувствует в себе отвагу кинуться наудачу в мир, нести всю земную скорбь и все земное счастье, биться с бурями и не робеть и при треске кораблекрушения».
Другое дело — что именно романтик считает должным и недолжным, что он противопоставляет жизни, во имя чего с ней борется. Если его идеалы противоречат движению жизненного прогресса — перед нами романтизм реакционный. Таким романтизмом и был символизм в целом, как литературное течение и, прежде всего, как литературная теория. Наоборот, если идеалы романтика отвечают в той или иной мере ходу исторического процесса, то перед нами романтизм прогрессивный или революционный. Таким революционным романтизмом было насыщено в тот период творчество Горького. Своеобразная ревизия реализма, о которой мы говорили, являлась романтической ревизией.
В XX зеке, в эпоху пролетарских революций, романтизм мог быть подлинно революционным лишь в том случае, если он опирался на большевистское отношение к миру, — таков был романтизм Горького. В этом случае он приобретал позитивный характер — изображал должное в жизни, рисовал героические образы. В чем же была сущность романтизма Блока?
Блок почувствовал, что мир не должен быть таким, каким он является, и с необычайной силой выразил это отрицание. Чем ближе Блок подходил к жизни, тем определеннее становилось его понимание противоречий интересов человека и общественного строя, неприемлемого для самого Блока. В этом была революционность романтизма Блока при всей путанности и ошибочности его мировоззрения. Сила его романтической поэзии в отрицании, а не в утверждении. Он сам это прекрасно понимал, замечательно точно определив смысл своего творчества.
Открой скорей, открой глаза.
Пока великая гроза
Все не смела в твоей отчизне, —
Дай гневу, правому созреть,
Приготовляй к работе руки...
Не можешь — дай тоске и скуке
В тебе копиться и гореть...
Но только — лживой жизни этой
Румяна жирные сотри
И, как пугливый крот от света,
Заройся в землю — там замри,
Всю жизнь жестоко ненавидя
И презирая этот свет,
Пускай грядущего не видя
Дням настоящим молвив: нет!
Во все возрастающей силе этого «нет!» состояла эволюция творчества Блока; в ней был внутренний смысл его развития.
Творчество его оставалось романтическим от начала до конца, но романтичность в ходе творческого развития поэта становилась революционной, пробиваясь через все преграды, которые жизнь поставила перед Блоком.
Блок взволнованно н сочувственно встретил революцию 1905 года, она отвечала уже накопившемуся у него недовольству жизнью, гуманистическому протесту против зла этой жизни, пробивавшемуся, как мы показали, в ряде стихотворений раннего периода.
В 1915 году Блок написал свою автобиографию. В ней он отметил, что к числу событий, особенно сильно на него повлиявших, относятся события 1904—1905 года. По словам Бекетовой, Блок участвовал в одной из демонстраций «и нес во главе ее красный флаг, чувствуя себя заодно с толпой. Но митинги посещал мало и только как наблюдатель».
«Я бросаюсь к Кублицким... Блок в рубашке без талии, не перетянутый поясом: «Что?» — «Говорят, что пошли»... торопливо, взволнованно: «Боря, — иди».
Александра Андреевна и Марья Андреевна (Бекетова, тетка Блока, автор воспоминаний о нем. — Л. Т.) примаргивают: «Ужас, что говорят...» Александра Андреевна махается ручкой; возгласы предположенья: Дворцовая площадь! А слухи из кухни: стреляли, стреляют, убитые... и Александра Андреевна — за сердце: «Поймите, как он ненавидит все это, а должен там с отрядом стоять...»
Блок, как ветер, метался вдоль окон и пырскал широкою черной рубашкой в оранжевом фоне стены». Далее Белый вспоминает о Блоке, ругавшем военных «в лицо виноватого отчима»: «Франц Феликсович, Боря, — с сухой жестокостью Блок мне рассказывал, — таки не любит меня». Но я видел — уступчивость в мягком полковнике.
— «Францик же вспыльчивый, — мне Александра Андреевна, — он может престрашно кричать, хоть отходчив»... Служака, немного испуганный в собственном доме, что он «не поэт», а полковник: при всех положениях улизывал в двери, дилинькая шпорой, ущелкивая лакированными сапогами... Франц Феликсович, нос, как у дятла, роняя в тарелку, старался не слушать крепчайших намеков, что он-де солдат: занимался котлетой своей; Александра Андреевна бросала сконфуженный глазик на «Францика»
Дальше этих чисто эмоциональных и семейных потрясений дело, конечно, не пошло, да и не могло пойти. Слишком далек был Блок от реальных сил революции. Однако внутренний сдвиг в нем был очень значителен.
Он выразился прежде всего в ряде произведений, непосредственно посвященных революции.
Характер отношения к ней виден из наброска в записной книжке зимой 1906 года:
... Друзья! Над нами лето, взгляните:
Безоблачен день, беззакатно светел,
И солнце стоит высоко — в зените,
И утро пропел давно уже петел.
Мы все, как дети, слепнем от света,
И сердце встало в избытке счастья.
О, нет, не темница — наша планета:
Она, как солнце, горит от страсти!
И Дева-Свобода вдали...
Близка к этому наброску запись 19 августа 1906 года — «Деве революции»:
О, дева, иду за тобой —
И страшно ль итти за тобой
Влюбленному в душу свою,
Очевидна абстрактность представления Блока о революции; характерно, что в некоторых стихотворениях он упоминает о «черни», вместо того чтобы сказать о народе. Самая революционность (хотя бы и абстрактная) еще зашифрована в его стихотворении, как шифровались до того любовные переживания:
Вися над городом всемирным,
В пыли прошедшей заточен,
Еще монарха в утре лирном
Самодержавный клонит сон.
И предок царственно-чугунный
Все так же бредит на змее,
И голос черни многострунный
Еще не властен на Неве.
Уже на домах веют флаги,
Готовы новые птенцы,
Но тихи струи невской влаги,
И слепы темные дворцы,
И, если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи.
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.
(18 октября 1905 года)
Очень сложным путем должен был итти читатель, чтобы, вспомнив о змее, извивающейся под копытом коня Петра на памятнике Фальконета, понять смысл стихотворения: борьба еще не кончена.
Еще прекрасно серое небо,
Еще безнадежна серая даль.
Еще несчастных, просящих хлеба,
Никому не жаль, никому не жаль!
И над заливами голос черни
Пропал, развеялся в невском сне.
И дикие вопли: Свергни! О, свергни!
Не будят жалости в сонной волне...
И в небе сером холодные светы
Одели Зимний Дворец царя.
И латник в черном не даст ответа,
Пока не застигнет его заря.
Тогда, алея над водной бездной,
Пусть он угрюмей опустит меч,
Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной
За древнюю сказку мертвым лечь...
(18 октября 1905 года)
И здесь очень смутно проступают черты реальности. В обоих стихотворениях для поэта на первом плане — его субъективное восприятие событий, произвольные ассоциации, пробужденные фактами действительности. Так же, как пять улиц превращались в «пять изгибов сокровенных» в силу чисто личной, интимной, читателю в сущности недоступной символистской замены, так и самодержавие ассоциировалось со змеей и «древней сказкой».
Но была здесь и разница. Если раньше Блок «шифровал» узко личные, субъективные свои переживания, то теперь в основе его переживаний лежат общественно значимые явления. Принципиально это было существенным шагом вперед. Наиболее близко, хотя, конечно, еще очень относительно близко, Блок подошел к действительности в стихотворении «Митинг» (10 октября 1905 г.)
Блока к революции в стихотворении «Сытые», написанном в дни октябрьской забастовки в Петербурге и внушенном, как видно из его пометки, именно забастовкой:
Они давно меня томили:
В разгаре действенной мечты.
Они скучали и не жили,
И мяли белые цветы.
И вот — в столовых и гостиных,
Над грудой рюмок, дам, старух.
Над скукой их обедов чинных, —
Свет электрический потух.
К чему-то вносят, ставят свечи,
На лицах — желтые круги,
Шипят пергаментные речи,
С трудом шевелятся мозги.
Так — негодует все, что сыто.
Тоскует сытость важных чрев:
Ведь опрокинуто корыто,
Встревожен их прогнивший хлев!
Теперь им выпал скудный жребий:
Их дом стоит не освещен,
И жгуг их слух мольбы о хлебе
(10 ноября 1905 года)
Характерно, что благодаря конкретности материала стих Блока начинает в это время звучать с необычной для его ранних произведений мужественностью, четкостью, силой.
Но революционные годы сказались на творчестве Блока не только в плане непосредственного отражения им резолюции, — таких стихов было мало, и они далеко не исчерпывали всего содержания революционной темы.
Эти годы принесли другое — глубокий перелом в творчестве, изменение самой сущности романтизма Блока, отход от реакционной мистики, переоценку окружающей среды. Если ранние годы определены для Блока в творческом плане прежде всего образом Прекрасной дамы, темой мистического переосмысления мира, то после революции он навсегда отходит от этих тем, как центральных.
Перед Блоком встает, — и чем дальше, тем определенней, — тема народа, тема родины. Она придает теперь новую направленность его творчеству, хотя он попрежнему остается романтиком, рисующим действительность в преображенном, условном плане, с крайней субъективностью.
Но принцип оценки мира, то, во имя чего он говорит ему: «нет», теперь иной, ибо Блок осмысливает жизнь прежде всего с точки зрения необходимости дать творческий отклик- на нарастающее движение масс. Это не значит, что Блок отказывается от мистики в плане чисто мировоззренческом, здесь она дает себя знать в течение всей его жизни.
Но в записных книжках Блока уже стоит, например, такая запись: «Реалисты исходят на думы, что мир огромен и что в нем цветет лицо человека — маленького и могучего... Они считаются с первой (наивной) реальностью, с психологией и т. д. Мистики и символисты не любят этого. Они плюют на «проклятые вопросы», — к сожалению. Им нипочем, что столько нищих, что земля кругла»
В статье «Литературные итоги 1907 года», написанной в конце 1907 года, он еще отчетливее формулирует эти свои мысли. Писатели,— говорит он, — должны мучиться прежде всего тем, что неизвестно, «как быть с рабочим и мужиком, который вот сейчас, сию минуту, неотложно спрашивает, как быть». Писателей должно мучить, по словам Блока, то, что они «уже несколько лет возвещали какие-то гордые истины с кафедры религиозно-философских собраний, самоуверенно поучали, надменно ехидствовали, сладострастно полемизировали с туполобыми попами... зная, что за дверьми стоят нищие духом и что этим нищим нужны дела. Образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, своячницы в приличных кофточках, многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира, — вся эта невообразимая и безобразная каша, идиотское мелькание слов. И вот — один тоненький, маленький священник в белой ряске выкликает Иисуса, — и всем неловко; один честный, с шишкочатым лбом социал-демократ злобно бросает десятки вопросов, а лысина, елеем сияющая, отвечает только, что нельзя сразу ответить на столько вопросов. И все это становится модным, ... доступным для приватдоцентских жен и для благотворительных дам. А на улице — ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают... а в России жить трудно, холодно, мерзко».
После 1905 года начинается у Блока и переоценка среды. В 1908 году он записывает: «Хвала создателю! С лучшими друзьями и «покровителями» (А. Белый во главе) я внутренне разделался навек. Наконец-то! (разумею полупомешанных — А. Белый и болтунов — Мережковских)». В начале 1907 года рядом с записью о мистиках, забывающих о том, «что столько нищих, что земля кругла», Блок набрасывает четверостишие, звучащее чрезвычайно резко:
... и мы подымем их на вилы,
Мы в петлях раскачнем тела,
Чтоб лопнули на шее жилы.
Чтоб кровь проклятая текла...
Меняется, естественно, его отношение к мистическому теоретизированию: в 1904 году он пишет, например, Е. Иванову (своему другу) о Владимире Соловьеве — предмете поклонения символистов: «Я в этом месяце силился одолеть «Оправдание Добра» Вл. Соловьева и не нашел там ничего, кроме некоторых остроумных формул средней глубины и непостижимой скуки».
Делая исключение для стихов Соловьева, Блок повторял: «Собрание сочинений Вл. Соловьева — скука и проза».
Меняется постепенно и его представление о задачах творчества. Символисты считали, что основная задача искусства — задача религиозная. С большой ясностью выразил это Вяч. Иванов:
«Символизм — искусство, основанное на символах, — писал он. — Оно вполне утверждает свой принцип, когда разоблачает сознание вещи, как символы, а символы, как мифы. Раскрывая в вещах окружающей действительности символы, т. е. знамения иной действительности, оно представляет ее знаменательной... позволяет осознать связь и смысл существующего не только в сфере земного, эмпирического сознания, но и в сферах иных».
Блок в свое время полностью разделял взгляд, что сущность искусства — миф, т. е. построение религиозного порядка. Оправдывая невнятность языка стихов того же В. Иванова, он писал еще в 1905 году: «Невнятный язык», темная частность символа — мучительно необходимая ступень к солнечной музыке, к светлому всеобщему мифу». Но скоро Блок все настойчивее начинает подчеркивать необходимость приближения искусства к жизни. «Искусство должно изображать жизнь», — пишет он С. Городецкому уже в 1906 году. «Настоящее произведение искусства может возникнуть только тогда, когда поддерживаешь непосредственное, не книжное отношение с миром», — пишет он впоследствии матери.
Если в первом периоде творчества Блока лирический образ поэта строится как образ человека, ушедшего от мира людей и даже от мира природы (ибо пейзаж в стихах о «Прекрасной даме» играет служебную роль и чрезвычайно условен), то в произведениях 1904—1906 годов образ поэта существенно трансформируется.
— в переключении образа поэта в конкретную жизненную обстановку.
В цикле стихов «Пузыри земли» Блок обращается непосредственно к природе:
На земле еще жестокой
Пробивается белая травка.
И в кружеве березки —
Далеко — глубоко —
Лиловые скаты оврага...
... И кресты — и далекие окна —
И вершины зубчатого леса —
Все дышит ленивым
И белым размером
Весны.
Характерно изменение самой интонации стиха Блока сравнительно с периодом стихов о «Прекрасной Даме» — напряженность, страстность, необычность интонации сменяются спокойствием и простотой. Это соответствует смене лирических переживаний, изменению самого лирического образа. Вместо напряженных мистических ожиданий:
В тумане, чистом и глубоком,
Челнок, плыви.
Все о бессмертьи в сне далеком
Мечты мои
дается спокойное и простое изображение природы, окрашенное в сказочные, фольклорные тона:
Осень поздняя. Небо открытое,
И леса сквозят тишиной.
Голова русалки больной.
Низко ходят туманные полосы,
Пронизали тень камыша.
На зеленые длинные волосы
Упадают листы, шурша...
(Август, 1905)
Во втором сборнике стихов «Нечаянная радость», вышедшем в конце 1906 года, Блок помещает уже ряд стихотворений с отчетливым городским пейзажем. Пейзаж дается резко романтический, но это не романтизм пассивного ухода от жизни вообще, а романтизм протеста и неприятия конкретной действительности:
Вечность бросила в город
Оловянный закат.
Край небесный распорот,
Переулки гудят.
Вес бессилье гаданья
У меня на плечах.
В окнах фабрик — преданья
О разгульных ночах.
Оловянные кровли —
Всем безумным приют.
В этот город торговли
Небеса не сойдут.
Так заманчив обман.
Уводи, переулок,
В дымно-сизый туман...
(26 июня 1904 года)
Резкость красок и языка Блока в изображении города местами как бы предвосхищает некоторые черты лирики раннего Маяковского.
Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
Стены фабрик, стекла окон,
Грязно-рыжее пальто,
Развивающийся локон —
Все закатом залито.
Блещут искристые гривы
Золотых, как жар, коней,
Мчатся бешеные дива
Жадных облачных грудей,
Красный дворник плещет ведра
С пьяно-алою водой,
Проститутки площадной,
И на башне колокольной
В гулкий пляс и в медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык.
(28 июня 1904 года)
Все чаще начинают звучать у Блока мотивы городской нищеты, нужды, рабского труда:
Мы встретились с тобою в храме
И жили в радостном саду,
Но вот зловонными дворами
Пошли к проклятью и труду.
Мы миновали все ворота
И в каждом видели окне,
Как тяжело лежит работа
На каждой согнутой спине.
И вот пошли туда, где будем
Мы жить под низким потолком,
Где прокляли друг друга люди,
Убитые своим трудом...
Как и у Валерия Брюсова, у Блока в его городских стихах очень ясно выступает ощущение разложения капиталистического города, обреченного на близкую гибель, подымающего, как писал Брюсов, нож над самим собой.
Лихорадочная жизнь большого города с ее ложным блеском и противоречивостью, грозящая ему гибель — вот в каком плане трактует Блок городскую тематику:
Ты смотришь в очи ясным зорям,
А город ставит огоньки,
И в переулках пахнет морем,
Поют фабричные гудки...
... Кого ты в скользкой мгле заметил?
Чьи окна светят сквозь туман?
Здесь ресторан, как храмы, светел,
И храм открыт, как ресторан!..
На безысходные обманы
Душа напрасно понеслась:
И взоры дев, и рестораны
Погаснут все — в урочный час.
(Декабрь, 1906)
В тумане города Блоку слышится гул восстания; рисуя городской пожар и скачущих пожарных, он добавляет:
Скок по камню тяжко звонок,
Голос хриплый меди тонок,
Расплеснулась, широка,
На блистательные шлемы
Каплет снежная роса...
Дети ночи черной — где мы?..
Чьи взывают голоса?..
Нет, опять погаснут зданья,
Нет, опять он обманул, —
Отдаленного восстанья
Надвигающийся гул...
(Декабрь, 1906)
лирический образ поэта, страстно воспринимающего жизнь, понимающего людские страдания, отрицающего старый порядок вещей.
Но это не реалистический образ, раскрытый в реалистических ситуациях, это не реалистическая лирика. Перед нами романтический характер, исключительные, условные ситуации. Даже и реальные жизненные ситуации переключаются Блоком в необычный, преображенный романтический план. Те же скачущие пожарные, о которых упоминалось, рисуются так:
... Крики брошены горстями
Золотых монет.
Над вспененными конями
И крутя живые спицы,
Мчатся вихрем колесницы.
Впереди — скакун с трубой
Над испуганной толпой.
Однако романтика стихов нового периода дышит уже живой жизнью, черпает свои образы из общественно значимых источников. Революция вывела Блока на широкую творческую дорогу.
Конечно, выход Блока к новым, неизмеримо более значительным темам, перевод его романтики в гораздо более высокий план не был для поэта прост и легок и не означал еще устранения присущих его творчеству противоречий. Многое тянуло Блока назад и способствовало его колебаниям, ошибкам, неверным творческим шагам.
Ощущение того, что вне решения для самого себя основных социальных проблем невозможно подлинное творчество, еще не означало, что проблемы эти решены поэтом.
В сущности только теперь во весь рост вставало основное для Блока трагическое противоречие между его стремлением к народу и фактической необычайной отдаленностью от него — по рождению, воспитанию, среде, по установившимся с детства привычкам и взглядам.
В. Брюсов в начале творческого пути Блока отнесся к нему очень холодно. На письмо П. Перцова о Блоке в 1902 году он ответил: «Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он не поэт». В открытом письме к А. Белому Брюсов в 1905 году возражал против включения Блока в число шести крупнейших русских поэтов, что было сделано Белым в статье «Апокалипсис в русской поэзии», и, называя Блока поэтом второстепенным, напоминал А. Белому слова В. Соловьева:
Конечно, ум дает права на глупость,
Но лучше сим не злоупотреблять.
Он подтвердил это и в другой статье, заметив, что в наше время «... даже второстепенные поэты, как Блок, С. Маковский, А. Кондратьев, умеют писать безукоризненно красивые стихи».
«Нечаянная радость» Брюсов резко изменил свою оценку Блока. В статье «Новые сборники стихов» он писал: «Александра Блока, после его первого сборника стихов, считали поэтом таинственного, мистического. Нам кажется, что это было недоразумением... Это была не мистичность, а недосказанность. Но сам А. Блок, повидимому, понял всю обманность прежних чар своей поэзии. В его стихах с каждым годом все меньше «блоковского», и перед его читателями все яснее встает новый, просветленный образ поэта.
А. Блок, как нам кажется, — поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не оттенков, полных звуков, а не криков и не молчания. Он только там глубок и истинно прекрасен, где стремится быть простым и ясным».
Брюсов уловил подлинную сущность простого и человечного дарования Блока, «навязанность», неорганичность, чуждость его подлинному творческому облику туманного мистицизма стихов о «Прекрасной даме».
Эта оценка Брюсова была связана, конечно, с тем, что он и сам шел сходным путем — к конкретности и простоте.
Уже в 1906 году он высказывал мысли, далеко ушедшие от его прежних представлений о поэтическом творчестве: «Старайся быть правдивым в своем творчестве — вот вечный и единый завет поэту... ищи лишь этого, пытай у души своей лишь одного: где правда? А прочее все приложится тебе... Художник не может сделать ничего большего, как верно воспроизвести действительность, хотя бы и в новых, фантастических элементах».
Делая общую переоценку окружающей среды и переходя к новым темам и образам, Блок в эти годы творчески пересматривал и свои старые мистические темы.
В стихотворении «Ночная фиалка», дающем почти точное описание приснившегося поэту сна (стихотворение в подзаголовке и называется «Сон»), он рассказал об избушке, в которой «собрались короли» с золотыми венцами.
Было тяжко опять приступить
К исполненью сурового долга,
Но они дожидались,
И, грустя, засмеялась душа
Запоздалому их ожиданью.
А в конце стихотворения Блок отрешается от этого поклонения; рассыпаются мечи и венцы королей, «из-под шлема побежала веселая мышка...»
Слышу волн круговое движенье,
И больших кораблей приближенье,
Будто вести о новой земле.
(1905-1906)
«Прекрасной дамы» от Блока «Нечаянной радости». Но если в «Ночной фиалке» прощание с прошлым было дано в мягких лирических тонах, то в пьесе «Балаганчик» (1906) Блок обошелся со своими старыми мистическими образами гораздо более жестко, переключив их в глубоко иронический план. Эта пьеса интересна именно тем, что подчеркивает творческий перелом Блока. Пьеса представляет собой своеобразную арлекинаду, в которой традиционное трио — Коломбина, Пьеро, Арлекин — выступает вместе с комически изображенными мистиками, ожидающими таинственных событий и принимающими приход Коломбины за приход смерти. «Мистики обоего пола в сюртуках и модных платьях» даны в подчеркнуто нелепом виде. Разговоры их, перемешанные со стихами Пьеро, явно пародируют беседы мистиков-соловьевцев.
Первый мистик. Ты слушаешь?
Второй мистик. Да.
Третий мистик. Наступает событие.
Пьеро. О, вечный ужас, вечный мрак!
Второй мистик. Я жду.
Третий мистик. Уж близко прибытие:
За окном нам ветер подал знак.
Пьеро.
Протянулась длинная цепь фонарей,
И, пара за парой, идут влюбленные,
Согретые светом любви своей.
Где же ты? Отчего за последнею парою
Я пойду бренчать печальной гитарою
Под окно, где ты пляшешь в хоре подруг!
Нарумяню лицо мое, лунное, бледное,
Нарисую брови и усы приклею.
Тянет, тянет грустную песню свою?
Эта мнимая значительность речей мистиков пародировала и стихи раннего периода творчества самого Блока.
Первый мистик. Ты слушаешь ?
Второй мистик. Да.
Первый мистик. О, как мрамор — черты!
Второй мистик. О, в очах — пустота!
Третий мистик. О, какой чистоты и какой белизны!
Таким образом, в «Балаганчике» Блок наносил удар и своим былым увлечениям и свэим прежним друзьям — соловьевцам.
«Включаю после «Балаганчика» Блока в священное число семи современных поэтов». Мистики ответили на «Балаганчик» крайне резкими нападками на Блока, обвиняя его в кощунстве. «Он неустанно кощунствует, — писал А. Белый в 1907 году. — ... Сначала он выдвинул своих «дурачков» (в «Пузырях земли».— Л. Т.) в пику «Прекрасной даме»... Потом обругался «Балаганчиком», тут влетело и мистике, в которой поэт судит так странно, что возникает сомненье в том, имеет ли он какое-либо представление о ней. Из мистика Блок превратился в чистого лирика. Очень хорошо, лучше быть изгнанным из Иоаннова предела, чем скучать в нем без определенного дела. И у лирика есть круг обязанностей: держать высоко знамя искусства. Но он кощунствует и над лирикой».
Близкие отношения между Блоком и его друзьями Соловьевыми были разорваны. Понятно, «Балаганчик» был лишь наиболее резким поводом, а не причиной, которая была гораздо глубже. Полемика достигла крайней остроты после статьи Блока «О реалистах». Именно эта статья упоминается в письме А. Белого Блоку, после получения которого (в августе 1907 года) Блок отправил Белому письмо с вызовом на дуэль (незадолго до этого предполагал вызвать Блока на дуэль и сам Белый). А. Белый, между прочим, писал Блоку: «Отношения наши обрываются навсегда...... когда Ваше «Прошение», pardon, статья о реалистах появилась в «Руне», где Вы беззастенчиво писали о том, чего не думали, мне все стало ясно. Объяснение с Вами оказалось излишним. Теперь мне легко и спокойно. Спешу Вас уведомить, что если бы нам суждено когда-нибудь встретиться (чего не дай бог) и Вы первый подадите мне руку, я с Вами поздороваюсь. Если же Вы постараетесь сделать вид, что мы незнакомы, или уклониться от встречи со мной, это будет мне тем приятнее».
Дуэль не состоялась, и между Блоком и Белым произошло относительное примирение, однако весь этот эпизод чрезвычайно характерен для обострения отношений в лагере символистов и для состояния Блока в те годы. Это было время творческой сумятицы, поисков, скорее становления стиля, чем полновесного проявления его.