Глава IX. Блок в начале Октябрьской революции
Не случаен, конечно, пессимизм, охвативший Блока накануне Октября. Поэт не был связан с народом, с революционным движением, которым руководили большевики. Он видел лихорадочное собирание сил контрреволюцией, вокруг него, в близкой ему среде, росли реакционные настроения.
Незадолго до Октября в сатирическом журнале «Новый Сатирикон» было опубликовано любопытное стихотворение, которое полушутя, полусерьезно выражало чувства обывателей, испуганных событиями. Оно было посвящено городовому:
Городовой! Как звучно это слово!
Какая власть, какая сила в нем!
Ах! Я боюсь, спокойствия былого
Мы без тебя в отчизну не вернем.
Прекрасен клич восставшего народа,
Волнуют грудь великие дела,
Но без тебя и самая свобода
Запуганному сердцу не мила.
О «типичности» переживаний, выраженных в этом стихотворении, свидетельствует следующая параллель к нему из журнала отнюдь не сатирического — из «Русской мысли».
«Власть ведь никогда не есть власть министерства... Конкретно власть министерства есть физическая сила городового, который может схватить за шиворот всякого, не подчиняющегося приказу... Принято видеть проявление революционного брожения во всех явлениях вроде погромов, бесчинств солдат и матросов, захватов помещичьей земли, грабежей и т. д. Но это, конечно, не есть революция, а есть результат отсутствия полиции...»
Мережковские, от близости с которыми Блок не мог окончательно отказаться, объединились с террористом Савинковым, организовав вместе с ним газету. Активнейшая деятельница белой эмиграции З. Гиппиус вспоминала о разговоре с Блоком по телефону 15 октября 1917 года (до бегства ее за границу): «Блок говорит... «Война не может длиться. Нужен мир». — «Как мир — сепаративный? Теперь с немцами мир?.. Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?», а Блок, который никогда не врал, отвечает: «Да, если хотите, — я скорее с большевиками, они требуют мира». Трудно было выдержать: «А Россия? Россия? Вы с большевиками и забыли Россию, а Россия страдает». — «Ну, она не очень-то страдает...» У меня дух перехватило...».
Этот разговор показывает, что, несмотря на свою растерянность, Блок не терял своего революционного чутья даже в период упадка, который он испытывал осенью 1917 года.
События развивались, «... дни и часы существования Временного правительства были уже сочтены. Никакие силы не могли уже остановить победного шествия социалистической революции». Победа Советов была встречена яростным воплем бешенства со стороны почти всей буржуазно-дворянской интеллигенции. «Корысть, грязная, злобная, бешеная корысть денежного мешка, запуганность и холопство его прихлебателей — вот настоящая социальная основа современного воя интеллигентиков, от «Речи» до «Новой жизни» против насилия со стороны пролетариата и революционного крестьянства»,— писал Ленин в 1918 году.
Но то, что приводило в бешенство и трепет людей, названных Лениньщ «интеллигентиками», — потрясало Блока необычайным восторгом. Блок принимал Октябрьскую революцию безоговорочно, полностью.
О встрече с Блоком в первые дни революции рассказал Маяковский в поэме «Хорошо» (7-я глава):
Огонь
пулеметный
площадь остриг.
пусты.
И лишь
хорохорятся
костры
в сумерках густых.
И здесь,
где земля
от жары вязка,
с испугу
или со льда,
ладони держа
у огня в языках,
греется солдат.
Солдату упал
огонь на глаза,
на клок
волос лег.
Я узнал,
удивился,
сказал:
«Здравствуйте,
Александр Блок.
Лафа футуристам, —
фрак старья
разлазится
каждым швом».
Блок посмотрел —
костры горят —
«Очень хорошо».
В эти дни Блок освободился от всего, что его угнетало. Он дышал полной грудью. Биограф — М. А. Бекетова — очень ярко изображает его состояние:
«Переворот 25 октября, крах Учредительного собрания и Брестский мир Ал. Ал. встретил радостно, с новой верой в очистительную силу революции». Он понимал, что «... старый мир действительно рушится», и ему казалось, что на смену «должно явиться нечто новое и прекрасное. Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами и прислушивался к той «музыке революции», к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах, по его собственному свидетельству. Этот подъем духа, это радостное напряжение достигло высшей точки в то время, когда писалась знаменитая поэма «Двенадцать» (январь 1918 г.) и «Скифы». Поэма создалась одним порывом вдохновения, сила которого напоминала времена юности поэта».
Характерна запись, сделанная Блоком 1 марта 1918 года: «Революция — это я не один, а мы. Реакция — одиночество, бездарность, мять глину».
Блок принимал революцию, не пугаясь жертв, которые неизбежны в борьбе. Язык записей и заметок Блока в это время приобретает особенную резкость и мужественность, отвечающую напряженности и твердой определенности его переживаний.
Блок категорически отвечает на вопросы анкеты газеты «Петроградское эхо»: «Возможно ли примирение интеллигенции с большевиками?» «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» «Может и обязана... Интеллигенция всегда была революционна. Декреты большевиков — это символы интеллигенции» (14 января 1918 г.). И в те же дни он записывает в «Дневнике»: «Происходит совершенно необыкновенная вещь (как все):
«Интеллигенты», люди, проповедывающие революцию, «пророки революции», оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи... на деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству» (14 января 1918 г.).
С ненавистью и презрением писал Блок об осколках старого мира, разрушенного революцией:
«Спекулянты в церкви предают большевиков анафеме, а спекулянты в кофейне продают аннулированные займы, те и другие перемигиваются через улицу; они понимают друг друга. В кофейню я еще пойду, а в церковь уже не пойду. Церковные мазурики для меня опаснее кофейных».
В январе 1918 года Блок опубликовал статью «Интеллигенция и революция», в которой с наибольшей полнотой высказал свое отношение к революции. «В том потоке мыслей и предчувствий, — писал Блок, — который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда... Все это продолжалось немного лет, но немногие годы легли на плечи, как долгая, бессонная, наполненная призраками ночь...».
И затем Блок провозглашал: «Переделать все.. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью... Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовый вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных, но — это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот, все равно, всегда — о великом...»
Необходимость жертв, неизбежность трагических событий борьбы была ясна для Блока, ибо он хорошо помнил ужасающее прошлое:
«... Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью».
«Интеллигенция и революция» кончалась призывом: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушайте Революцию!..»
Реакционные интеллигенты — и те, которые позднее бежали за границу и стали эмигрантами, и те, которые остались и стали внутренними эмигрантами, — встретили Блока бешеной травлей. Его обливала грязью реакционная пресса, ему не подавали руки, разрывали с ним отношения близкие когда-то люди. Он записывал 22 января 1918 года:
«Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем «утре России» в Тенишевском зале. И толпа кричала по адресу его, А. Белого — и моему — «изменники». Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно».
Немного позднее (26 января) записано:
«Впечатления от моей статьи («Интеллигенция и революция»): Мережковские прозрачно намекают на будущий бойкот. Сологуб (!) упоминал в своей речи, что А. А. Блок, «которого мы любили», печатает свой фельетон против попов в тот день, когда громят Александро-Невскую лавру».
Блок, таким образом, неразрывно связал себя с революцией с первых же ее дней. Но неправильно, однако, думать, что, так открыто и искренне приняв ее, он в то же время понял ее подлинное содержание.
Исключительно остро чувствуя неприемлемость старого мира, всем сердцем принимая его разрушение, мечтая о создании новой счастливой жизни, Блок в то же время не имел сколько-нибудь ясного представления о том, как ее надо создавать. Политическая наивность привела его к «левым эсерам», пышной революционной фразеологией прикрывавшим защиту интересов кулачества. Блок печатался в журналах и газетах «левых эсеров», и эта — хотя и совершенно внешняя — связь его с мнимыми «революционерами» характерна для его политической неопытности и неосведомленности в теоретических вопросах. Революционность его и после Октября оставалась чисто эмоциональной, не приобрела политической закалки. Противоречивость революционности Блока сказалась и в его творчестве 1918 года.
1918 года он испытывает исключительный прилив творческих сил и создает два крупнейших своих произведения: «Двенадцать» и «Скифы».
Поэму «Двенадцать» Блок писал в крайне приподнятом состоянии. «На-днях, лежа в темноте с открытыми глазами, слушал гул, гул: думал, что началось землетрясение», — записал он 9 января 1918 года, в дни создания поэмы (первая запись о ней относится к 15 января: «Мои «Двенадцать» не двигаются», но из нее видно, что работа началась раньше).
Заканчивая поэму, Блок 29 января пишет: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь... Сегодня я — гений»
Следует вспомнить, что для Блока — гений прежде всего народен. Создавая «Двенадцать», Блок ощутил народность своего создания, был уверен в его значении для народа и революции.
И нельзя не согласиться с Блоком — в его поэме сила революционного подъема выражена так полно и ярко, с такой самозабвенностью, что поэма навсегда войдет в историю советской литературы. Но в то же время «Двенадцать» занимают в ней особое место. В поэме сказалась противоречивость революционности Блока, ярко обнаруживавшаяся и в чисто политическом плане.
ее внешнюю, разрушительную сторону. В «Двенадцати» в качестве красногвардейцев выступает «голытьба».
«Эх, эх!
Позабавиться не грех!
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
—
Гуляет нынче голытьба!»
Но это смутное представление о революции, это незнание ее организованных сил и людей, ее творивших, искупается подлинной революционной страстью, которая звучит во многих строфах поэмы:
Как пошли наши ребята
—
—
Буйну голову сложить!
Эх ты, горе-горькое,
Сладкое житье!
Рваное пальтишко,
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
«на спину б надо бубновый туз», в героев революции:
... И идут без имени святого
Все двенадцать — вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...
На незримого врага...
В переулочки глухие,
Где одна пылит пурга...
Да в сугробы пуховые —
В очи бьется
Красный флаг.
Раздается
Мерный шаг.
— проснется
Лютый враг...
И вьюга пылит им в очи
Дни и ночи
Напролет...
Рабочий народ!
Пафос революционной страсти тесно связан в поэме с отрицанием старого мира, которое так характерно для Блока. Сатирическое изображение старого мира проходит через всю поэму, завершаясь ярчайшим символом, раскрывающим отношение Блока к прошлому:
Стоит буржуй на перекрестке
И в воротник упрятал нос.
Поджавший хвост паршивый пес.
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
«Двенадцать», был, таким образом, далеко не случаен. Эта поэма как бы подводила итог настроениям, которые зрели в Блоке задолго до Октября, тем образам, которые и раньше подсказывала ему ненависть к старому миру. Мир, превращавший человека в мертвеца, надо было ломать. И Блок бросился навстречу силе, ломавшей этот мир, возлагая на нее свои чаяния, сливая свою ненависть к старому миру с ненавистью широких народных масс.
Поэтому так значительно в поэме сатирическое изображение старого мира и так искренне патетично изображение революционного подъема. Но старый мир мстил за себя. Слишком тесно был связан с ним Блок, чтобы уяснить себе характер новой силы, сокрушавшей старый мир. Восторженно приняв революционное разрушение ненавистного ему общественного строя, он был далек от подлинного понимания социального содержания социалистической революции. Поэтому поэма, звучащая с огромной революционной силой, завершается столь далеким от революции образом Христа, идущего впереди красногвардейцев: \
... Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
— с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
—
Впереди — Исус Христос.
Субъективно, с точки зрения Блока, этот образ был утверждением революции; поэт стремился показать, что цели революции для него святы, но объективно, вводя в поэму этот образ, он лишал революцию реального содержания.
Однако патетика революционного подъема и ненависти к разрушаемому миру была в поэме настолько могуча, что заглушала эту чуждую и внутренне не оправданную религиозную ноту в ее концовке.
Поэма была первым значительным произведением в послеоктябрьской русской литературе, художественно воплощавшим героический подъем народных масс. Она отвечала своим основным звучанием этому подъему, и это было главное.
образов, которые адекватно выражали бы содержание эпохи и характеры борцов революции, не нашел подлинно народной формы.
Образ Христа, конечно, не случайный в поэме, говорит с особенной силой об этом творческом противоречии Блока, — тягчайшем наследии, доставшемся ему от его прошлого.
Не следует придавать этому образу в трактовке Блока чисто религиозного значения. Оно гораздо более смутно и сложно. Смысл поэмы ясен. Давая вначале изображение ненавистного старого мира, Блок рисует его разрушение силой, которую он считал прекрасной, благословенной и героической, хотя она и представляется ему иногда темной и жестокой. Но он считает, что такою ее сделал сам старый мир (как он писал об этом в цитированной статье «Интеллигенция и революция») и что великая правда и справедливость, которую несет эта сила миру, искупает эксцессы революционной стихии. Если бы Блок сумел правильно определить цели революции и увидеть ее организующие силы, — это значило бы, что он полностью преодолел прошлое, что он наконец прорвался к народу, что поэма его стала подлинно народной в самом глубоком значении этого слова. Но этого Блок сделать не мог. Слишком тяжел был груз прошлого, слишком далеко поэт был от народа и пролетарской партии. Поэтому он и не нашел для революции такой символики, которая действительно объективно передавала бы ее сущность.
Сам Блок остро чувствовал, что образ Христа чужд поэме. Интересны его записи в «Дневнике», относящиеся к поэме:
«Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «недостойны» Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно он идет с ними, а надо, чтобы шел другой» (20 февраля 1918 г.).
«Я только констатировал факт: если вглядеться в столб метели на этом пути, то увидишь «Иисуса Христа». Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак» (10 марта 1918 г.).
«Что Христос идет перед ними — несомненно. Дело не в том, «достойны ли они его», а страшно то, что опять он с ними и другого пока нет; а надо Другого — ? »
Когда в 1919 году ему было предложено переиздать поэму, он спросил: «Не находите ли вы, что в «Двенадцати» несколько запоздалая нота ? »
Но — субъективно — образ Христа для Блока был действительно утверждением революции. Этот образ в понимании Блока вовсе не был воплощением смирения и всепрощения. В цикле стихов «Родина» у него имеется интересное стихотворение, раскрывающее своеобразный смысл, который Блок вкладывал в этот образ.
Когда-то там, на высоте,
Рубили деды сруб горючий
И пели о своем Христе.
Теперь пастуший кнут не свистнет,
Лишь мох сырой с обрыва виснет,
Как ведьмы сбитая кудель.
Навеки непробудной тенью
Ресницы мхов опушены,
Людской врагини — тишины.
И человек печальной цапли
С болотной кочки не спугнет,
Но в каждой тихой, ржавой капле —
И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Весть о сжигающем Христе.
Еще раньше, в статье 1908 года «Стихия и культура», Блок, говоря о «народной стихии», которая грозит землетрясением, более страшным, чем то, которое только что разрушило Мессину, писал о росте с одной стороны хулиганства, а с другой — сектантства:
«Эти — «пеньем складкозвучным сердца погибших привлекают». Они поют:
Ты любовь, ты любовь,
Ты любовь святая,
Кровью политая.
Те поют другие песни:
У нас ножики литые,
Гири кованые,
Практикованные...
Пусть нас жарят и калят
Размазуриков-ребят —
Мы начальству не уважим,
Ах ты, книжка-складенец,
В каторгу дорожка,
Пострадает молодец
«литые ножики», и те, кто поет про «святую любовь», — не предадут друг друга, потому что — стихия с ними, они — дети одной грозы... Мы переживаем страшный кризис... Мы видим себя уже как бы на фоне зарева, на легком кружевном аэроплане, высоко над землею; а под нами — громыхающая и огнедышащая гора, по которой за тучами пепла ползут, освобождаясь, ручьи раскаленной лавы».
Эти мысли, очевидно глубоко родственны поэме. Блок и в ней стремится понять народное движение в его противоречивости, стремится оправдать его внешние, пугающие проявления внутренними высокими целями, но делает он это в крайне затуманенной форме. Характерно, что он не замечает несовместимости первой частушки с последней, явно революционно окрашенной.
Но главное в том, что с представлением о народном Христе у Блока связывалась мысль о народном восстании, Христос был для него «сжигающим»; и этого Христа он ставит во главе красногвардейцев, которые представлялись ему «ребятами холостыми, практикованными».
Таким образом, в «Двенадцати» сказалась ограниченность революционности Блока, ее абстрактность и эмоциональность, ее политическая дефектность.
Но, несмотря на все это, поэма Блока живет и сейчас вследствие своей яркой революционной романтичности.
«Интеллигенция и революция», написанной в то же время, что и поэма, Блок отчетливо выразил свое романтическое отношение к миру: «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданого; верить не в «то, чего нет на свете» , а в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет, и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна».
Этим романтическим пафосом дерзания проникнута поэма Блока. В ней причудливо сливается привычный для Блока сатирический гротеск с огромным патетическим подъемом, пафос презрения к старому миру и восторг при виде его разрушения сочетаются с неясной мечтой о том прекрасном, к чему идет революция. Исключительность характеров и событий поэмы, бесшабашные молодцы, преображающиеся в подвижников революции, облик Христа, возникающий над убийцами ни в чем не повинной Катьки, — все это отвечало тому романтическому аспекту, в котором Блок воспринял революцию.
Здесь его путь от реакционно-мистического романтизма к романтизму революционному находил свое наиболее полное выражение. Но если в новых условиях, в условиях возникновения социалистического общества, терпел крах старый критический реализм, ибо он нуждался в дополнении романтикой революции, то и романтизм, не подкрепленный глубоким реализмом, становился поверхностным, недостаточным для полного отражения мира. Лишь в единстве революционно-романтического и реалистического подхода к миру, т. е. в методе социалистического реализма, стремящегося к правдивому изображению жизни с ее положительными и отрицательными сторонами и, вместе с тем, к глубокому раскрытию ведущей революционной тенденции ее развития, — только в таком единстве можно было найти, основу для равноправного отношения искусства к действительности. Но этого Блок сделать не мог. Сила поэмы — в яркости ее революционной романтики, слабость — в ограниченности этой романтики. Иначе говоря, сила ее — в отражении эмоционального подъема революции и слабость — в неясности представления о ее конкретном содержании, о ее подлинном политическом смысле.
Поэма Блока привлекла к себе большое внимание, крайне озлобила реакционеров, сочувственно была встречена революционной аудиторией. Она, между прочим, была издана в тылу у Колчака в качестве подпольной листовки.
Характерно, что поэма была переведена на итальянский язык (не говоря о многих других) под названием «Большевистские песни».
«Двенадцать». Описание одного из вечеров с чтением «Двенадцать» дает М. Бекетова: «Многочисленная публика, в числе которых было не мало солдат и рабочих, восторженно приветствовала поэму, автора и чтицу. Впечатление было потрясающее, многие были тронуты до слез, сам Ал. Ал., присутствовавший на чтении, был сильно взволнован и записал в своем дневнике: «Люба читала замечательно». Вскоре после этого состоялся большой концерт в Мариинском театре в пользу школы журналистов с участием Шаляпина. Ал. Ал. читал свои стихи, Люб. Дм. прочла «Двенадцать»; буржуазная публика шаляпинских концертов слушала очень внимательно, но, как и всегда в таких случаях, аплодировала только половина залы, другая враждебно молчала. В числе сочувствующих неожиданно оказался А. И. Куприн, который подошел к Люб. Дм. и выразил ей свое удовольствие».
Поэма, таким образом, в начале революции играла непосредственную революционную роль. Это лучше всего говорит о ее основном содержании, основном эмоциональном тоне, отвечавшем настроениям народных масс.
Сейчас же после «Двенадцати» Блоком были созданы «Скифы». Если в «Двенадцати» Блок определил свое отношение к революции, то в «Скифах» он эту же задачу осуществил относительно Европы. Еще во время заграничных поездок у Блока сложилось ясное представление о лицемерии и цинизме буржуазной цивилизации. Теперь, когда буржуазия европейских стран начала зверскую расправу с восставшими рабочими и готовила интервенцию, чтобы задушить русскую революцию, Блок решительно и ясно определил свое отношение к ней, и в этом был объективный положительный смысл «Скифов». Но, как и всегда, блоковская субъективная концепция мира оказывалась далекой от действительности. И в этом была слабость «Скифов». По своей эмоциональной напряженности стихотворение представляет собой образец политической лирики. Но для политической лирики особенно необходима трезвость и ясность оценок действительности. Этого у Блока не было. Отсюда художественная противоречивость последнего крупного произведения Блока.
Как и в «Двенадцати», Блок в «Скифах» необычайно глубоко почувствовал то новое, что принесла миру революция. Блок понял, что она вбирает в себя все лучшее, созданное человечеством.
Блок всем сердцем ощутил правду провидческих слов Герцена о том, что «Россия является последним народом, полным юношеских стремлений к жизни в то время, когда другие чувствуют себя усталыми и отжившими». Он писал в «Скифах», обращаясь к старому миру:
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет и губит.
Наконец Блок отчетливо видел, что старый мир уже перестал быть хранителем культуры и прогресса и поэтому рано или поздно погибнет.
В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз — на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
«Двенадцати», в «Скифах» для Блока остаются неясными цели, во имя которых революция выступает против старого мира. Он рисует картину будущего, далекую от понимания интернационального и социального значения революции. Если старый мир не последует вдохновенному призыву, то «Скифы», т. е. новая Россия, вообще отстранится от жизни мира. «Пока не поздно — старый меч в ножны, — говорит он старому миру. — Товарищи! Мы станем братья!..»
Легко заметить в этом стихотворении отголосок мысли Пушкина о великой культурной роли, которую в свое время сыграла Россия, приняв на себя удар монгольских орд, сохранив для европейской культуры возможность спокойного развития. В письме к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 года он писал: «Это Россия, это ее огромные пространства поглотили нашествие монголов. Татары не отважились преодолеть наши западные границы и оставить нас в тылу, они вернулись в свои степи, и христианская цивилизация была спасена». Но к Блоку эта мысль дошла через Владимира Соловьева, который придал ей совершенно мистическую окраску. В. Соловьев говорил о том, что антихрист поведет за собой желтую расу, тогда как христианское начало будет отстаивать белая раса. В связи с этим Россия, стоящая на рубеже монголов и Европы, приобретала особое провиденциальное значение. Эти апокалиптические идеи В. Соловьева сильно повлияли на символистов. Их развивал А. Белый в «Петербурге». Брюсов во время войны писал о том, что это последняя война наций, а за ней последует уже война рас: желтой и белой. В письмах и дневниках Блока имеется ряд замечаний, говорящих о том, что эта странная «философия истории» казалась ему весьма убедительной. Она нашла свое выражение в «Скифах»: и здесь, как и в «Двенадцати», объективно чрезвычайно глубокое содержание, — призыв к братству народов, негодование против интервентов, глубокий патриотический пафос, — получало резко субъективно окрашенную форму, которая влияла и на содержание, ограничивая его и лишая широкого народного звучания.
Творческий подъем Блока в 1918 году таил в себе глубокие противоречия. И теперь, при всей своей субъективной глубоко искренней революционности, Блок объективно был далек от понимания революции. Поэтому его творчество могло дать ярчайшую вспышку, но она не могла еще превратиться в устойчивое и сильное, длительное творческое горение.