XIV
"Поэмка", - занес как-то в записную книжку Блок во время работы над "Соловьиным садом", видимо, чтобы отличить ее от "Возмездия", которое все еще писалось в ту пору. Но в названии этом сказалось и любовное отношение Блока к своему детищу, которым он, по своим словам, "бахвалился" перед близкими.
И было чем похвастаться: в четко организованном сюжете "Соловьиного сада", крайне небольшого по размеру, воплощено множество издавна занимавших Блока мыслей и чувств.
"Я увидал огромный мир, Елена, - говорил в пьесе "Песня Судьбы" Герман: - синий, неизвестный, влекущий. Ветер ворвался в окно - запахло землей и талым снегом... Я понял, что мы одни, на блаженном острове, отделенные от всего мира. Разве можно жить так одиноко и счастливо?"
И в поэме "Ночная фиалка" герой, очутившийся в "забытой стране", тоже тяготится охватившим его оцепенением:
Слышу, слышу сквозь сон
За стенами раскаты,
Отдаленные всплески,
Будто дальний прибой,
Будто голос из родины новой...
Тема эта, зародившаяся еще в сравнительно ранней лирике Блока (вспомним стихотворение "Старость мертвая бродит вокруг..."), с годами все более мощно нарастает в стихах поэта. Вот примечательное стихотворение 1909 года:
Так. Буря этих лет прошла.
Мужик поплелся бороздою
Сырой и черной. Надо мною
Опять звенят весны крыла...
И страшно, и легко, и больно;
Опять весна мне шепчет: встань...
И я целую богомольно
Ее невидимую ткань...
И сердце бьется слишком скоро,
И слишком молодеет кровь,
Когда за тучкой легкоперой
Сквозит мне первая: любовь...
Забудь, забудь о страшном мире,
Взмахни крылом, лети туда...
Нет, не один я был на пире!
Нет, не забуду никогда!
("Так. Буря этих лет прошла...")
Это стихотворение поистине поразительного благородства и редкой откровенности, с которой рисуется притягательность "весны", отнюдь не одиноко у Блока тех лет:
Да. Так диктует вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
Туда, туда, смиренней, ниже...
("Да. Так диктует вдохновенье...")
Пускай зовут: Забудь, поэт,
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта - нет. Покоя - нет.
("Земное сердце стынет вновь...")
С большой определенностью очерчивается сюжет, близкий будущей поэме Блока, в стихотворении "В сыром ночном тумане...", где перед усталым путником в лесной глуши возникает приветливый огонек:
...Изба, окно, герани
Алеют на окне.
...И сладко в очи глянул
Неведомый огонь,
И над бурьяном прянул
Испуганный мой конь...
"О, друг, здесь цел не будешь,
Скорей отсюда прочь!
Доедешь - все забудешь,
Забудешь - канешь в ночь!
В тумане да в бурьяне,
Гляди, - продашь Христа
За жадные герани,
За алые уста!"
Здесь все окрашено сказкой - и таинственная изба в лесу и говорящий, мудрый конь.
Многое в этих раздумьях порождено биографией самого Блока - и "благоуханной глушью" Шахматова, и "заботой женщин нежной", оградившей его в детстве и ранней юности от "грубой жизни", и самозабвенной отдачей во власть налетевшей любви. Так, говоря о "голосе волн большого моря", услышанном им в книге Л. Я. Гуревич о 9 января 1905 года, поэт пишет автору:
"Сейчас моя личная жизнь напряжена до крайности, заставляет меня быть рассеянным и невнимательным к морю. Но, верно, там только - все пути".
"Соловьиный сад" создавался в пору увлечения поэта оперной актрисой Любовью Александровной Дельмас.
Увидев ее в роли Кармен, поэт стал посещать все спектакли с участием актрисы.
"Как редко дается большая страсть, - записывал он много лет назад. - Но когда приходит она - ничего после нее не остается, кроме всеобщей песни. Ноги, руки и все члены поют и поют хвалебную песню... есть страсть - освободительная буря, когда видишь весь мир с высокой горы".
Запев цикла "Кармен", вступление к нему, овеян дыханием этой подступающей бури:
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
Кармен, как молния, озаряет жизнь Хозе невиданным ярким светом, но блеск этот - грозен: любовь к Кармен вырывает Хозе из привычной для него жизни.
Блок писал Л. А. Дельмас, что ее Кармен "совершенно особенная, очень таинственная".
Но его собственная Кармен еще более оригинальна. Под впечатлением игры актрисы он создает свою трактовку и образа Кармен и героя, одержимого страстью к ней, но не сливающегося с "пестрой толпою" ее поклонников:
Молчит и сумрачно глядит,
Не ждет, не требует участья,
Когда же бубен зазвучит
И глухо зазвенят запястья, -
Он вспоминает дни весны,
Он средь бушующих созвучий
Глядит на стан ее певучий
И видит творческие сны.
("Среди поклонников Кармен...")
В первом письме к Л. А. Дельмас, говоря о своем "гимназическом" поведении (покупке ее карточек), Блок прибавляет, что "...все остальное как-то давно уже совершается в "других планах"...".
Вот в таких "других планах" и предстает перед нами блоковская Кармен.
"Все становится необычайно странным", как говорилось в ремарке пьесы "Незнакомка". "Кармен" делается непохожей на обычный цикл любовных стихов, и сама его героиня вырастает в символ "освободительной бури", порыв которой заставляет сердце "менять строй".
Цикл Блока - это "творческие сны" о Кармен.
Исчезает не только "рыженькая, некрасивая" женщина, какой многим казалась Л. А. Дельмас вне сцены. Преображается и та, о которой с таким восторгом писала М. А. Бекетова: "Прекрасны линии ее высокого, гибкого стана, пышно золотое руно ее рыжих волос, обаятельно неправильное переменчивое лицо... И при этом талант, огненный артистический темперамент и голос, так глубоко звучащий на низких нотах. В этом пленительном образе нет ничего мрачного или тяжелого. Напротив - весь он солнечный, легкий, праздничный".
Первая строфа стихотворения Блока "Есть демон утра. Дымно-светел он..." почти воспроизводит этот портрет:
Есть демон утра. Дымно-светел он,
Золотокудрый и счастливый.
Как небо, синь струящийся хитон.
Весь - перламутра переливы.
Но во второй, заключительной строфе героиня словно увидена в каких-то волшебных лучах, обнаруживающих глубинную суть вещей.
Но как ночною тьмой сквозит лазурь,
Так этот лик сквозит порой ужасным,
И золото кудрей - червонно-красным,
И голос - рокотом забытых бурь.
Образ "певучей грозы" не остается просто эффектной молнийной вспышкой во вступлении к циклу, а усложняется и обогащается оттенками, "другими планами".
Встреча с Л. А. Дельмас в зрительном зале претворяется в стихах Блока во встречу с самой стихией искусства и жизни.
В знаменитом стихотворении Шарля Бодлера поэт сравнивается с морской птицей, альбатросом, оказавшимся в непривычной для него обстановке:
Так, поэт, ты паришь под грозой, в урагане,
Недоступный для стрел, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди свиста и брани
Исполинские крылья мешают тебе.
У Блока истинный художник не смешон, а могуч даже во временном "заточении" будней, в окружении зевак и любопытных:
В движеньях гордой головы
Прямые признаки досады...
(Так на людей из-за ограды
Угрюмо взглядывают львы.)
("Сердитый взор бесцветных глаз...")
Поэт угадывает в своей героине собрата по искусству со всеми его победами и трагедиями. Он с наслаждением впитывает этот высокий дух искусства, как Хозе в повести Мериме, послужившей основой для знаменитой оперы, был взволнован уже тем, что Кармен говорит на его родном баскском наречии. "Наша речь... так прекрасна, - мог бы поэт повторить слова Хозе, - что, когда мы ее слышим в чужих краях, нас охватывает трепет".
"Рокот забытых бурь", "отзвук забытого гимна", лев, угрюмо глядящий из-за решетки, - все это тревожащие, влекущие воспоминания о "далеких странах страсти".
Ты - как отзвук забытого гимна
В моей черной и дикой судьбе.
О, Кармен, мне печально и дивно,
Что приснился мне сон о тебе.
...И проходишь ты в думах и грезах,
Как царица блаженных времен,
С головой, утопающей в розах,
Погруженная в сказочный сон.
То, что Кармен видит во сне, остается для поэта "недоступной мечтой":
Видишь день беззакатный и жгучий
И любимый, родимый свой край,
Синий, синий, певучий, певучий,
Неподвижно-блаженный, как рай.
В том раю тишина бездыханна,
Только в куще сплетенных ветвей
Дивный голос твой, низкий и странный,
Славит бурю цыганских страстей.
("Ты - как отзвук забытого гимна...")
Этот рай, где даже ветви сплетены, как руки в объятье, предваряет "очарованный сон" соловьиного сада.
Уже в этих двух снах любящих - сне героя о Кармен и сне Кармен о своем родимом крае - есть что-то напоминающее прославленное стихотворение Гейне, переведенное Лермонтовым: "На севере диком стоит одиноко..." Еще сильнее проступает это сходство в стихотворении "О да, любовь вольна, как птица!..":
И в тихий час ночной, как пламя,
Сверкнувшее на миг,
Блеснет мне белыми зубами
Твой неотступный лик.
Да, я томлюсь надеждой сладкой,
Что ты, в чужой стране,
Что ты, когда-нибудь, украдкой
Помыслишь обо мне...
За бурей жизни, за тревогой,
За грустью всех измен, -
Пусть эта мысль предстанет строгой,
Простой и белой, как дорога,
Как дальний путь, Кармен!
Трагически звучит мотив неизбежной разлуки и зовущего поэта "дальнего" крестного пути, который неизменно будет представляться возлюбленной при воспоминании о герое... И это снова роднит цикл с поэмой "Соловьиный сад", где герой расстается с счастьем ради "каменистого" пути, "большой" дороги - жизни.
Но блоковская Кармен и обитательница "соловьиного сада" совсем не тождественны друг другу. В героине цикла есть еще один "план". Ее образ переливается всеми цветами жизни - "как океан меняет цвет..." Сквозь "дымно-светлый" облик проступает иной, "ужасный", в пушкинском смысле этого слова:
...Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен.
Он весь как божия гроза...
("Полтава")
"Золото кудрей" загорается "червонно-красным" огнем. И в стихотворении "Вербы - это весенняя таль..." пушистая, нежная верба сменяется в конце "страшным" цветом роз.
Мы снова в том таинственном мире, где, задавшись целью разделить "песни личные" и "песни объективные", "сам черт ногу сломит", как заметил поэт в 1908 году. К циклу "Кармен" в особенности относится сказанное П. Громовым о более раннем стихотворении Блока ("Твоя гроза меня умчала..."): "Метафорический образ грозы тут может и должен прочитываться не только как проявление высокого, всеохватывающего индивидуального чувства; его трагическая сила в том, что индивидуальное самозабвенное чувство должно восприниматься и как одно из преломлений общего вихря, налетевшего на жизнь".
Стихотворение, о котором говорит исследователь, относится к 1907 году, то есть времени, когда поэт не только испытывал "бурю" страсти, но и слышал "дальние раскаты" только что прошумевшей "грозы" 1905 года.
"Рокот забытых бурь", "отзвук забытого гимна", лев, томящийся за решеткой, - все это неуловимо играет отблесками воспоминаний и мыслей о "певучей грозе" революции, о "голосе черни многострунном", этом меняющем цвет океане.
В заключительном стихотворении цикла звучит удивительное - для любовных стихов - признание:
Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь.
Так вот что так влекло сквозь бездну грустных лет,
Сквозь бездну дней пустых, чье бремя не избудешь.
Вот почему я - твой поклонник и поэт!
Это присяга самому духу свободы, никому не подвластной стихии, "невзнузданных стихий неистовому спору", по словам Аполлона Григорьева, и григорьевский образ кометы не случайно вновь появляется в финале блоковского цикла:
Сама себе закон - летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит...
"Явленье Карменситы" в этом широком смысле обнимает собой все важнейшие стороны действительности, объединяя их в живом, противоречивом, динамическом единстве:
Всё - музыка и свет: нет счастья, нет измен...
Мелодией одной звучат печаль и радость...
Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.
Мысль поэта так высоко взмыла, что он мог бы сказать о цикле "Кармен" словами своего "Демона":
И, онемев от удивленья,
Ты узришь новые миры -
Невероятные виденья,
Создания моей игры...
Тем большей натяжкой было бы проводить какие-либо точные аналогии между реальной историей любви Блока и сюжетом "Соловьиного сада". Но что-то от атмосферы этой любви вошло и в эту поэму.
"Она никогда не выходит из подъезда, сколько я ни хожу мимо, - говорится в записных книжках поэта. - ...Ночью - ее мелькнувший образ. Ночью она громко поет в своем окне... ее цветы, ее письмо, ее слезы, и жизнь опять цветуще запутана моя..."
Каждый вечер в закатном тумане
Прохожу мимо этих ворот,
И она меня, легкая, манит
И круженьем, и пеньем зовет.
И вот печальная нота предчувствия: "Но все так печально и сложно... я боюсь, что, как вечно, не сумею сохранить и эту жемчужину".
В звон "весенних крыл" - "как вечно" у Блока - вплетается голос жизни, отдаленный гул войны, биенье встревоженного судьбой родины сердца.
Этот голос часто возникает в ушах поэта. В бессонницу, слушая фабричные гудки под утро, он пытается вспомнить стихи Вячеслава Иванова:
Море, темное море одно предо мной...
Чу, Сирена ль кличет с далеких камней?..
"Вспомни, вспомни, - звучит за глухой волной, -
Берег смытых дней, плач забытых теней".
"Люблю это - мрак утра, фабричные гудки, напоминает..." - записывает он.
"Надо, чтобы такое напоминало о месте, на котором стоишь, - возвращается он к той же мысли после одного разговора, - и надо, чтобы иногда открывались глаза на "жизнь" в этом ее, настоящем смысле..."
Выше приводилось насмешливое выражение Мережковского о Блоке как о средневековом рыцаре, выскочившем прямо из готического окна и устремившемся к "исчадию Волги".
Плоская фельетонная выходка Мережковского, быть может, сыграла ту же роль, какую иногда играют попавшие в перламутровую раковину песчинки: вокруг них начинает разрастаться жемчужина.
"Бегство" Блока "к Волге", к жизни было порождено чуткой реакцией поэта на явление, которое в полной мере стало ясно его близкому литературному окружению много позже. Говоря о "высококультурной" атмосфере, господствовавшей на "башне" Вячеслава Иванова, о так называемом русском "культурном ренессансе" начала века, один из его участников с горечью признавался: "Но все это происходило в довольно замкнутом круге, оторванном от широкого социального движения... Иногда казалось, что дышат воздухом теплицы, не было притока свежего воздуха... Русские люди того времени жили в разных этажах и даже в разных веках".
Вот из этой-то атмосферы и бежал Блок, и ее отраженье в "Соловьином саде" исторически более значительно, чем детали собственной биографии поэта, инкрустированные в образную ткань поэмы.
Трагический разрыв между тягой к счастью и красоте и сознанием невозможности "забыть о страшном мире" - вот "сердце" "поэмки" Блока, на самом деле весящей "томов премногих тяжелей".
Эта тема разработана поэтом с поразительной смелостью и искренностью, в сюжете, где сказочность сочетается с предельной реалистичностью и простотой.
Рабочий со своим ослом, занятый тяжким, однообразным трудом... Таинственный и манящий сад, где раздаются соловьиное пенье и женский смех... Растущее стремленье героя в эту волшебную обитель;
И чего в этой хижине тесной
Я, бедняк обездоленный, жду,
Повторяя напев неизвестный,
В соловьином звенящий саду?
Не доносятся жизни проклятья
В этот сад, обнесенный стеной...
Пусть укрыла от дольнего горя
Утонувшая в розах стена, -
Заглушить рокотание моря
Соловьиная песнь не вольна!
Теперь на смену дразнившему воображение образу незнакомой хозяйки соловьиного сада приходит иное, такое прозаическое с виду: "большая дорога и усталая поступь осла".
Сердце героя разрывается между окружающей его красотой и суровым долгом. Блок дерзко сравнивает, казалось бы, несопоставимые вещи - поэзию и прозу жизни.
...Осел удивляется, бедный:
"Что, хозяин, раздумался ты?" -
говорилось о том, как герой начал мечтать о соловьином саде. Теперь так же недоумевает красавица;
...Повторяет она беспокойно:
"Что с тобою, возлюбленный мой?"
В литературе о Блоке существует версия, по которой соловьиный сад - нечто вроде дьявольского соблазна, созданного на погибель человеку. Но, быть может, это образ счастья, недостижимого еще для людей и потому морально невозможного даже для того, кто, казалось бы, мог им спокойно наслаждаться?
С великой болью всматривается возвращающийся обратно, к обыденной и суровой жизни, герой в лицо возлюбленной, и оно до конца остается прекрасным:
Спит она, улыбаясь, как дети, -
Ей пригрезился сон про меня.
...И тихонько задернул я полог,
Чтоб продлить очарованный сон.
Возлюбленная спит, "очарованный сон" ее, "забытье" не нарушены. Но горькая драма прощанья все равно звучит в поэме:
...спускаясь по камням ограды,
Я нарушил цветов забытье...
Их шипы, точно руки из сада,
Уцепились за платье мое.
Но еще более тяжка полынная горечь финала. Возвращение героя запоздало - как во многих сказках, дни, проведенные в волшебном краю, обернулись земными годами {"И проходят, быть может, мгновенья, а быть может, - столетья", - говорилось и в "Ночной фиалке" о пребывании героя в "забытой стране".}. Он выпал из века, ему уже нет места. И как суровый укор, встречает его на берегу собственный проржавевший лом, словно меч, брошенный на месте проигранной битвы.
В. Кирпотин высказал предположение, что "Соловьиный сад" в какой-то мере полемичен по отношению к некоторым стихам Фета. Так, в стихотворении "Ключ" поэт противопоставлен "толпе", суетящейся вокруг реки:
...в шумящей толпе ни единый
Не присмотрится к кущам дерев,
И не слышен им зов соловьиный
В реве стад и плесканье вальков.
Лишь один в час вечерний, заветный,
Я к журчащему сладко ключу
По тропинке лесной, незаметной,
Путь обычный во мраке сыщу.
Дорожа соловьиным покоем,
Я ночного певца не спугну
И устами, спаленными зноем,
К освежительной влаге прильну.
Однако очень сомнительно, чтобы это давнее стихотворение послужило основным источником для полемики, тем более в столь категорической форме, какую она, по мнению В. Кирпотина, имеет: "...все то, что Фет утверждает, Блок отрицает". Мы уже старались показать, что это было бы слишком прямолинейным истолкованием смысла "Соловьиного сада". Вот характерное публицистическое высказывание Блока в статье "Непонимание или нежелание понять?", написанной в 1912 году в споре с Д. В. Философовым, который усмотрел в одной из статей поэта утверждение аристократичности искусства.
кто-нибудь подумал так. Не во имя одного из этих миров говорил я, а во имя обоих. Чем глубже любишь искусство, тем оно становится несоизмеримее с жизнью; чем сильнее любишь жизнь, тем бездоннее становится пропасть между ею и искусством. Когда любишь то и другое с одинаковой силой, - такая любовь трагична".
Здесь звучат отголоски разговоров с Терещенко, и здесь же живет преддверие "Соловьиного сада" с его трагической любовью к жизни и к искусству, красоте.
Среди современной Блоку литературы были более злободневные, чем фетовский "Ключ", поводы для возникновения "полемических подтекстов".
В 1906 году в журналах появились стихотворения "Не вернувшийся" К. Бальмонта ("Весы", Ќ 1) и "Невольник" И. Бунина ("Золотое руно", Ќ 5).
Герой Бальмонта предпочел остаться с Морской царевной среди хоровода ундин, не вернувшись к товарищам, "в тесноту корабля":
братского мне.
Да и вам не понять, верховзорным, оттуда,
Как узорны здесь краски, и сны, и цветы.
О, Царевна морей, им - ты чуждое
Чудо, Мне же там только мир - где глубины и ты.
Что касается бунинского "невольника", то его труд просто разительно похож на будни героя "Соловьиного сада":
Песок, сребристый и горячий,
Вожу я к морю на волах,
Чтоб усыпать дорожки к даче,
Как снег белеющей в скалах.
И скучно мне. Все то же, то же:
Волы, скрипучий трудный путь,
Иссохшее речное ложе,
Песок, сверкающий как ртуть.
...Я покорился. Я, невольник,
Живу лишь сонным ядом грез.
Но вот что еще интересней: в том самом сборнике Брюсова "Urbi et orbi", который в 1903 году так потряс Блока и его друзей, есть стихотворение "Побег" с эпиграфом из более ранних стихов автора: "И если страстный, в час заветный, заслышу я мой трубный звук..."
Мой трубный звук! Ты мной заслышан
Сквозь утомленный, сладкий сон!
Альков, таинственен и пышен,
Нас облегал со всех сторон.
И в этой мгле прошли - не знаю, -
Быть может, годы и века.
И был я странно близок раю,
И жизнь шумела далека.
Но вздрогнул я, и вдруг воспрянул,
И разорвал кольцо из рук.
Как молния, мне в сердце глянул
Победно возраставший звук.
И сон, который был так долог,
Вдруг кратким стал, как все во сне.
Я распахнул тяжелый полог
И потонул в палящем дне.
В последний раз взглянул я свыше
В мое высокое окно:
Увидел солнце, небо, крыши
И города морское дно.
И странно мне открылась новой,
В тот полный и мгновенный миг,
Вся жизнь толпы многоголовой,
Заботы вспененный родник.
И я - в слезах, что снова, снова
Душе открылся мир другой,
Бегу от пышного алькова,
Безумный, вольный и нагой!
которого дня".
Но и здесь, как и у Бальмонта и Бунина, существуют лишь разрозненные грани того огромного жизненного содержания, которое вместила поэма Блока. Герой брюсовских стихов совершает побег из душного мира плотской страсти, "от пышного алькова". Характерно, что эпитет к слову "окно" - "высокое" - довольно случаен, чисто описателен.
В этом бегстве нет ровно никакого трагизма. Увы. это просто одна из пристаней, откуда отчаливает "свободная ладья", которая по желанию поэта "плавает всюду". Поэт волен и наг, он, как змей, сбросил свою прежнюю кожу.
Примечательно, что образ жизни, навстречу которой устремляется поэт, тоже по-своему "пышен". Это - "трубный", "победно возраставший звук", уподобленный молнии, "многоголовая толпа" и - довольно туманно-отвлеченный! - "заботы вспененный родник".
В тяготении к столь авантажно представленной жизни нет особой заслуги, как нет для воина риска в том, чтобы примкнуть к побеждающей армии.
его будит "мглистый рассвет" и "призывающий жалобный крик" осла... (Вспомним еще раз дневниковую запись: "Люблю это - мрак утра, фабричные гудки, напоминает...")
"Я окно распахнул голубое", - говорит герой поэмы. Этот-то эпитет не случаен. В нем давняя юношеская мечта о счастье: "...голубое окно Коломбины, розовый вечер, уснувший карниз..." И все это надо покинуть, и все это покинуть больно.
Сознание неизбежности разлуки со счастьем "соловьиного сада" живет в стихах Блока этих лет:
Была ты всех ярче, верней и прелестней,
Не кляни же меня, не кляни!
Мой поезд летит, как цыганская песня,
Как те невозвратные дни...
Что было любимо - всё мимо, мимо,
Впереди - неизвестность пути...
Благословенно, неизгладимо,
Невозвратимо... прости!
("Была ты всех ярче, верней и прелестней...")
Неизвестность пути... Навстречу ей выходит герой "Соловьиного сада", оборачиваясь на "голубое окно", как оборачивался на темный силуэт яснополянского дома Лев Толстой, тоже тайком ушедший навстречу жизни, хотя бы чтобы умереть на каком-то неприютном полустанке, что произвело на Блока огромное впечатление.
"...совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося - в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь".
29 февраля 1912 года датирована последняя запись в бекетовской тетради "Касьян":
"Шахматове потеряло всякий смысл, потому что Саша и Люба не любят там жить... Колодец вычищен. Дом перестроен. Стало культурней и чище. И тоскливее".
А когда-то на вопрос о месте, где он хотел бы жить, Блок ответил: "Шахматово".
К тому времени, как был написан "Соловьиный сад", война уже давно шла. И впереди была "неизвестность пути".