Глава XIII
Блок в комиссии по составлению исторических картин. — «Рамзес»
Оглядываясь назад в первый, теперь уже кажущийся далеким, период революции, нельзя не отметить, что в ту пору в области культурного и художественного строительства давала себя знать раскаленная атмосфера чаяний мирового пожара. Это был какой-то своеобразный романтически окрашенный пафос вселенской целостности, стремление к возведению монументальных и грандиозных зданий. Часть таких, сточки зрения нынешних времен «утопических», предприятий связана с именем Максима Горького. Его инициативе мы обязаны существованием издательства «Всемирная литература». Ему же принадлежал почин, не вышедшей, правда, из организационного периода 1919 года — «Комиссии по составлению исторических картин». Идея «исторических картин» была преимущественно идеей театральной, хотя может быть и не исчерпываемой средствами только театра, и потому здесь будет уместным вспомнить об участии Блока в комиссии.
Кроме «бесконечных разговоров на заседаниях», комиссионная работа Блока состояла в составлении общего плана «исторических картин», вернее в его обосновании, в разработке «плана одного представления» и, наконец, в написании по заказу Горького — сцен из жизни Древнего Египта — под названием «Рамзес».
«общего плана исторических картин», Блок начинает с целого ряда замечаний принципиального свойства. Он прежде всего указывает на то, что «всякий переворот все с большим трагизмом открывает пропасть, которая подчеркивает трагическое преимущество просвещения перед темнотой». Но какими должны быть средства для просвещения масс? Достаточно ли одной книги и школы? — спрашивает Блок и отвечает: нет, недостаточно. «Дикарь цивилизованный» (а в этой стадии находится огромная часть населения не только России, но и Европы) умеет находить всевозможные увертки для того, чтобы сделать свою жизнь независимой от воспитания и образования. К тому же и самый «поток образования», расширяясь, мельчает; учителя и книги «увеличиваясь количественно, теряют качественно». В силу такого положения, — думает Блок, — надо изыскивать новые пути внедрить образование в жизнь, и к таким путям и относится проект «создать ряд картин из всемирной истории человечества, пользуясь для этого всеми средствами, какие может в наше время предоставить наука, искусство и техника».
Переходя к вопросу о содержании таких исторических картин, Блок говорит, что для целей просвещения «не нужно выбирать моменты, наполненные исключительно подвигами и героизмом, а надо показать человека в целом, не только с его взлетами, но и с падением его». Методологически же следует «воспользоваться историческими обобщениями нашего времени… вернуться от истории к летописи, изображая события в их первозданной наивности и летописной простоте так, однако, чтобы в этом изображении сквозила и напрашивалась сама собою связь между событиями, установленными историей».
При этом в основу всего Блок предлагает положить карлейлевскую мысль о великой роли личности, без которой ни одно массовое движение обойтись не может. Однако, считая одну идею о значении личности недостаточной, Блок дополняет ее, говоря, что «вся серия должна иллюстрировать борьбу двух начал — культуры и стихии и в их всевозможных проявлениях», объединяя в понятии стихии и разнузданную человеческую сущность и природу, а культуру строго различая от цивилизации. В осуществлении этого различия Блок предлагает «рисовать на больших полотнах большими кистями, придерживаясь таких масштабов, с точки зрения которых вся европейская цивилизация является лишь маленькой подробностью на всемирно историческом фоне».
Как «иллюстрации» к этим общим взглядам Блока мы имеем указанные выше «План представления» и «Рамзес».
«План представления» переносит нас на юг Франции конца XII столетия, т. е. в обстановку и эпоху «Розы и Креста». Эту эпоху Блок считает нужным представить потому, что в этом беспокойном времени отчетливо чувствовалось столкновение самых низменных инстинктов и самых высоких замыслов. Это была пора, когда «человеческой жизни сообщилось вихревое движение, она закружилась в весеннем хороводе».
«Розе и Кресте» мы попадаем в замок и так же, как и в драме знакомимся с молодой chatelaоne. Но на этот раз молитвенник выпадает из рук владелицы замка не потому, что ее томит северная песня, а потому, что она «заражена ересью, которая носится в воздухе и скоро попалит весь французский юг». Chatelaоne дана Блоком, как светлое начало. В качестве же темного — автор представления создает фигуру брата графини «феодала, более могущественного, чем она, советника короля, участника не одного крестового похода, трубадура, искателя приключений и прожигателя жизни». Блок говорит: «Граф пресыщен удачами на войне и в любви. Последний предмет его страстных мечтаний — родная сестра».
Боясь испортить свою крестоносную карьеру «преступною связью», граф ждет удобного случая, для осуществления своих желаний; случай приходит сам собой: «Граф получает поручение — по пути в святую землю водворить порядок в Провансе; самые мятежные земли отдаются ему на поток и разграбление».
Такова исходная ситуация, созданная Блоком для представления из средневековой жизни. Здесь дан и момент религиозной борьбы, и грубый очерк феодальной жизни и разгул низменных инстинктов.
Посмотрим теперь, как Блок мыслит самый план представления. Для этого он выбирает момент приезда брата графини в ее замок. Графиня, не подозревая о замыслах брата, готовит торжественную встречу; часть придворной челяди подкуплена римским золотом; судьба графини решена.
Само представление развернуто, как празднество. Если бы Блок превратил план в пьесу, мы имели бы любопытный материал для параллели между картинами двух аналогичных празднеств — между празднествами «Розы и Креста» и «средневекового представления». Можно думать, что во втором случае Блок дал бы и более острую разработку сюжета, с большим расширением сатирического момента и бытовой краски, с большим углублением социального содержания. Вот что говорится о празднестве в «Плане»: «Праздник начинается; за народным шествием следуют песни трубадуров, в которых звучит насмешка над святым престолом; игры жонглеров сменяются плясками и скоморошеством вплоть до церемонии посвящения Епископа Дураков».
«он объявляет сестру своей пленницей и делает знак рыцарям».
«Папский легат приказывает жечь и резать всех — господь разберет своих».
Эта историческая фраза, впервые прозвучав в «Розе и Кресте», перенесена и сюда. Последняя деталь картины: «Дамы бегут, приподнимая свои тяжелые платья по вечерней росе». Штрих «вечерняя роса» очень характерен для блоковской фантазии: им Блок как бы хочет передать какую-то мягкость и свежесть весеннего или летнего вечера, смягчить прелестью затихающей ко сну природы — впечатление грубости и жестокости развернутых им событий. Если идти от этого указания, то режиссерски следовало бы всю картину резни, убийства и ужаса в конечном счете закутать в вуаль сумерек, превратить факты в видения, подчеркнув зрителям, что все происшедшее перед ними отделено от наших дней семью веками.
Мысленно же рисуя все представление в целом — сомневаешься в его соответствии целям просвещения. Препятствие к этому, главным образом, заключается в «сюжете». Любовь брата к сестре, как очень индивидуальный случай, не может быть началом представления, преследующего цели обобщения и типизации. Романтическая преувеличенность страстей в данном случае является препятствием для непосредственного погружения в средневековый уклад жизни. Другими словами: в представлении Блока еще слишком много пьесы, и еще очень мало картины.
Гораздо более интересными и значительными с этой точки зрения являются сцены из жизни Древнего Египта — «Рамзес».
«Рамзес» не является по существу своему произведением драматурга, так как не драматический принцип движет его течение. Смена отдельных сцен «Рамзеса» похожа на смену диапозитивов волшебного фонаря. Так механично сцепление между ними, так независимо, в сущности, друг от друга их бытие. Тем не менее «Рамзес» сценичен, но сценичен, именно, как «историческая картина». Свернутая в трубку, она разворачивается постепенно перед глазами зрителя, и зритель переживает от созерцания этой процедуры иллюзию жизни, хотя и застывшей. В итоге же всего представления положительный результат бесспорен: Древний Египет в воспринимающем сознании перестает быть ничего не говорящим именем, но становится историческим образом, своеобразным звеном в эволюции человечества. Посмотрим какими средствами Блок этого достигает.
Не стремясь дать какого-либо замысловатого сюжета, он ограничивает свою задачу только созданием таких сценических условий и положений, при которых можно было бы показать в течение короткого времени наибольшее количество сторон египетской жизни.
Блок останавливается на мысли, что наилучшим местом для этого должна явиться торговая площадь большого города. Таким образом, с первой же страницы «Рамзеса» мы оказываемся в центре древних Фив, на торговой площади, куда выходит дом градоначальника. Пользуясь же тем, что на сцене время течет быстрее, чем в жизни, Блок одноактную пьесу приравнивает целому дню. Когда открывается занавес — утро. Когда закрывается — то уже «наступил вечер, на горизонте стоит огромный Сириус». Действующие лица «Рамзеса»: это сам Рамзес II, фараон XIX династии; Псару — градоправитель Стовратных Фив и Хамоизит, его управляющий. Но и Рамзес, и Псару, и Хамоизит не могут считаться теми, ради кого написана пьеса. Они также эпизодичны, как эпизодичны и другие участники сцен, необозначенные именами. Можно только, пожалуй, отметить, что в качестве хребта пьесы взят Псару, судьба которого и совершается на протяжении изображаемого Блоком дня. Эта «судьба Псару» и есть тот незамысловатый «сюжет», о котором упоминалось выше.
— длинен и тощ. Эта указанная Блоком разница фигур сразу дает строй представлению. Идя от нее, мы получаем уверенность, что поскольку в «Рамзесе» будут участвовать эти смешные антиподы, постольку «Рамзес» будет «комедией».
Сцену Псару и Хамоизита — разговор, который построен Блоком таким образом, что слушатель его получает целый ряд сведений об обычаях и бытовых особенностях Древнего Египта, и при этом не испытывает никакой скуки. Для этого Блок в лице Псару и Хамоизита выводит не только лиц, занимающих определенные места в социальной иерархии Египта, но и определенные комические маски. Это маски — пьяницы плута и бездельника слуги, и такого же плута и бездельника только высшего порядка, — господина. Блок указывает, что в «языке автор старался подражать языку Плавта, так как ему казалось, что есть нечто общее между положительностью Египта и Рима». Думается, что момент подражания заключен не только в языке «Рамзеса», но и в лепке его отдельных фигур; черты традиции есть в Псару и Хамоизите.
каменщиков царской усыпальницы), и такие мелочи, как например, что египтяне пили вино и пиво, пекли хлебы и булки, учились петь под флейту, говорить нараспев и играть на гуслях.
Разговор Псару и Хамоизита заканчивается появлением гостя Псару, которого тот и поручает попечениям Хамоизита, а сам уходит приготовиться к докладу «божественному фараону».
Фигура гостя нужна Блоку для того, чтобы дать возможность показать картину базара. Пока Псару и Хамоизит говорили, базар тем временем наполнился народом. Сцена гостя и Псару — прогулка по базару. В подробной ремарке Блок рисует утренний торг в Стовратных Фивах. Все роды хозяйственной деятельности, ремесла и торговли представлены здесь. Крестьяне и рыбаки, горшечники и сапожники, прядильщицы и ткачихи, столяры и ювелиры, цирюльники и кондитеры — все они имеют свое место в общей композиции. Если следовать глазами за гостем Псару и Хамоизитом, то можно отлично ознакомиться с деталями египетского торжища, так как гость Псару не просто «толкается» по переполненной народом площади, а производит покупки.
Сцена базара заканчивается появлением гуляющих, из которых Блок выделяет чиновника и офицера, дабы, прислушавшись к их разговору, мы могли познакомиться с положением казенных людей в Древнем Египте. И Скриба и офицер рассказывают друг другу, каким тяжелым путем они достигли своего положения. Рассказ офицера дает основание чиновнику воскликнуть: «Но неужели всем так тяжело жить в Египте?», а офицеру ответить: «Всем, всем, кроме жрецов».
Когда чиновник и офицер выполнили свою «просветительную задачу», рассказав нам все, что надо знать об их профессиях, Блок заставляет на смену им появиться полуголого пророка в лохмотьях, дико размахивающего руками. «Любопытные собираются вокруг него, мальчишки дергают его за растрепанные седые волосы и швыряют в него луковицами».
«Хозяин, хозяин, спрячься скорее, он тебя сглазит». Эта перекличка двух комиков пьесы показывает, как Блок применением приема sublime et grotesque сумел разрядить напряжение этой сцены, столь несвойственное общему тону представления.
После ухода пророка автор картины считает уместным показать эпизод бунта каменщиков, о котором говорили в первой сцене Псару и Хамоизит. Этот эпизод показывает, как обстояло с «трудом» в Египте, как надували рабочих обещаниями. Псару удается погасить возмущение, только приказав Хамоизиту отдать собственный хлеб. Очень характерный штрих для этой пьесы плутней.
«Тем временем рынок несколько опустел, потому, что наступил час полуденного отдыха. Около пивной валяется “пьяный”».
Следующий «диапозитив» — приезд фараона. Блок делает этот приезд большой массовой сценой. Тут и черные скороходы, и отряды гвардии и толпа народа. Рамзес приезжает на колеснице, запряженной двумя белыми лошадьми.
Блок в примечании пишет: «В нем должно быть подчеркнуто нечто странное, отвлеченное, “красивое”, рядом с некрасивым бытом. Ему как бы ни до чего нет дела, в нем заключено древнее воспоминание. И он чужой среди подданных, как Эдип с юным лицом был чужестранцем среди долгобородых фивян, которые никогда не смотрели в глаза Сфинксу». Такая характеристика Рамзеса зажигает вокруг сцен Древнего Египта мерцающий свет, присущий лирической драме.
— и верноподданничества с другой, на самом деле дает возможность Блоку сообщить, как происходили в Египте приготовления к войне, как набиралось войско путем запирания юношей в тюрьмы и амбары, и как заготовлялся провиант через простое отбирание хлеба у крестьян. Сцена одаривания все это совершившего Псару дана Блоком гротескно. Царь, царица и царевна столько возлагают наград на градоначальника, что «тот еле может устоять на ногах под тяжестью драгоценностей, висящих у него на животе и спине».
Конец сцены — хвалебная песнь Псару фараону, появление гонца с письмом (толстая плитка) от одного из военачальников Рамзеса с извещением о «нарушении мира и дружбы» Хитазару, побежденным начальником «подлых» Хити, и отъезд Рамзеса в храм принести жертву великому богу, перед отбытием в военный лагерь к войскам.
Показав в сцене базарного торга, в разговоре чиновника и офицера, в бунте каменщиков и приезде, фараона различные стороны древнеегипетского быта — Блок считает, что «жизнь» надо заключить «смертью». И вот мы видим, как согнувшийся под тяжестью золота и драгоценных камней, взысканный царскими милостями — Псару вдруг начинает шататься и неожиданно валится на бок. Поздравления окружающих сменяются восклицаниями ужаса. Псару «тащат в дом с причитаниями». Напрасно кучка друзей творит перед домом заклинания — градоправитель Стовратных Фив покинул землю. Вопли босых женщин с распущенными, посыпанными пеплом волосами переходят в угрозы мести: «Месть, месть тому, кто сглазил лучшего из людей». Когда же среди криков: «месть, месть» — появляется вновь полуголая фигура в лохмотьях, озверелая толпа бьет пророка палками и бросает в след ему камни. И снова, как и в предыдущей сцене, где фигурирует пророк, Блок, точно желая смягчить не свойственное общему мягкому тону впечатление, рассеивает ею комическим эпизодом. Соответствующая ремарка гласит: «В это время Хамоизит с постным видом вышел на крыльцо. Его окружает толпа быстро сошедшихся с разных сторон резчиков, ваятелей, гончаров, ювелиров, столяров, парикмахеров, гробовщиков, скриб». Пока Хамоизит торгуется с бальзамировщиками о цене за превращение Псару в мумию, толпа за сценой расправляется с пророком. Блок с великолепной лаконичностью сообщает зрителю об этой жуткой смерти, не нуждающейся в услугах ни гробовщиков, ни бальзамировщиков. Эта смерть проходит перед нами, как перекличка четырех голосов в толпе. Первый: «Убили». Другой: «Утопили в реке». Третий: «Туда и дорога». Четвертый: «Собаке собачья смерть».
Эти возгласы сухие и четкие, прозвучав под занавес, готовы заслонить в нашем сознании «смешную смерть» толстяка Псару — смертью трагической. Мы чувствуем, что еще немного, и бесстрастность «исторической картины» исчезнет без остатка. Но, повинуясь внутреннему голосу искусства, Блок спешит спасти истинную цель своего представления, как представления, предназначенного для задач просвещения. Ускоряя темп времени, он гасит в ночи зловещий день Стовратных Фив.
Выше приводя характеристику фараона, данную Блоком в примечании к пьесе, мы заметили, что эта характеристика зажигает вокруг сцен из жизни Древнего Египта мерцающий свет лирической драмы. Остановимся несколько на этом пункте. Наделяя Рамзеса чертами чужого среди подданных, делая его подобным Эдипу, с юным лицом среди долгобородых фивян, Блок вводит нас в одну из самых замечательных тем своей жизни и своего творчества.
«ксенос», что значит в переводе Блока — странный чужеземец.
По Блоку «ксеносом» человека делает живущее в нем древнее воспоминание, взгляд, направленный в глаза Сфинксу, подвластность судьбе, непричастность к миру сему.
В сознании Блока такими «ксеносами» были Эдип и Гамлет, Рамзес и Гаэтан, и наконец, Пушкин.
Вся эта линия мысли Блока, если идти, следуя ей, не от автора, а к автору, приводит нас к убеждению, что создавая образ фараона (как раньше образ трувера из Трауменека), Блок в сущности персонифицировал живущее в нем самом переживание себя, как человека отмеченного той же печатью ксеносизма. Не даром и внешне для окружающих Блок казался всегда человеком иной, чем они, земли.
драматургии, и его последний драматургический опус не выпадает, в сущности, из общего цикла лирического театра.
«Рамзеса» все тот же автор «Балаганчика», «Незнакомки», «Розы и Креста», и когда в конце драмы встает над улицами Фив Сириус, мы думаем, что тот же Сириус горел и на Петербургском небе, когда поэт искал женщину с моста, и над русскими полями, когда Герман шел к Фаине, и над трупом Бертрана.