Возмездие. Первая редакция поэмы

Жандармы, рельсы, фонари,
Жаргон и пейсы вековые…
И вот – в лучах больной зари
Задворки польские России…
Здесь всё, что было, всё, что есть,
Все дышит ядами химеры;
Коперник сам лелеет месть,
Склонясь на обод полой сферы…
Месть, месть – в холодном чугуне
Звенит, как эхо, над Варшавой,
То Пан-Мороз на злом коне
Бряцает шпорою кровавой…
Вот – оттепель: блеснет живей
Край неба желтизной ленивой,
И очи панн чертят смелей
Свой круг – ласкательный и льстивый.

Повито злобой и печалью…
Лишь рельс в Европу в черной мгле
Поблескивает верной сталью.

Отец лежал в «Аллее роз»,
Уже с усталостью не споря.
А поезд мчал меня в мороз
От берегов родного моря.
Вошел я. «В пять он умер. Там», –
Сказал поляк с любезной миной.
Отец в гробу был сух и прям.
Был нос прямой – а стал орлиный.
Был жалок этот смятый одр,
И в комнате чужой и тесной
Мертвец, собравшийся на смотр,
Спокойный, желтый; бессловесный.
Застывший в мертвой красоте,
Казалось, он забыл обиды:
Он улыбался суете
Чужой военной панихиды.

Печать отверженных? скитальцев
(Когда кольцо с холодных пальцев
Мне сторож помогал снимать).

Да, я любил отца в те дни
Впервой и, может быть, в последний…
В толпе затеплились огни
Вослед за скучною обедней…
И чернь старалась как могла;
Над гробом говорили речи;
Цветами дама убрала
Его приподнятые плечи.
Потом – от головы до ног
Свинцом спаяли ребра гроба
(Чтоб он, воскреснув, встать не мог, –
Покойный слыл за юдофоба).
От паперти казенной прочь
Тащили гроб, давя друг друга.
Бесснежная визжала вьюга
Злой день сменяла злая ночь.

Я был больной, с душою ржавой…
Сестра, сужденная судьбой,
Весь мир казался мне Варшавой!
Я помню: днем я был «поэт»,
А ночью (призрак жизни вольной?)
Над черной Вислой – черный бред?
Как скучно, холодно и больно!
Лишь ты напоминала мне
Своей волнующей тревогой
О том, что мир – жилище бога,
О холоде и об огне.

Мы шли за гробом по пятам
Из города в пустое поле
Но незнакомым площадям.
Кладбище называлось: «Воля».
Да, песнь о воле слышим мы, –
Когда могильщик бьет лопатой
По глыбам глины желтоватой;
Когда откроют дверь тюрьмы;

А жены – нам; когда, узнав
О поруганьи чьих-то прав,
Грозим министрам и законам
Из запертых на ключ квартир;
Когда проценты с капитала
Освободят от идеала, Когда…
На кладбище был мир,
И впрямь пахнуло чем-то вольным;
Кончалась скука похорон.
Здесь радостный галдеж ворон
Сливался с гулом колокольным.
Как пусты ни были сердца,
Все знали: эта жизнь сгорела.
И солнце тихо посмотрело
В могилу бедную отца…

Отца я никогда но знал.
А он – от первых лет сознанья –
В душе ребенка оставлял
Тяжелые воспоминанья.

Встречались редко и случайно.
Он был мне чужд во всех путях
(Быть может, кроме самых тайных).
Его циничный тяжкий ум
Внушал тоску и мысли злые
(Тогда я сам был полон дум,
И думы были молодые).
И только добрый, льстивый взор,
Бывало брошенный украдкой
Сквозь отвлеченный разговор,
Был мне тревожною загадкой.
Ходил он посидеть, как гость,
Согбенный, с красными кругами
Вкруг глаз. За вялыми словами
Нередко шевелилась злость.
А мне его бывало жаль…
И он, как я, ведь принял с детства
Флобера странное наследство –
Education sentimentale.

– и без прикрас,
Стихи печальные поэмы! –
Да, нас немного. Помним все мы,
Как зло обманывали пас.
Мы, современные поэты,
О вас, от вас мы плачем вновь,
Храня священную любовь,
Твердя старинные обеты!
Пусть будет прост и скуден храм,
Где небо кроют мглою бесы,
Где слышен хохот желтой прессы,
Жаргон газет и визг реклам,
Где под личиной провокаций
Скрывается больной цинизм,
Где торжествует нигилизм –
Бесполый спутник «стилизаций»,
Где «Новым временем» смердит,
Где хамство с каждым годом – пуще,
Где полновластны, вездесущи
Лишь офицер, жандарм – и жид,

Стремится омрачить жена…
Прочь, прочь! – Душа живя – она
Полна предчувствием иного!
Поют подземные струи,
Мерцают трепетные светы…
Попомни Тютчева заветы:
«Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои».

Пусть зреет гнев. Пускай уста
Поэтов не узнают мира. –
Мы в дом вошли. Была пуста
Сырая, грязная квартира;
Привыкли чудаком считать
Отца; на то имели право;
На всем покоилась печать
Его тоскующего нрава;
Он был профессор и декан;
Жил одиноко, мрачно, странно;
Ходил в дешевый ресторан

Его встречали: он бочком
Шел быстро, точно пес голодный,
В шубенке старой и холодной
С истрепанным воротником;
И видели его сидевшим
На улице, на груде шпал;
Здесь он нередко отдыхал,
Согнувшись, с взглядом опустевшем.
Он понемногу «свел на нет»
Всё, что мы в жизни ценим строго;
Не освежалась много лет
Его убогая берлога:
На мебели, на грудах книг
Пыль стлалась серыми слоями;
Здесь в шубе он сидеть привык
И печку не топил годами;
Он всё берег и в кучу нес:
Бумажки, лоскутки материй,
Листочки, корки хлеба, перья

Белья нестиранного груду,
Портреты, письма дам, родных,
И даже то о чем в своих
Стихах рассказывать не буду…
И наконец – убогий свет
Варшавский падал на киоты
И на повестки и отчеты
«Духовно-нравственных бесед»;
Так с жизнью счет сводя печальный,
И попирая юный пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел… и всё забыл;
Ведь жизнь уже не жгла – томила,
И равнозначны стали в ней
Слова: «свобода» и «еврей»…
Лишь музыка – одна будила
До смерти вольную мечту;
Брюзжащие смолкали речи;
Хлам превращался в красоту;

С нежданной силой пел рояль,
Будя неслыханные звуки:
Проклятия страстей и скуки,
Стыд, горе, светлую печаль…
И наконец – чахотку злую
Своею волей нажил он,
И слег в лечебницу плохую
Сей современный Гарпагон.

Страна под бременем обид,
Под гнетом чуждого насилья,
Как ангел, опускает крылья,
Как женщина, теряет стыд.
Скудеет национальный гений,
И голоса не подает,
Не в силах сбросить ига лени,
В полях затерянный народ,
И лишь о сыне-ренегате
Всю ночь безумно плачет мать,
Да шлет отец врагам – проклятье
…
А сын – он изменил отчизне,
Он жадно пьет с врагом вино…
И ветер ломится в окно,
Взывая к совести и к жизни…

Не так же ль и тебя, Варшава,
Столица древних поляков,
Дремать принудила орава
Военных русских пошляков?
Здесь жизнь скрывается в подпольи;
Молчат магнатские дворцы;
Лишь Пан-Мороз – во все концы
Свирепо рыщет на раздольи;
Неистово взлетит над вами
Его седая голова,
Иль откидные рукава
Взмахнутся бурей над домами, –
Иль конь заржет – и звоном струн
Ответит телеграфный провод,
Иль вздернет Пан взбешенный повод –

Удары мерзлого копыта
Но опустелой мостовой?
И вновь, поникнув головой,
Безмолвен Пан, тоской убитый…

Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Всё, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней, –
Тогда – остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра

И небо – книгу между книг…
Найдешь в душе опустошенной
Ты образ матери склоненной,
И в этот несравненный миг –
Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Свою холодную любовь –
Всё примешь сердцем благодарным,
И всё благословишь тогда,
Поняв, что жизнь – безмерно боле,
Чем «quantum satis» Бранда воли,
А мир – свободен, как всегда.

12

Отец! Ты знал иных мгновений
Незабываемую власть!
Недаром в скуку, смрад и страсть
Твоей души – какой-то гений
Печальный проникал порой:
Твои озлобленные руки
Будили Рубинштейна звуки,

И, может быть, в преданьях темных
Твоей души, в глуши, впотьмах –
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах…
В ком смутно брежжит память эта,
Тот странен и с людьми не схож:
Всю жизнь его – уже поэта
Священная объемлет дрожь,
Бывает глух, и слеп, и нем он,
В нем почивает некий бог,
Его опустошает Демон,
Над коим Врубель изнемог!
Его прозрения глубоки,
Но их глушит ночная тьма,
И в снах холодных и жестоких
Он видит «горе от ума»…

Тебе, читатель, надоело,
Что я тяну вступленья нить,
Но знай – иду я к цели смело,

Кто б ни был ты, – среди обедов,
Или храня служебный пыл,
Ты, может быть, совсем забыл,
Что был чиновник Грибоедов,
Что службы долг не помешал
Ему увидеть в сне тревожном
Бред Чацкого о невозможном,
И Фамусова шумный бал,
И Лизы пухленькие губки…
И – завершенье всех чудес –
Ты, Софья… Вестница небес,
Или бесенок мелкий в юбке?.
Я слышу возмущенный крик:
«Кто ж Грибоедова не знает?» –
«Вы, вы!» – Довольно. Умолкает
Мой сатирический язык, –
Читали вы «Милльон терзаний»,
Смотрели «Горе от ума»…
В умах – всё сон полусознаний, –
– всё та же полутьма…
«Твой Врубель – кто?» – отвсюду разом
Кричат… Кто Врубель? – На, лови!..
(О, господи благослови…)
Он был… печерским богомазом.
Пожалуй, так собьюсь с пути –
Всё объясняю да толкую…
Ты пропусти главу-другую,
А впрочем (бог тебе прости)…
Хоть всю поэму пропусти.

С тобою связь я стал терять,
Читатель, уходя в раздумья,
Я голосу благоразумья
Давно уж перестал внимать…
Передо мной открылись бездны…
И вдруг – припоминаю я:
Что, если ты – колпак уездный,
Иль, скажем, ревностный судья?..
Иль даже чином много выше?
Я твой не оскорблю устав:

На землю вновь лечу стремглав…
Эй, шибче! Пользуясь моментом,
(Чтоб ты меня не обзывал
«Кривлякою» и «декадентом»),

Знакомьтесь: девушка из скромных –
Она тебя не оскорбит,
Застенчивость, и даже стыд,
Горят во взорах Музы томных,
…
А если ты отец семейства, –
Эй, Муза! чур, без чародейства,
Кокетничай, да меру знай!
Читатель! Веселее! С богом!

Не то опять высоким слогом
Я придушу тебя в углу!
Она – ты думал – неуклюжа,
И неречиста, и скучна?

Сведет с ума любого мужа,
Заставит дуться многих жен,
Пройдясь с тобой в мазурке польской,
Сверкнув тебе улыбкой скользкой…
– уже влюблен!)
«Я вас люблю – и вы поверьте!»
(Мой бог! Когда от скромных дев
Вы этот слышали запев?)
Смотри! Завертит хоть до смерти,

Ты ждал не этого, признаться?
И вдруг – так страшно запыхаться?..
Приляг же, отдохни скорей,
И больше не читай поэмы!

Подсовывать такие темы
Читателю почтенных лет?
Прочь с глаз! С такими я не знаюсь!
Ступай, откудова пришла! –

Читатель! Так и быть, признаюсь:
Повеселить тебя я рад,
Ища с плясуньями союза,
Но у меня – другая Муза,
– взял я напрокат.