О своих впечатлениях от книги стихов Иннокентия Анненского «Кипарисовый ларец» Александр Блок писал в апреле 1910 года сыну поэта В. И. Анненскому-Кривичу: «<...> она проникает глубоко в сердце. Невероятная близость переживаний, объясняющая мне многое о самом себе» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М. -Л., 1963. Т. 8. С. 309). Анненский был знаком с поэзией Блока и встречался с ним (Федоров А. В. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. Л., 1984. С. 51). Но он не успел в полной мере оценить внутреннюю близость творчества Блока и своего — создатель «Кипарисового ларца» скоропостижно скончался 30 ноября 1909 года.
В написанной летом того же года и вскоре опубликованной в журнале «Аполлон» первой части статьи Анненского «О современном лиризме» Блок занимает почетное место. Критик видел в молодом поэте «настоящего, природного символиста», а его творчество определял как «красу подрастающей поэзии», «ее очарование» (Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 361; далее — КО и стр.). Поэтический голос Блока в описании Анненского представал «кокетливо, намеренно бесстрастным, белым», хотя и таившим «самые нежные и самые чуткие модуляции» (Там же). А в небольшой стихотворной зарисовке «К портрету А. А. Блока» говорилось об ослепительной, но холодной красоте стихов молодого поэта, которые
<...> горят — на солнце георгина,
Горят, — но холодом невыстраданных слез.
«невыстраданность», которая не могла быть близка Анненскому. Страдание было для него одной из высших ценностей жизни и искусства (Иванов Вяч. О поэзии И. Ф. Анненского // Аполлон. 1910. № 4).
Обращаясь в статье «О современном лиризме» к блоковскому стихотворению «Незнакомка», критик не обошел вниманием ее локальные приметы, чутко ощутив «неповторимо петербургскую атмосферу, которою овеяна бессмертная баллада» (Орлов Вл. Поэт и город. Л., 1980. С. 123). Анненский писал: «<...> если вы сколько-нибудь петербуржец, у вас не может не заныть всякий раз сладко сердце, когда Прекрасная Дама рассеет и отвеет от вас, наконец, весь этот <...> тлетворный дух <...> На минуту, но город — хуже, дача — становится для всех единственно ценным и прекрасным, из-за чего стоит жить» (КО, с. 362; здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, курсив наш — А. А.— затрапезном дачном поселке, где многое напоминало Ф. М. Достоевского (ср. в его романе «Подросток» рассказы Версилова о посещавшихся им «от ужасной душевной скуки» «клоаках» — Орлов Вл. Указ. соч. С. 119-120). В лирической драме Блока «Незнакомка», развивающей тему стихотворения с таким же названием, героиня является поэту (точнее, падает с неба в виде звезды) на окраине столицы, — на Петербургской стороне, неподалеку от тех мест, где перед смертью бродил другой персонаж Достоевского — Свидригайлов.
Иллюстрируя в статье «Господин Прохарчин» умение Достоевского дать почувствовать, «что такое настроение» (в контексте размышлений о «непосильной для наивной души борьбы со страхом жизни»), Анненский вспомнил эпизод из «Преступления и наказания»: «<...> раннее утро, когда Свидригайлов ощупывал в кармане револьвер, а на него глядели закрытыми ставнями желтые домишки Петербургской стороныскользкие от ночного тумана» (КО, с. 28). Реминисценция того же эпизода обнаруживается и в другой статье Анненского о Достоевском: «<...> слепые осеннее утро...» (КО, с. 240). Приведем соответствующую цитату из «Преступления и наказания»: «Молочный, густой туман лежал над городом.
Свидригайлов пошел по , грязной деревянной мостовой <...> Уныло и грязно смотрели ярко-желтые деревянные домики » (Ч. 6, гл. VI).
В «анненской» трактовке творчества Достоевского исходной была идея о свойственном этому художнику стремлении показать безмерность человеческого страдания, обнаруживающего «нам всю силу и все величие нашей души», «совесть, не как подсчет, а как исканье бога» (КО, с. 28). Ср. письмо Анненского к Т. А. Богданович от 6 февраля 1909 года: «Срывать аплодисменты на боге... на совести. Искать бога по пятницам... Какой цинизм!»; направляя эти резкие слова против обсуждавших Достоевского посетителей «Литературного общества» — и в их числе Блока, Анненский не мог знать, что тот крайне отрицательно относился к затее «соборно сплетничать о боге» (КО, с. 485, 661). Сюда примыкает мысль о «второстепенности вопроса о смерти», с которой связан «страх жизни» в «Господине Прохарчине». По Анненскому, Достоевский рисует смерть как «<...> нечто подчиненное, необходимое уже не само по себе, а в качестве перехода к другой форме бытия — и даже не в смысле богословском, не где-то там, а здесь же, среди оставленных или даже в самом умирающем» (КО, с. 30).
Свойственное Анненскому понимание темы смерти у Достоевского отразилось в его стихах, например, в «Трилистнике траурном» «Кипарисового ларца». В первом, уже посмертном издании книги, в этот «Трилистник» входили сонеты «Перед панихидой» и «Светлый нимб», а также стихотворение «Баллада». Мысль о смерти как «другой форме бытия» — «среди оставленных» — отчетливо звучит в строках сонета «Перед панихидой»:
Гляжу и мыслю: мир ему,
,
Иль люк в ту смрадную тюрьму
Захлопнулся совсем?
«Баллада», датированная 31 мая 1909 года и посвященная поэту Н. С. Гумилеву, рядом важных особенностей очень напоминает анализ «Незнакомки» в статье «О современном лиризме», но и саму «Незнакомку» (не только стихотворение, но и драму). Особенно показателен местный колорит «Баллады», который первоначально был отражен в самом названии стихотворения (Федоров А. В. Примечания // Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1959. С. 597), позднее измененном: «Ballade. Дачная баллада» (разрядка наша. — А. А.). У Анненского описывается похоронная процессия, которая «трогается от порога какой-то загородной дачи» (Федоров А. В. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. С. 104).
«достоевских» деталей возвращающих к эпизоду «Преступления и наказания», предшествующему самоубийству Свидригайлова, воссоздают «ужас того, кто остался жить» (КО, с. 30):
День был ранний и молочно-парный,
Скоро в путь, поклажу прикрутили...
На шоссе перед запряжкой парной
Позади лишь вымершая дача...
Желтая и скользкая... С балкона
Оборвав, сломали георгины.
«дьявольская насмешка над сердцем, которое ждет чуда» (КО, с. 30; см. здесь же о смерти старца Зосимы в «Братьях Карамазовых»), Анненский связывал со свойственным этому писателю умением «<...> свести смелый романтический полет к безнадежно-осязательной реальности» (КО, с. 28). Такова «бездна вечности», которую Достоевский устами Свидригайлова сводит к «деревенской бане с пауками по углам» (образ, используемый в трагедии Анненского «Лаодамия», в описании царства мертвых — «серого дома», вечной обители сравниваемых с пауками теней). Аналогичный смысловой «ход» (смерть вместо ожидаемого чуда) с большой вероятностью может быть усмотрен в предпоследней строфе «Баллады». В появляющейся здесь, проклинаемой поэтом «Даме» допустимо видеть персонифицированную Смерть, понимая ее, однако, не как абсолют, но как часть жизни или «ужаса жизни». Вместе с тем, Дама, на наш взгляд, — «подмена» воплощенного петербургского чуда — блоковской Незнакомки, «Прекрасной Дамы» (КО, с. 362). Ее черты проступают в «Даме» достаточно отчетливо, что видно прежде всего по звуковой фактуре образа, отмеченной Анненским для стихотворения Блока: «Грудь расширяется, хочется дышать свободно, говорить А: <...> пройдЯ меж пьяными, / ВсегдА без спутников, однА, / ДышА духАми и тумАнами...» (Там. же). Но, в отличие от блоковской героини, Дама Анненского не рассеивает, а источает «тлетворный дух»:
... Будь ты проклята, левкоем и фенолом
— так сам тобой я буду...
— «Захоти, попробуй!» — шепчет Дама.
(Ср. вариант: «О проклятая, суконная, фенолом карболкой надушившаяся Дама!»).
Звучащая в стихотворении Анненского полифония «чужих голосов», возможно, скрывает и голос К. К. Случевского — поэта, которого часто с ним сравнивают. Описанная в «Балладе» процессия вполне укладывается в «новейший чин» похорон, о котором говорится в стихотворении Случевского «Забыт обычай похоронный!..» И здесь дает о себе знать трагический подтекст Достоевского: строки «Коптят дешевым керосином / Глухие стекла фонарей» (ср. коптящие фонари в «Балладе») возвращают к фантасмагорической картине мелькающих в снежной мгле фонарей — похоронных факелов в «Записках из подполья» (Топорков А. Л. Из мифологии русского символизма. Городское освещение // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1985. Вып. 657. С. 108).
«Баллада», а также соотнесенные с ней мысли в критических этюдах Анненского стали вдохновляющими источниками для других поэтов. Так, стих «День был ранний и молочно-парный» стал эпиграфом к проникнутому щемящей болью и мрачными предчувствиями стихотворению Г. Адамовича «Так тихо поезд подошел...», представляющему собой, по существу, вариации на темы Анненского (Адамович Г. Облака. Стихи. Пг., 1916. С. 7-8). У Адамовича звучит, между прочим, и мотив «поломанных георгин», который в «Балладе» (ср.: «Оборвав, »), возможно, связан со стихотворением «К портрету А. А. Блока».
«Баллада» и следовавшая за ней — на манер французской поэзии — «Посылка» могли послужить образцом для Н. С. Гумилева, посвятившего А. А. Ахматовой в 1910 году свою «Балладу» с венчающей ее «Посылкой» (Анна Ахматова. Н. Гумилев. Стихи и письма. Публ., сост. и прим. Э. Герштейн // В мире отечественной классики. Сб. статей. М., 1987. Вып. 2. С. 431).
«Захоти, попробуй!», по-видимому, откликнулись в позднем, 1964 года, стихотворении Ахматовой, посвященном памяти ее подруги В. С. Срезневской:
Но звонкий голос твой зовет меня оттуда
Ну что ж! .
Но более существен здесь другой, хотя и близкий мотив — «смерти ждать, как чуда», отталкивающийся от «анненской» концепции смерти у Достоевского. Отсюда протягиваются нити к ряду стихотворений Ахматовой, продолживших преломленную Анненским и Блоком «Достоевскую» тему мечты и жизни, смерти и чуда, связанную у Ахматовой, как правило, с представлением о Чудотворном воздействии искусства, музыки. Особенно отчетливо оно проявилось в стихотворении «Слушая пение» (1961), фа-вал которого, по существу, выражает идею снятия ужаса ожидаемой, неизбежной смерти чудом музыки:
И такая могучая сила
А таинственный лестницы взлет.
Явственно звучащие в «Слушая пение» блоковские интонации, происходящие, в частности, из драмы «Незнакомка», развивали и в известном смысле реабилитировали образ, сниженный в «Балладе» Анненского.