ПРОЗРЕНИЕ АЛЕКСАНДРА БЛОКА
Блоковские строки, обращенные к своей Музе:
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть, -
ограничусь строфой из поэмы "Возмездие":
И черная, земная кровь
Сулит вам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Не только гневом, не только предчувствием грядущих перемен - верой в будущее России отмечен ряд блоковских стихотворений, лучшее из которых "Россия" (октябрь 1908 г.), являющееся, как я попытаюсь доказать, полемическим по отношению к Андрею Белому - автору стихотворения "Отчаяние" (цикл "Россия", июль 1908 г.), откуда я приведу начальную и финальную строфы:
Довольно: не жди, не надейся -
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся,
.............................................
Туда, где смертей и болезней
Лихая прошла колея,
Исчезни в пространство, исчезни,
А. Блок и А. Белый дружили почти 20 лет, но дружба двух поэтов была неровной, а точнее - дружбой-враждой. И дело не только в том, что весной 1906 года Белый до потери сознания влюбился в Любовь Дмитриевну, жену Блока, а она не осталась равнодушной к его заклинаниям и мольбам. Белый вызвал Блока на дуэль, но вовремя "опомнившаяся" Любовь Дмитриевна предотвратила эту дуэль. Главная причина спора двух поэтов (обывателю этого не понять!) - в ином: Блок верил в будущее России - Белый был полон трагического безверья. Особый накал этого спора приходится на 1908 год. Именно в этом году возникает блоковское стихотворение "Друзьям" с его горькими строками:
Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды...
Именно в этом году, почти одновременно с написанием стихотворения "Россия", Блок выступает в Религиозно-философском обществе с докладом "Народ и интеллигенция", отдельные положения которого противостоят идейной направленности цикла Белого "Россия": "Если интеллигенция все более пропитывается "волею к смерти", то народ искони носит в себе "волю к жизни"; "Отчего нас посещают все чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаяния, безразличия".
"Россия" противопоставил восторженный пафос веры в будущее России:
Не пропадешь, не сгинешь ты...
...................
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка.
"Отчаянии" Белого и "России" Блока многое совпадает: образ дороги у Белого ("Лихая прошла колея") и Блока ("И вязнут спицы расписные / В расхлябанные колеи"), образ нищей России (у Белого: "... мой бедный народ", "Века нищеты и безволья"; у Блока: "Россия, нищая Россия"), - нет совпадения в главном. Вера и безверие противостоят друг другу.
В связи со сказанным хочу обратить внимание на то, что Алексей Толстой в романе "Сестры" (1-я часть трилогии "Хождение по мукам") не только в самом негативном плане показал Алексея Алексеевича Бессонова (это право художника!), но и сблизил образ поэта-декадента Бессонова с Блоком, о чем говорят и идентичность инициалов (ААБ), и портретное сходство, и почти один и тот же возраст, и те три бессоновских белых томика стихов, которые с дурманящим упоением читала Даша Булавина (намек на три блоковских томика в белой обложке), и мотивы блоковской поэзии, прежде всего мотив катастрофы старого мира в стихах Бессонова. Но не было в Блоке, как в Бессонове, ни воплощения пассивности, ни ухода от жизни с ее насущными нуждами и вопросами. Прочитав впоследствии (1940 г.) томик переписки Блока и Белого, А. Толстой сожалел о том, что таким, с явным намеком на Блока, изобразил Бессонова. Кстати, в первой экранизации "Хождения по мукам" звучит фрагмент из стихотворения Андрея Белого "Отчаяние"...
Полным веры, надежд на обновление России великий поэт встретил, как мы раньше говорили, Великую Октябрьскую социалистическую революцию, а сегодня говорим - октябрьский переворот Ленина и Троцкого. Еще до этого трагического события русской истории, после Февральской революции, Блок написал матери: "... в большевизме есть страшная правда..."
Через неделю после переворота большевики попытались собрать всю тогдашнюю интеллигенцию Петрограда. Перед этим было много объявлений в газетах, расклеенных в городе афиш, было разослано несколько сот персональных приглашений - в Смольный явилось всего 5-7 человек, среди которых, однако, были Маяковский и Блок. Блок, по словам его биографа М. А. Бекетовой, встретил октябрь 1917 года "радостно, с новой верой в очистительную силу революции...", "... Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами..."
Теперь в самый раз дать маленькую подборку поэтических фрагментов послереволюционной поэзии (1917-18 гг.) других авторов - поэтов того же круга, что и Блок:
Я зарезал и отца, и мать,
Если в этой - Боже присносущий -
Так покорно обречен страдать.
Каждый день мой, как мертвец спокойный,
Н. Гумилев.
Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
З. Гиппиус.
Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба.
М. Волошин.
Разумеется, в поэзии тех месяцев и лет были и восторженные оценки октябрьских событий: я имею в виду стихи Маяковского, Есенина, Брюсова и бесчисленного множества пролетарских поэтов, не понимавших, какую угрозу России несут большевики.
"Интеллигенция и Революция" закончил призывам к русской интеллигенции: "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию". Этим же пафосом пронизана блоковская поэма "Двенадцать", писавшаяся параллельно со статей "Интеллигенция и Революция". В эти же дни появляется запись в дневнике (18 янв. 1918 г.): "Нужно работать с большевиками".
Думаю, что в сатирически-издевательской строфе из первой главы поэмы:
А это кто? - Длинные волосы
И говорит вполголоса:
- Предатели!
Должно быть, писатель -
Вития... -
Блок имел в виду Алексея Ремизова, автора "Слова о погибели Русской Земли", и Аркадия Аверченко, написавшего фельетон "За гробом матери" (т. е. старой России).
Не сомневаюсь, что здесь Блок отталкивается от слов Ленина, охарактеризовавшего буржуазную интеллигенцию как "плакальщицу по покойнику". Есть в поэме "Двенадцать" и другие аналогии пробольшевистского характера. Например, за полмесяца до блоковской поэмы появилось стихотворение Демьяна Бедного "Таврический дворец" с эпиграфом - "Вся власть Учредительному собранию!" (Вопль отчаявшихся буржуев и социал-предателей):
"выступали",
По Невскому несся их жалобный вой:
"Пропали достатки все наши, пропали!
Мы жертвою пали в борьбе роковой!"
А разве не оживают ленинские слова о том, что деятели Учредительного собрания - политические содержанки буржуазии, в одной из самих постыдных строф "Двенадцати", воспроизводящей разговор двух уличных проституток:
... Вот в этом здании...
... Обсудили -
Постановили:
На время - десять, на ночь - двадцать пять...
... Пойдем спать...
Теперь понятны слова Бунина: "Не понимаю, как это мог написать дворянин". Понятно и другое: почему ряд поэтов отказался выступить на литературном вечере, узнав, что Блок собирается прочесть свою поэму. Блока в эти дни покинули лучшие друзья.
В связи с поэмой "Двенадцать" возникает ряд непонятных вещей. Например, в блоковской записной книжке есть запись от 8 января 1918 года об убийстве большевиками видного общественного деятеля А. И. Шингарева и ученого-правоведа Ф. Ф. Кокошкина: "Убиты (в больнице) Шингарев и Кокошкин... Внутри дрожит". И в этот же день, 8 января, Блок начинает писать поэму "Двенадцать", прославляющую октябрьский переворот. Непонятно!
Непонятно, как мог Блок 12 красногвардейцев, безбожников и богохульников, идущих вдаль "без имени святого", сделать провозвестниками нового мира, его апостолами. Кстати, название поэмы и количество глав в ней совпадает с числом апостолов - учеников Христа. Конечно, можно сказать, что строки:
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба -
Гуляет нынче голытьба! -
относятся только к Петьке, в чьем сердце "злоба, грустная злоба кипит". Но обратите внимание на то, как выглядят его товарищи:
На спину б надо бубновый туз.
Известно, что на одежде каторжников был нарисован - чтоб легче было попасть в случае побега - бубновый туз.
20 февраля 1918 года в печати появились блоковские "Скифы", и на этом поэт Александр Блок закончился. Болезнь? Нет, болезнь дала себя знать с весны 1921 года. Прозрение поэта началось с переоценки отношения к своей революционной поэме. Закончив "Двенадцать", он, никогда себя не хваливший, записал в дневнике: "Сегодня я гений" - теперь Блок пытливо вслушивается в то, что говорят и пишут о его поэме.
Все, что связано с поэмой, стало вызывать в нем раздражение. Приведу одно из подтверждений этому, предварив его цитатой из "Двенадцати", в которой Петька мысленно обращается к изменившей ему Кате:
Шоколад Миньон жрала.
В статье "Памяти А. А. Блока" (журнал "Красная нива", #32, 1924) писатель Павел Сухотин вспоминает о встрече с поэтом в кондитерском магазине: "Блок занялся покупкой конфет.
- Вы мне дайте каких-нибудь позанятнее, - сказал он продавщице.
- Пастила, шоколад Миньон... - затараторила нарочито вежливая барышня...
".
Познакомлю вас также с воспоминаниями Владислава Ходасевича (в кн. "Некрополь", Брюссель, 1939) о последнем литературном вечере Александра Блока: "То и дело ему кричали: "Двенадцать!" "Двенадцать!" - но он, казалось, не слышал этого. Только глядел все угрюмее, сжимал зубы".
В книге З. Гиппиус "Живые лица" (Прага, 1925) читаем: "... Блок в последние годы свои уже отрекся от всего. Он совсем замолчал, не говорил почти ни с кем, ни слова. Поэтому свою "12" возненавидел, не терпел, чтобы о ней упоминали при нем".
Кто, как не Зинаида Гиппиус, могла знать что творилось в душе поэта, очнувшегося от революционных химер и иллюзий: "... Блок, прозрев, увидел лицо тех, кто оскорбляет, унижает и губит его Возлюбленную - его Россию..."
О наступившем весной 1919 года политическом отрезвлении поэта К. Чуковский в "Книге об Александре Блоке" (Петербург, 1922) писал: "Едва только ему показалось, что совершающееся вокруг не похоже на воспетую им (революцию. - Р. Б.), что это не ветер, но штиль, который только притворяется ветром, он отрекся от нее навсегда и снова стал томиться о ветре".
"Музыка революции" для Блока умолкла: "Все звуки прекратились... Разве вы не слышите, что никаких звуков нет", - не раз говорил он К. Чуковскому. Надежде Павлувич Блок сказал: "Мне иногда кажется, что я глохну". "Заживо ходил - / Как удавленный" (М. Цветаева). Поэт и переводчик Вильгельм Зоргенфрей вспоминал: "На глазах у всех нас умирал Блок - и мы долго этого не замечали. Человек, звавший к вере, заклинавший нас: "Слушайте музыку революции!", раньше многих других эту веру утратил".
Об этом говорят и отрывки из дневника Блока:
1921
4 января. 1 января не было ничего, кроме мрачной тоски.
5 января.
17 января. Утренние, до ужаса острые мысли, среди глубины отчаяния и гибели. Научиться читать "Двенадцать". Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда...
21 января. Алянские у нас вечером. Мрачные рассказы.
Следующий сборник стихов, если будет: "Черный день".
"Черный день" - эти два трагических слова Александр Блок, "трагический тенор эпохи" (А. Ахматова), повторил в своем последнем стихотворении "Пушкинскому Дому" (11 февраля 1921 г.), откуда я приведу четыре главные строфы:
Наши страстные печали
Над таинственной Невой,
Белой ночью огневой.
Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
Пропуская дней гнетущих
Кратковременный обман,
Прозревали дней грядущих
Сине-розовый туман.
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
"Черный день", "дни гнетущие", "кратковременный обман", "непогода", а главное - "не эти дни мы звали": в этих словах сконцентрированы мысли прозревшего поэта от времени написания "Двенадцати" и "Скифов" до февраля 1921 года. Блоку осталось жить полгода.
"Пушкинскому Дому" поэт прощался с жизнью, о чем убедительно говорили строки финальной строфы:
Вот зачем в часы заката
Уходя в ночную тьму...
В книге "Гамаюн. Жизнь Александра Блока" (1980) В. Орлов заключает: "В черновике мотив ухода в ночную тьму намечен более резко: "Если жар души растрачен, если даже смерть пришла..."
"Все яснее в нем, - вспоминал Эрих Голлербах, - обозначилась воля к смерти, все слабее становилась воля к жизни", а Евгению Замятину Блок прямо заявил: "Дышать нечем. Душно". Сравните с цитатой из речи-статьи "О назначении поэта": "И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл". Вспоминаются мандельштамовские строки:
И ни одна звезда не говорит.
Блок умирал от психостении почти три месяца. Спасти его могли только зарубежные врачи. Горький написал Луначарскому письмо и попросил показать его Ленину. Письмо не произвело впечатления, и тогда Горький обратился лично к Ленину. Началась канцелярская волокита. Документы на выезд в Финляндию глава ОГПУ Менжинский притормозил. Ленин и Политбюро решили: Блока не выпускать. Потом, правда, пошли на попятную, но было уже поздно.
Закончу строками Анны Ахматовой о Блоке:
Он прав - опять фонарь, аптека,
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит -
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
Как незаслуженный покой.