Мурьянов М. Ф.: Литературный дебют Александра Блока (Стихи о голубиной книге - текст, контекст и подтекст)

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДЕБЮТ АЛЕКСАНДРА БЛОКА
(Стихи о Голубиной книге: текст, контекст и подтекст) ^1*

с послесловием А. Л. Гришунина  

19 марта 1903 г. студент второго курса славяно-русского отделения филологического факультета Петербургского университета Александр Блок дебютировал в литературе — основанный незадолго до этого ежемесячный петербургский журнал «Новый Путь» в своей третьей книжке опубликовал десять стихотворений юного поэта под общим названием «Из посвящений» ¹.

К этому моменту Блок был уже вполне сложившимся художником, автором нескольких сот стихотворений. О нем знали не только в кругу близких; его ровесник Борис Бугаев (Андрей Белый), студент-математик Московского университета, увидел стихи Блока в доме Соловьевых ²: «В начале сентября 1901 года я вернулся Москву. В первое свое посещение Соловьева я ознакомился с рядом стихотворений А. А. <...> Впечатление было ошеломляющее. Стало явно: то <...> что через 15 лишь лет дошло до сознания читательской публики <...> что А. А. — первый поэт нашего времени» (Белый 1922а, 15; ср. Цинговатов 1926, 14). Белый не только начал распространять переписанные от руки произведения своего будущего друга, но решился на необычное: процитировал стих «молодого поэта А. Блока „Предчувствую тебя... Года проходятъ мимо“» в рецензии на концерт, опубликованной в «Мире искусства» в ноябре 1902 г. (Белый 1902а, 303); это и стало первым появлением имени Блока в печати.

Конечно, не у всех стихи Блока вызывали такой восторг, как у автора только что опубликованной «Драматической симфонии». Еще осенью 1900 г. Блоку отказал редактор журнала «Мир Божий», а в сентябре 1901 г. стихи, посланные в издательство «Скорпион» на имя Валерия Брюсова, не дошли по назначению (Блок 1963, 7: 14 ³; 1965, 21, 521). Когда П. П. Перцов, получив 3. VII 1902 разрешение издавать журнал «Новый Путь» ⁴ и приступая к собиранию материала, в том же месяце написал Брюсову, намеченному на должность секретаря редакции: «Знаете ли Вы поэта Блока? <...> У меня два его стихотворения — удивительно красиво и удивительно непонятно. Стиль Вл. Соловьева, но гораздо воплощеннее», — Брюсов ответил: «Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он — не поэт» (Перцов 1933, 252—253). Для самого себя три месяца спустя Брюсов отметил впечатления о литературной молодежи: «Всех этих мелких интереснее, конечно, А. Блок, которого я лично не знаю, а еще интереснее, вовсе не мелкий, а очень крупный Б. Н. Бугаев — интереснейший человек в России» (Брюсов 1927, 122).

Журнал «Новый Путь» издавался триумвиратом в составе Перцова, Зинаиды Гиппиус и Д. С. Мережковского; последнему стихи Блока не понравились, и чаша весов склонилась мнением Гиппиус. Поскольку была договоренность помещать в каждой книжке журнала одного поэта, «февральская книжка была отдана Сологубу, а март предназначался для З. Н. Гиппиус. Но она сама пожелала уступить этот месяц Блоку; март казался самым естественным, даже необходимым месяцем для его дебюта: март — месяц Благовещенья. Со стороны молодого журнала была некоторая отвага в таком решении: выдвигать уже в третьей книжке дебютанта, о котором заранее можно было сказать, что „широкая публика“ <...> не примет его <...> Но хотелось „пустить“ Блока — и именно в марте... „Букет“ его стихов составился легко и был подобран самим автором» (Перцов 1922, 15—16).

Пользуясь предоставленным ему правом подбора, Блок открыл свое выступление стихом, столь поразившим Белого:

Предчувствую Тебя. Года проходятъ мимо —
Все въ облике одномъ предчувствую Тебя.
Весь горизонтъ въ огне — и ясенъ нестерпимо,
И, молча, жду, — тоскуя и любя.

До выхода журнала, в своем первом письме к Белому 3. I 1903 Блок сказал, что в «Драматической симфонии» и в концертной рецензии Белого ему слышатся духовные стихи — они «настойчивы и неотвязны» (8: 52). Нетрудно убедиться, что собственно духовных стихов как специфического фольклорного жанра нет ни в одном из названных произведений Белого. Ключом к словам Блока, по-видимому, является тема глубины в рецензии Белого: «Люди становятся символами — углубляются. Мы слушали углубленное пенiе — зовъ оттуда... Мы услышали поступь глубины, тяжелую, вкрадчивую... Глубина еще притаилась въ нашихъ сердцахъ... Но глубина воззоветъ звездномiровымъ.

А она пела: „Къ вамъ я взываю, тайны познавшiе“... (Хованщина).

Это глубина говорила съ глубиной» (Белый 1902а, 304).

Эта же глубина по-своему звучит в стихотворении Блока, написанном на тему духовного стиха о Голубиной книге (см. Бессонов 1861, 269—378) и помещенном в дебютной подборке под № IX:

Царица смотрела заставки —
Буквы изъ красной позолоты.
Зажигала красныя лампадки,
Молилась Богородице Кроткой.

Протекали надъ книгой Глубинной
Синiя ночи царицы.
А къ Царевне съ вышки голубиной
Прилетали белыя птицы.

Разсыпàла Царевна зерна,
И плескались белыя перья.
Голуби ворковали покорно
Въ терему — подъ узорчатой дверью.

Царевна румяней царицы —
Царицы, ищущей смысла.
Въ книге на каждой странице
Золотыя, да красныя числа.

Отворилось облако высоко,

А къ Царевне изъ Лазурнаго ока
Прилетела воркующая птица.

Царевне такъ томно и сладко —
Царевна-Невеста, чтò лампадка.
У царицы синiя загадки —
Золотыя, да красныя заставки.

Поклонись, царица, Царевне,
Царевне золотокудрой:
Отъ твоей глубинности древней —
Голубиной кротости мудрой.

Ты сильна, царица, глубинностью,
Въ твоей книге раззолочены страницы.
А Невеста одной невинностью
Твои числа замолитъ, царица.

Положительных откликов на дебют Блока, как известно, не последовало. Это не значит, что их не было — стихотворения, несомненно, сделали свое дело в умах и чувствах подготовленной части читательского круга «Нового Пути», но никто из пленившихся не поспешил выразить свои художественные переживания в печатном слове, зато профессиональные хулители были тут как тут. 4 апреля, в письме к отцу, Блок отметил, что «кратко выругалась газета „Знамя“» и определил стиль этого отзыва как «Буренинский» (1927, 83, 319). Речь идет о следующем отклике, появившемся анонимно во второстепенной петербургской газете «Знамя»: « „Новый путь“ въ мартовской книжке еще определеннее наметилъ обещанный новый путь русской мысли.

Чтобы согласиться съ этимъ, стоитъ только прочитать следующiя два стихотворенья выкопаннаго откуда то редакцiей поэта Александра Блока (хорошо еще, что хоть не Генриха Блокка ⁵).

Вотъ одна жемчужина» (следует полный текст стихотворения «Я к людям не выйду навстречу...»).

«А вотъ и другая жемчужина» (следует полный текст стихотворения «Царица смотрела заставки...»). «Читая этотъ возмутительный своею „глупинностью“ наборъ словъ, оскорбительный и для здраваго смысла, и для печатнаго слова, можно сказать одно разве:

Да, это действительно новый путь, но только все въ ту же старую больницу для умалишенныхъ» ⁶.

«в его фельетонах постоянно фигурировал декадентский поэт Неспособный, который, вместо банального пера, получает с неба „писо“ — нечто вроде швабры для писания символической чепухи» (Перцов 1933, 228). На этот раз Буренин подготовил для суворинской газеты «Новое Время» общий разбор всех трех книжек «Нового Пути», где не преминул выразить деланное удивление, почему русского человека г. Розанова «занимаютъ <...> „кисти изъ голубой шерсти“, которыя по закону Моисееву евреи должны делать „на краяхъ одеждъ своихъ въ роды ихъ“. Почему объ этомъ и тому подобномъ онъ сочиняетъ целыя страницы глубокихъ размышленiй и толкованiй?» Затем презрительный Ферсит внезапно обрушился на стихотворение «Царица смотрела заставки...». Он нарочито не назвал его автора, не упустив и этого способа унизить жертву своего сарказма: «Въ поэзiи журналъ г. Перцова кажется тоже склоняется къ легкому сумбуру въ такъ-называемомъ стиле „модернъ“. Вотъ напримеръ характерный образчикъ подобнаго стихотворнаго сумбура, предлагаемый однимъ кажется начинающимъ поэтомъ» (следует полный текст стихотворения «Царица смотрела заставки...»).

«Надо полагать, что сама „Царица, ищущая смысла“, несмотря на то, что она „просиживала синiя ночи за книгой голубиной“, ничего не пойметъ въ этомъ стихотворенiи. Если г. Перцовъ полагаетъ, что эти вирши представляютъ „новый путь“ въ поэзiи, то его можно поздравить съ чрезвычайно глубокими критическими вкусомъ и разуменiемъ. Когда я прочиталъ приведенные стихи моему другу графу Алексису Жасминову, то онъ съ свойственною ему склонностью мгновенно „заражаться“ всемъ новымъ и прекраснымъ заговорилъ экспромптомъ:

Г. Перцовъ смотрелъ заставки
Въ „Новомъ Пути“ — своемъ журнале,
А г. Минскiй въ камилавке
И г. Мережковскiй въ рясе щеголяли.

Разсыпали мистицизма зерна
И плескались въ сумбуре ихъ перья,
А г. Розановъ упорно
Объяснялъ еврейскiя поверья;

Считалъ кисти на еврейской одежде,
Сотканныя изъ голубой шерсти...
И все четверо укреплялись въ надежде,
Что хотя они созданы изъ персти,

Но душа ихъ всечасно готова
Вознестись до небеснаго рая...
Вдругъ, откуда-то критики слово
Раздалося, имъ судъ изрекая:

„Журавля словить въ небе вы хотите,
А изъ рукъ упускаете синицу:

За страницей пустую страницу“...

— Ваша пародiя неудачна, — заметилъ я графу, выслушавъ его экспромптъ.

— Почему же? — спросилъ графъ.

— Потому, что въ вашихъ стихахъ есть смыслъ, а въ стихахъ поэта „Новаго Пути“ поражаетъ именно совершенное отсутствiе смысла. Въ пародiи вы должны были обнаружить безсмыслiе еще более изумительное.

— Ну, простите, меня на это не хватитъ: я ведь все-таки поэтъ, привыкшiй ходить „старымъ путемъ“» (Буренин 1903, 2).

Третий и последний печатный отклик на дебют Блока принадлежал перу Н. М. Гринякина — богослова, сотрудника канцелярии Синода — и появился в июне 1903 г. Осудив критическое отношение «Нового Пути» к официальному православию и церковному аскетизму, рецензент ядовито заметил, что литургия в представлении приверженцев журнала, по-видимому, должна совершаться в храме, окрашенном в цвет обложки «Нового Пути» и начинаться увертюрой из «Руслана и Людмилы», после чего должны следовать: «Декламированiе стихотворенiй Блока и Гиппiусъ. Поученiе о „святомъ сладострастiи“. „Исполненiе въ храме благословеннаго“ чадородiя» (Гринякин 1903, 1389). Это необычное выступление представителя правительственного учреждения, сделанное, безусловно, с ведома самого К. Н. Победоносцева, содержит в себе нечто большее чем «игривость» (Максимов 1930, 250). Подоплеку рецензии Гринякина никогда не удастся выяснить во всех деталях, поскольку вся документация духовной — наиболее свирепой — цензуры за эти годы бесследно исчезла, но в общих чертах ситуация, в которой оказался Блок, все же поддается обрисовке.

*   *   *

8. X 1901 Д. С. Мережковский и группа его единомышленников-богоискателей возбудили ходатайство перед обер-прокурором Синода Победоносцевым о разрешении открыть в Петербурге публичные дискуссии по вопросу о христианстве и современности (см. Scheibert 1964, 524 и далее; Scherrer 1973, 98—128). Кризис официальной религии был к этому времени очевиден, предтеча богоискателей Вл. Соловьев еще в 1881 г. имел все основания писать, что «лучшiе люди образованнаго общества» отдалены «отъ истины христiанской темъ образомъ мертвенности и распаденiя, который эта истина приняла въ нынешней учащей церкви» (Соловьев 1912, 242). Недовольство казенной церковью шло сверху донизу; в народе религиозное сектантство получило такой размах, что II съезд РСДРП принял летом 1903 г. резолюцию «О работе среди сектантов» — с тем, чтобы и это движение использовать для ниспровержения существующего строя (КПСС, 72).

Даже З. Гиппиус вынуждена была признать, что к концу ХIХ в. «вся литературная, вся интеллигентная, более или менее революцiонно-настроенная, часть общества крепко держалась, въ своемъ сознанiи, устоевъ матерiализма. Одному Влад. Соловьеву позволялось говорить о Боге, при чемъ его никто не слушалъ» (1908, V). В этих условиях надежда на «религиозный Ренессанс» была очень заманчива для самодержавия, но поскольку богоискатели не скрывали ни своего враждебного отношения к грозно разраставшемуся рабочему движению, ни оппозиционности к царскому режиму (ИФ, 51—57), Синод оказался перед очень трудным выбором. Зная по опыту, что принцип «держать и не пущать» далеко не всегда приводит к желаемому результату, дряхлеющий Победоносцев после некоторых размышлений решился допустить дискуссию, но обеспечил себе контроль за ее ходом, назначив на пост председателя так называемых религиозно-философских собраний ректора Петербургской духовной академии епископа Сергия. Этот сравнительно молодой человек доказал свои качества недюжинного дипломата — с конца 1925 г. он фактически возглавил русскую церковь в незаметном звании заместителя патриаршего местоблюстителя, а в 1943 г. был избран патриархом всея Руси ⁷.

— представители духовенства читали заранее подготовленные монологи в духе казенного православия. Председательствующий позаботился и о том, чтобы свободного доступа на собрания не было, вход был по пригласительным билетам. Общественный интерес к собраниям был неровным, иногда они проходили заурядно, с небольшим числом участников, но бывало и обратное — об одном из таких заседаний Гиппиус с гордостью писала Перцову 8. III 1902: «Собранiе было наимноголюднейшее <...> Графьевъ, князьевъ — буча! <sic!> Деканъ университета, профессора литераторы, студенты, и — две игуменьи!!! Оцените» ⁸. О том, как проходили заседания, свидетельствует В. В. Розанов, которого, по словам Мережковского, «все либералы» почитали за «архиреакцiонера» (Записки, 264): «<...> здесь выступали великiя преимущества светскихъ: вечно свободные и подвижные, они вносили въ собранiя лицо свое, имя свое, бiографiю сердце свое. Все — категорiи, вовсе неизвестныя въ духовенстве: последнее — стояло сословiемъ. Говорило каждое лицо отъ имени той семинарiи, где оно выучилось. Говорилось „отъ Златоуста“, „отъ Василiя Великаго“: и ничего — ! ничегохонько!!

Светскiе прямо ненавидели это „общее“, эту „схему“, этотъ трафаретъ и благочестiя и мысли. „Не отрицаемъ Василiя Великаго: но скажите что-нибудь отъ себя! “» (Розанов 1914, 81).

В 1902 г. в Петербурге вышел сборник «Проблемы идеализма» при участии Булгакова, Струве, Бердяева, Франка, Е. и С. Трубецких и др. Шли разговоры об издании «Религиозно-философской библиотеки» ⁹, из чего, впрочем, ничего не получилось. В качестве первого шага богостроители решили учредить журнал, который дал бы возможность публиковать протоколы собраний и тем самым вынести дискуссию на более широкое обсуждение. На роль редактора подыскали Перцова, проживавшего в Казани, и уговорили его взять на себя юридическую ответственность за журнал, с неофициальным разделением редакторских функций между ним, Мережковским и Гиппиус. 21. I 1902 Перцов подал прошение в Главное управление по делам печати ^10 11. Лишь 29 апреля проситель был уведомлен канцелярией Главного управления, что ходатайство его «признано Г. Министромъ Внутреннихъ Делъ не подлежащимъ удовлетворенiю» ¹². Гиппиус сообщила Перцову в Казань еще 23 марта: «<...> вы издавали и всячески распространяли книжки Льва Толстого!!! Отъ этого и произошло „сумненiе“. Хороша у насъ полицiя! Я такъ и застонала» ¹³. 6 апреля она пишет Перцову: «Меня возмущаетъ непониманiе, что нашъ журналъ — имъ выгоденъ» ¹⁴.

В ход были пущены светские связи супругов Мережковских, и министерству пришлось пересматривать свое решение. Гиппиус утверждала где следует, что приписывание Перцову распространения запрещенных сочинений Толстого — это «вздоръ», что на самом деле Перцов «по направленiю — принадлежитъ къ новому славянофильству» ¹⁵. Ведомством печати был сделан запрос в органы безопасности, и 7. VI 1902 оттуда поступила подписанная ротмистром Петербургского жандармского эскадрона Сергеем Саханским справка, заканчивающаяся словами: «По агентурнымъ сведенiямъ, названный Перцевъ принадлежитъ къ категорiи писателей-декадентовъ и по своему мiровоззренiю — анархистъ» ¹⁶. Мировоззренческий диагноз жандармов не обещал ничего хорошего (ср. Avrich 1967), но Перцов, по-видимому, сумел его опровергнуть на личной аудиенции у министра внутренних дел Плеве, который «задал ряд хитрых вопросов, быстрых, как на следствии, дурно отозвался о „Мире Искусства“ и Розанове, хорошо о Мережковском» (Брюсов 1927, 121). 3. VII 1902 Перцову было выдано разрешение на «Новый Путь», с вменением в обязанность журналу проходить двойную предварительную цензуру — сначала светскую, а по ее назначению и духовную.

18. XII 1902 новогодний (январский) номер был отпечатан ¹⁷«по слову Апостола, и ересямъ подобаетъ быть» — цитата, ловко вырванная из контекста I послания Павла коринфянам (11, 19), где действительно сказано: «подобáетъ бо и ересéмъ въ вáсъ бы́ти, да искýснïи iавлéни бывáютъ въ вáсъ». В синодальном русском тексте Библии — как известно, филологически очень хорошем — церковнославянское ересéмъ заменено на , но «Новый Путь» больше устраивало церковнославянское выражение.

Перцов описал цензурные обстоятельства дебюта Блока: «Большие буквы стихов Блока подчеркнуто говорили о некоей Прекрасной Даме — о чем-то, о ком-то, — как понять о ком? <...> От таких стихов не только наш старомодный и угрюмо подозрительный черносотенец Савинков ¹⁸ (светский цензор журнала, очень к нему придиравшийся) мог впасть в раздумье <...> отправляя стихи в цензуру, мы трепетали вероятного — минутами казалось: неизбежного — запрещения <...> И тут вдруг кому-то в редакции мелькнула гениальная мысль <...> почему-бы не послать стихи Блока в цензуру в наборе, где не будет ни одной большой буквы, а по возвращении из чистилища, когда разрешительная подпись будет уже на своем месте, почему-бы не восстановить все большие буквы <...>? <...> Эта уловка спасла дебют Блока: цензор вернул стихи без единой помарки и не заикнулся о духовной цензуре — хотя при встрече выразил мне недоумение: „странные стихи“» (Перцов 1922, 21—22).

Так Блок был введен в русскую литературу — аристократическим, как его называла Гиппиус, журналом, в сопровождении четырех репродукций на тему Благовещения, со вкусом подобранных Перцовым, весьма сведущим в живописи — он назначил «Благовещение» Леонардо из галереи Уффици, деталь — голову Марии с этой же картины, фреску Беато Анджелико из флорентийского монастыря св. Марка и алтарный образ Нестерова из Киевского Владимирского собора. Потом он вспоминал: «Блоку была приятна эта иллюстрация и он горячо благодарил меня за нее» (1922, 23) ¹⁹«Нового Пути» в глазах современников был не дебют национального русского поэта, как это сейчас понимаем мы, а нечто совсем иное — то, на что сегодняшний читатель, листая старый журнал, может не обратить внимание. На странице 253 (1-й пагинации) напечатано лаконичное сообщение о том, что отец Иоанн Кронштадтский в проповеди сказал: «Умники неумные, вроде Толстого и его последователей, хотятъ найти другой путь <...> и даже выдумали журналъ „Новый Путь“ <...> Это сатана открываетъ эти новые пути и люди безсмысленные буiи, не понимающiе, что говорятъ, губятъ и себя и народъ, такъ какъ свои сатанинскiя мысли распространяютъ среди него. Крепко, остро уши держите, знайте Единый Путь, черезъ который спаслись миллiоны людей. Никакiе Толстые и ихъ последователи никогда не найдутъ и не покажутъ намъ другого такого, какъ нашъ, вернаго пути, а сами лишь постыдятся и какъ дымъ исчезнутъ. Аминь». На этом слове сообщение заканчивается, не сопровождаясь комментариями.

Тотчас Гиппиус почувствовала, как пронесся «гулъ ужаса отъ того, что мы „опозорили“ о. І<оанна> Кр<онштадтскаго>» ²⁰. 2 апреля в третьестепенной столичной газете «Заря» раздался инспирированный вопль «народного» возмущения — статья Лухмановой «Кто дал им право?». Перцов скрылся в Казань, предоставив Гиппиус выпутываться одной; надеяться на Мережковского было бесполезно — «русский Лютер», как его еще недавно называли (Tschižewskij 1961, 120 Anm. 48), теперь, по словам жены, «желаетъ уехать немедленно „куда глаза глядятъ“» ²¹.

«живого святого», цели паломничеств из всей России, который занимал столь высокое положение в обществе и государстве, что мог ни разу не появиться на заседаниях Синода, членом которого состоял, и не боялся говорить, что ордена ему не нужны и он их носит, чтобы не обидеть царя, ему их пожаловавшего (Синод, 9, 12; Сурский 1938, 101), не могла пройти безнаказанно. 5 апреля, в начале ХХIII заседания религиозно-философских собраний, архимандрит Антонин объявил от имени Синода, что собрания закрываются. Царь в это время находился в Москве, и митрополит Владимир стал ему внушать, что «Новый Путь» — антицерковный журнал, а «где падаютъ алтари, тамъ падаютъ и престолы». Николай II возмутился и потребовал, чтобы ему доложили, «что это за журналъ Новый Путь». Министр внутренних дел Плеве завел «дело о журнале» ²². Гиппиус в смятении писала Перцову 6 апреля: «Если <...> потеряемъ журналъ, — врядъ ли стоитъ сидеть въ Россiи и ждать погоды <...> после Нов<аго> П<ути> насъ ужъ нигде не будутъ печатать <...> Опасность запрещенiя такъ велика, что для сохр<аненiя> журнала нужно, — при вашемъ отсутствiи, почти чудо» ²³.

Это «почти чудо» Гиппиус сотворила, журнал уцелел, и до применения высочайше утвержденного 22. III 1903 «Уголовного уложения», содержащего статьи о богохулении и оскорблении святыни, дело не дошло. Подробности неизвестны, о них можно только гадать по вырвавшимся у Гиппиус словам: «Боже, какой позоръ и гадость!» ²⁴. Апрельская книжка содержала «Заявление» (с. 168—169), подписанное «Редакцiя и сотрудники журнала „Новый Путь“» и, следовательно, согласованное с печатавшимися здесь поэтами. В нем говорится, что обвинение в сатанизме, выдвинутое в фельетоне М. О. Меньшикова, цитировавшемся многими газетами и журналами (1903, 2), является «злонамереннымъ и сознательнымъ искаженiемъ истины», и подписавшиеся, «питая къ личности о. Іоанна Кронштадтскаго глубокое уваженiе», вполне сознают, что вся вина падает на тех, кто ввел его в заблуждение, а « примечанiя къ отзыву о. Іоанна Кронштатдскаго <sic!> не могли быть сделаны по независящимъ отъ журнала обстоятельствамъ».

В результате этих событий Перцов отказался вернуться в Петербург, и Мережковские, с соблюдением приличий и удобных сроков, заменили его Д. В. Философовым, много уступавшим своему предшественнику по внутренней культуре. Блок писал матери 30. VIII 1903: «Я вполне и окончательно чувствую, наконец, что „Новый Путь“ <...> Бугаев подтвердил это вполне» (Блок 1927, 92).

Объективно положительным последствием скандала было то, что стихотворения Блока прочитало значительно большее число людей, чем это было бы возможно в обычном случае. «Новый Путь», рассчитанный на узкий круг читателей, имел тираж порядка 3000 экземпляров (см. Список, 226), а объединенный тираж петербургских газет «Новое Время» и «Знамя», полностью перепечатавших стихотворение «Царица смотрела заставки...», составлял не менее 100 000 экземпляров. Конечно, нельзя думать, что механическое сопоставление цифр выясняет действительную картину — газетный лист, в отличие от журнала, живет и действует, как правило, один-два дня, и читатель названных газет в целом не был подготовлен к эстетическому восприятию таких поэтических тонкостей, к тому же обрамленных хорошо понятными издевательствами фельетониста. Известно, что первая книга Блока, «Стихи о Прекрасной Даме», куда стихотворение «Царица смотрела заставки...» вошло, изданная в 1904 г. в количестве 1200 экземпляров, так и не была распродана за шесть лет, и для переиздания в 1911 г. Блоку, уже увенчанному славой, пришлось по коммерческим правилам выкупить остаток тиража (Орлов 1964, 509). Даже в 1922 г. один из видных почитателей Блока мог утверждать в своих воспоминаниях, не опасаясь поправок редактора, что когда появился университетский студенческий сборник с двумя стихотворениями Блока (это было в 1903 г., после дебюта, а не в 1902 г., как говорит мемуарист), то это были вещи «поэта, никому в то время неизвестного», и «неведомое имя „Блок“ запомнилось и зазвучало волнующе» (Зоргенфрей 1922, 124) ²⁵.

*   *   *

Превратности журналистики интересовали Блока мало, но к деятельности богоискателей равнодушным он не был и религиозно-философские собрания посещал. В связи с этим возникает вопрос о философской ориентации Блока этих лет, о природе его мистицизма — очень сложного и неясного душевного качества, сейчас вызывающего повышенный интерес психологов.

«<...> мы всю жизнь провели под знаком революции» (Павлович 1922, 155—156). Это верно не только в социально-политическом смысле, но и с точки зрения философии. Рубеж нового века был ознаменован ломкой классических представлений о мироздании и возникновением исключительно трудной для понимания релятивистской физики, объяснившей природу радиоактивности, открытие которой в 1896 г. поколебало фундаментальный закон сохранения вещества, точнее его старую трактовку. В известном смысле масштаб потрясения умов сопоставим с тем, что произошло внутри более близкой Блоку области интеллектуальной деятельности при конфликте между классической традицией искусства и принципиально новыми веяниями, в том числе символизмом. На переломе между ХIХ и ХХ столетиями не оставалось практически ничего невовлеченного в процесс переоценки ценностей, многое теряло почву под ногами. В этой связи нельзя не привести слова Д. И. Менделеева, единственного естествоиспытателя, которого Блок знал лично как старинного друга его семьи. Он питал к нему огромное уважение, называя его гениальным — конечно, не с чужих слов. Менделеев писал: «<...> в физике, особенно после открытия радиоактивности, прямо переходят в метафизику <...> Старые боги отвергнуты, ищут новых <...>

Это очень печально отражается в философии, пошедшей за Шопенгауэром и Ницше <...> в целой интеллигенции, привыкшей держаться „последнего слова науки“, но ничего не могущей понять из того, что делается теперь в науках» (Менделеев 1954, 455—456). Для себя Менделеев пришел «к принятию исходной троицы не сливаемых, друг с другом сочетающихся, вечных <...> и все определяющих: вещества (или материи), силы (или энергии) и духа (или психоза) <...> Развивать <...> эту тему вовсе не думаю, даже предпочитаю остаться неясным» (Менделеев 1954, 460).

Вопрос о мистицизме, обычно понимаемом как признание сверхъестественного (ФЭ, 3: 456), потерял былую ясность очертаний — целый ряд авторитетных ученых в области естествознания пришли к выводу, что граница между естественным и сверхъестественным для них не всегда уловима. Когда сведения о неэвклидовой геометрии вышли за пределы узкого круга математиков высшей научной квалификации, единственно способных интерпретировать ее со знанием дела, произошло столкновение эмоций — одни сочли ее противоречащей здравому смыслу, другие стали объяснять эффекты спиритизма воздействием духов из четвертого измерения. Брожение шло и среди серьезных математиков. Президентом Московского математического общества стал идеалист профессор Н. В. Бугаев. А его сын, «интереснейший человек в России», одновременно бредил идеей организации несостоявшегося теософского общества ²⁶ и разражался мефистофельским смехом по адресу мистиков ²⁷.

Несколько ранее выводы астрофизика, профессора Лейпцигского университета Иоганна Цёлльнера о возможности с помощью геометрии Лобачевского вывернуть наизнанку полый шар, не нарушив его целости, или завязывать узлы на бесконечной нити, вызвали интерес главы русской школы химиков академика А. М. Бутлерова (1889, 74 и далее): выступление столь видного теоретика о необходимости научных исследований в области спиритизма, сделанное им в 1883 г. на съезде естествоиспытателей и врачей в Одессе, породило бурю, как первое в мире выступление ученого перед учеными (Отчет, 209). Новейший автор справедливо отмечает, что комиссия Д. И. Менделеева, работавшая над проверкой гипотез, защищаемых Бутлеровым, пришла в 1876 г. к выводу об их несостоятельности (ФЭ, 5: 115), но к этому надо только добавить слова Менделеева, не включенные в академическое издание его сочинений. В 1900 г. Д. И. Менделеев и И. И. Мечников согласились стать членами международного института психических исследований, созданного для изучения спиритизма, по этому поводу Менделеев заявил представителю печати: «Я твердо уверенъ, что въ спиритическихъ явленiяхъ можно до чего-нибудь доискаться <...> Только для этой цели я шелъ въ спиритизмъ несколько летъ тому назадъ <...> Но дело въ томъ, что все спиритическiе опыты ведутся не такъ, какъ следуетъ. Причемъ тутъ темнота? Явленiя серьезныя, положительныя должны быть видимы нетолько въ темноте, но и при ясномъ солнышке» ²⁸.

— человековедение. Здесь обстановка была тоже достаточно сложной, общая неудовлетворенность традиционной психологией направила внимание науки и литературы на вопросы психологической символики, интуиции, в иррациональные «глубины души» — порожденные этим идеи фрейдизма не оставались в стенах нервных клиник, где они возникли, а претендовали на универсальность (Бассин 1968, 55). Тяжелая наследственность Блока, тщательно ограждавшегося заботливой семьей от дурных поветрий декадентства, вырвалась в мучительное признание, не обещающее ничего хорошего в устах мальчика, гимназиста:

Ночь распростерлась надо мной
И отвечает мертвым взглядом
На тусклый взор души больной,
Облитой острым, сладким ядом.

                    

Природные наклонности, круг чтения, среда подготовили Блока к восприятию идей Вл. Соловьева. Это восприятие шло под знаком единственной и безмолвной встречи в феврале 1900 г. (в июне Соловьев умер): «<...> целое мгновение я употребил на поднимание глаз, пока не стукнулся глазами о его глаза. Вероятно, на лице моем выразилась душа, потому что Соловьев тоже взглянул долгим сине-серым взором. Никогда не забуду» (8: 128; из письма Г. И. Чулкову от 23. VI 1905). На книге стихотворений Соловьева Блок написал полтора года спустя:

Мне — мировая разгадка
Этот безбрежный поэт.

          (1: 479; 18. IX 1901)

мотивов блоковского стихотворения о Голубиной книге, для понимания образа мыслей и чувств поэта в период его работы над этой вещью, о которой можно сказать приводившимися уже словами Перцова: «удивительно красиво и удивительно непонятно». Стихотворение было закончено 14. XII 1902. Немаловажный вопрос о том, сколько времени продолжалась работа Блока над этим стихотворением, никем даже не ставился, как нет и филологических исследований его идейного замысла и системы образных средств. Между тем, Белый был совершенно прав, когда уже после смерти Блока писал: «Въ стихотворенiи <...> „Царица смотрела заставки“ <sic!>, великолепномъ по образамъ, вы ничего не поймете: зачемъ здесь Царица, какая такая; и почему здесь подчеркнутое противоположенье Царевны Царице» (Белый 1922б, 233). В самом деле, с содержанием духовного стиха о Голубиной книге стихотворение не имеет ничего общего, кроме образа падения Голубиной книги с неба, да и то в фольклоре она выпадает из черной тучи, а у Блока — из Лазурного ока, раскрывшегося в облаках. Невнимательным отношением к источнику это объяснить невозможно — поэт опирался даже на научную литературу о духовном стихе, вводя в свое произведение антитезу голубиная — , соответствующую принятому лингвистическому толкованию названия духовного стиха и небесной книги (Фасмер 1964, 432).

Письма Блока к Л. Д. Менделеевой позволяют установить следующее. Стихотворение было переписано набело в ночь с 15 на 16 декабря и вложено в конверт с надписью: «Здесь. Вас<ильевскiй> Остр<овъ,> 10 линiя, 33. Высшiе Женскiе Курсы. Слушательнице II курса Филологич<ескаго> отд<еленiя> Любови Дмитрiевне Менделеевой», с письмом, где по поводу стихотворения сказано: «Я самъ не хочу теорiй, оне только помогаютъ, оне сбоку, оне — цветное стекло въ сверкающем <sic!>, переливчатомъ окне. Въ Твоемъ окне, моя Любовь, моя жизнь! И къ Тебе на это окно слетаютъ белые голуби <...> Вотъ стихи, они — хорошiе, но что-же стихи, когда Ты — здесь, Ты — со мной. Угадай, кто царица. Я ужъ и на нее не всегда (!) сержусь. Не могу ужъ сердиться, очень далеко, въ тридесятомъ царстве! Постарайся и Ты не сердиться, будетъ легче, будетъ звонче» ²⁹.

За несколько часов до этого, вечером 15 декабря, поэт пишет Л. Д. Менделеевой: «<...> такъ неизмеримо высоко и звонко поются песни о Тебе — слова и фразы, или одне только мелодiи безъ звуковъ, иногда съ случайными протекающими въ голове словами — такъ-же непроизвольно и безвольно, какъ шумъ деревьевъ, когда ихъ качаетъ ветеръ. Поетъ, поетъ— и все забывается, все светло и ярко, торжественно и тайно» ³⁰.

Передвигаясь еще на несколько часов назад, в ночном письме с 14 на 15 декабря находим первое сообщение о творческой удаче: «Я наконецъ написалъ настоящiе хорошiе стихи <...> весь сложный механизмъ движется отъ Одного Двигателя — Тебя и Тобой. Тутъ вся моя цель и вся загадка и разгадка, „узелъ бытiя“, корни и цветы» ³¹.

В письме к Л. Д. Менделеевой от 19 декабря находим сведения об отправке стихотворения издательнице «Нового Пути» и единственное во всем рукописном наследии Блока авторское название этой вещи: «Послалъ также Мережковской свою Голубиную Книгу» ³².

Еще раз приведем слова из письма к Л. Д. Менделеевой, написанного в ночь с 14 на 15 декабря: «Я наконецъ написалъ настоящiе хорошiе стихи». Это сказано в период высшей творческой продуктивности, когда великолепные, художественно отточенные стихотворения выходили из-под пера Блока с интервалом в несколько дней, а иногда случалось, что на один и тот же день приходилось несколько стихотворений! Из этого можно видеть, какое значение придавал поэт стихотворению о Голубиной книге, потребовавшему от него столько нервных сил, что после этого наступает девятидневная творческая пауза, по времени совпавшая с болезнью (см. 7: 425). 26 декабря он пишет Л. Д. Менделеевой: «<...> есть от чего отдыхать: перешли же весь сумрак, близимся к утру. Чего только не было — и романтизм, и скептицизм, и декаденты, и „две бездны“. Я ведь не декадент, это напрасно думают» (Орлов 1971, 663) ³³.

— кто царица, «какая такая». Ключи загадки будем искать в творчестве Блока, конкретнее — в ближайших по времени предшествующих произведениях, а также в биографии его чувства к Л. Д. Менделеевой.

На объяснение в любви 7. XI 1902 Блок шел с запиской о самоубийстве в кармане, твердо сознавая, что возможный крах лишит смысла все остальное:

Я закрою голову белым,
Закричу и кинусь в поток.

           (1: 238; 5. XI 1902)

«счастливейшим из людей». В вечер объяснения рождается записанное ранним утром следующего дня стихотворение, заглавием (или эпиграфом) к которому стал диаконский возглас, открывающий просительную ектению в последовании вечерни и утрени — «Исполним молитву нашу Господеви»:

Осанна! Ты входишь в терем!
Ты — Голос, Ты — Слава Царицы!
Поем, вопием и верим,
Но нас гнетут багряницы!

Оглушенные криками тлений.
. . . . . . . . . .
Но Ты в небывалых славах
Принесла нам вздохи курений!

                                   

Литургическая грандиозность, синие струи курящегося ладана, сверкание ореолов, пение, крики «Осанна!» — триумфальные возгласы, которыми библейский победитель просит у Бога его постоянного заступничества (см. Werner 1946) — но почему Мы слепы от слез кровавых? Ответ находим у Вл. Соловьева. Указывая, что при венчании в русской церкви в священной песне брачные венцы приравниваются к венцам мучеников, философ пишет: «<...> огромная задачаподвигомъ, который въ борьбе съ враждебною действительностью можетъ победить лишь пройдя чрезъ мученичество. Съ этой точки зренiя полнота жизненнаго удовлетворенiя, обнимающаго и телесную чувственность, связана не съ похотью <...> въ браке, въ которомъ до конца осуществляется внутренняя полнота человеческаго существа чрезъ всецелое его соединенiе съ одухотворенною матерiальною сущностью, внешнее деторожденiе делается и ненужнымъ, и невозможнымъ» (Соловьев 1913, 455).

В душе Блока прошел разряд огромной силы, наступил катарсис, подготовивший его к браку «совершенному» в соловьевском смысле этого слова. И вдруг в этот же день после объяснения в любви потрясенному поэту явилось видение, имеющее только одну возможность объяснения, как подобие психического феномена, приведшего Вл. Соловьева в египетскую пустыню и состояние мистического экстаза ³⁴:

Шевельнулась безмолвная сказка пустынь,
        Голова поднялась, высока.

        И готовы слететь с языка...

Преломилась излучиной гневная бровь,
        Зарываются когти в песке...

              («Сфинкс»; 1: 362; 8. XI 1902) ³⁵

присяга Соловьеву, проходит еще через одно стихотворение этих дней, показывающее характер отношений между женихом и невестой и озаглавленное «Жрец»:

Там — в синевах — была звезда.
Я шел на башню — ждать светила.
И в синий мрак, в огнях стыда,
На башню девушка входила.

И дол вздыхающего Нила.

И ночь текла — влажней мечты,
Вся убеленная от счастья.
Мы жгли во славу чистоты,

Костры надзвездной красоты
И целомудренные страсти.

И я, недвижно бледнолиц,
Когда заря едва бледнела,

Ее нетронутое тело.
И древний Нил, слуга цариц,
Свершал таинственное дело.

        (1: 362—363; 17. XI 1902)

«Дни и вечера там» (7: 425). Там происходит то, что описано в стихотворении, датированном 13 декабря — кануном «Голубиной книги»:

Любопытство напрасно глазело
Из щелей развратных притонов.
Окно наверху потемнело —
Не слышно ни вздохов, ни стонов.


Завидуйте верхнему счастью!

                                   (1: 526)

Среди стихотворений Соловьева (1921, 63) есть вещь, написанная в Каире в 1876 г.:

У царицы моей есть высокiй дворецъ,

У царицы моей семигранный венецъ,
Въ немъ безъ счету камней дорогихъ.

И въ зеленомъ саду у царицы моей
Розъ и лилiй краса расцвела,

Ловитъ отблескъ кудрей и чела.

Но не слышитъ царица, что шепчетъ ручей,
На цветы и не взглянетъ она:
Ей туманитъ печаль светъ лазурныхъ очей,

Как указал в предисловии С. М. Соловьев, это — одно из наиболее значительных лирических произведений Соловьева, дающее ключ к пониманию его теософии (Соловьев 1921, 10).

Что неназванная царица не имеет никакого отношения к Афродите, следует, в частности, из слов Соловьева, написавшего в 1900 г.: «Этой мои стихи не служатъ ни единымъ словомъ, и вотъ единственное неотъемлемое достоинство, которое я могу и долженъ за ними признать» (Соловьев 1921, XIII). Иные критики выразительно указывали на некоторые соловьевские переводы из любовной лирики Хафиза, но эротика Хафиза тем и замечательна, что имела в суфитской традиции мистическое толкование, и для Соловьева, девственника и вегетарианца, с гривастой головой библейского пророка на немощном теле, человека безусловной личной честности и бесконечной доброты, любовь была основной философской идеей мироздания. Имя соловьевской царицы расшифровывается в первой же строфе числом золотых столбов — семь. Это недвусмысленно связано с библейским стихом «премýдрость создà себѐ хрáм^ъ̀ стóлпъ сéдмь» (Притч 9, 1), который используется как паремия Великой вечерни рождества Богородицы, празднуемого 8 (21) сентября. София Премудрость Божия — главная фигура в гностической мистике Соловьева. Близкий Блоку поэт-символист Г. Чулков писал: «Я имел случай <...> изучить некоторые загадочные автографы Владимира Соловьева, до сих пор неопубликованные. Эти автографы — особого рода записи поэта-фиолософа, сделанные им автоматически в состоянии транса. Это состояние (как бы медиумическое) было свойственно Соловьеву по временам. Темою Соловьевских записей является все она же, „София“, подлинная или мнимая — это другой вопрос. Во всяком случае характер записей таков, что не приходится сомневаться в „демоничности“ переживаний, сопутствовавших духовном опыту поклонника Девы Радужных Ворот» (1930, 123). Вот пример такой записи: «Sophie Я думаю что ты долженъ непременно ехать въ Индiю Я думаю что ты начнешь тамъ свое дело Я Мудрость мои <sic!> милый Я явно можетъ быть Милый мой Я Люблю тебя безконечно и для тебя могу отдать все что мне дорого. Я можетъ быть поеду съ тобою Милый мой Люби меня такъ какъ я тебя люблю Sophie» ³⁶.

Не приходится удивляться, что невесту Блока иной раз пугали мистические визиты ее будущего мужа к такой царице ³⁷, и она сердилась, выражая свою тревогу репликами: «Пожалуйста, без мистики!» (Орлов 1971, 657). Как пишет В. Н. Орлов, знавший Любовь Дмитриевну лично, «ожидания ее были просты и понятны. Ею владели нормальные чувства и здоровые инстинкты» (Орлов 1971, 678).

*   *   *

К моменту выхода мартовской книжки «Нового Пути» роман Блока уже не был тайной, но тем не менее ближайшие друзья поэта искали здесь иной смысл.

В 1921 г. А. Слонимский, коснувшись стихотворения «Царица смотрела заставки...», провел аналогию: царица — это «соловьевская мудрая „змея“», Царевна — «соловьевская „голубка“» (1921, 283). Эту же мысль о «змеином знании», «гнозисе царицы» и «голубиной невинности царевны» четыре года спустя повторил С. Соловьев (1925, 15). Такая трактовка говорит об офитском гнозисе в соловьевской интерпретации и ведет к сопоставлению соловьевской «Песни офитов» с блоковской строфой из стихотворения «Там, в полусумраке собора...» (14. I 1902):

Вещее слово скажите!
Жемчугъ свой въ чашу бросайте скорее!
Нашу голубку свяжите


Вольному сердцу не больно...
Ей ли бояться огня Прометея?
Чистой голубке привольно
Въ пламенныхъ кольцахъ могучаго змея.

                               ³⁸

И вдохновительно молчанье,
И скрыты помыслы твои,
И смутно чуется познанье
И дрожь голубки и змеи.

                                    

По всей вероятности, Слонимский и Соловьев выдвинули такую интерпретацию стихотворения Блока под влиянием опубликованного в 1915 г. стихотворением Вяч. Иванова «Превращение»:

Золотые письмена
Книги Голубиной:
Волн эфирных глубина,
— узор змеиный.
Змия тайнопись видна
Зоркости орлиной.

         (Ivanov 1962, 181)

Примем, однако, во внимание, что незадолго до «Голубиной книги» Блок писал отцу: «<...> я часто ощущаю <...> беспредельность своего личного „змеиного“ познания» (8: 48). Блок считал свое «я» как бы двусторонним: «Я, как мужской коррелат „моего“ женственного» (7: 48). В некоторых его лирических произведениях авторская речь ведется от лица женского коррелята, женственного alter ego:

— во сне. Моих объятий
Не дарю тебе в ночи.
Я — царица звездных ратей,
Не тебе — мои лучи.

                (1: 245; 3. XII 1902)

<...> Как с жизнью страстной я, мудрый царь,
Сочетаю Тебя, Любовь?

               (1: 240; 14. XI 1902)

С учетом всех этих фактов становится возможным понять грамматически двусмысленное выражение Белого: «<...> отображением милой Софии в земной оболочке для Блока считали мы встречу с Л<юбовью> Д<митриевной>, иль с » ³⁹ — как некоторую вероятность того, что царицей «Голубиной книги» является сам поэт.

Белый умел формулировать тончайшие переливы символистского мышления: «Поразительно: какъ повторяется въ лирике Блока лирическая философiя Валентина: до мелкихъ штриховъ! <...> Царица — Премудрость, Царевна-же — Ахамотъ <...> Все — такъ: и цвета (золотой, синiй) — традицiонные цвета Мудрости <...> Томленье сопутствуетъ Ахамотъ; но къ ней слетитъ Параклэтова белая птица ⁴⁰: слетаетъ:

А къ Царевне съ вышки голубиной

<...>
... Изъ лазурнаго ока
Прилетела воркующая птица.

Но «око», — изъ нашего «окна» понявшаго синее око стезею гностической; да, загаданъ «духовный романъ» межъ Царевной и гностикомъ: и Царевна — Невеста; она —

Твои числа замолитъ, царица.

Опять — почему? Лишь тогда, когда Ахамотъ въ нашемъ сознанiи перенесется въ плэрому,

Смотрите во что превращаются образы Блока, когда подойдете вы къ нимъ съ ключемъ гнозиса» (Белый 1922, 233—234).

Суждения Белого, интересные и глубокие, все же не могут быть приняты за истину в последней инстанции. Прежде всего, не выдерживает критики мысль, будто в лирике Блока лирическая философия Валентина повторяется «до мелкихъ штриховъ». Ведь столь уверенное утверждение может создать впечатление, что философия Валентина нам известна до мелких штрихов — между тем единственным источником наших знаний об учении Валентина являются противоречивые упоминания о нем в произведениях ересиологов поздней античности, и есть все основания думать, что глубокие противоречия имелись и между самими валентинианцами ⁴¹. Была ли философия Валентина лирической — ведомо одному Белому и, может быть, его загадочному учителю Рудольфу Штейнеру, внушавшему своим последователям антропософскую идею о том, будто некая тайная подоснова культуры находится в монопольном владении у наследующих ее немногих мудрецов и передается между ними на протяжении тысячелетий.

Кроме того, Белый, виртуозно владевший цветовой палитрой поэзии, все же ошибся, называя синее и золотое традиционными цветами мудрости — традиция не знает этой якобы прочной смысловой связи (см. Hermann, Cagiano di Azevedo 1957, Sp. 432—434). Столь же неубедительно указание на связь между мудростью и красным цветом у А. Слонимского (1921, 283), ничего не объясняющее. Расшифровка колористического кода стихотворения Блока находится в работах русского софиолога, с поэзией Блока внешне не связанных и опубликованных в 1922 г., когда их автор состоял в штате ближайших сотрудников В. В. Куйбышева, среди которых о нем говорили: «Пришел к нам, отлично работает, прекрасно владеет теорией электричества, но рясу снимать не хочет» (Семенов 1967, 33). О золоте этот философ писал, что обычно оно выглядит тяжелым и бессодержательным, но «волнующимся пламенем лампады или свечки оживляется, ибо искрится мириадами всплесков то там, то здесь, давая предчувствие иных, неземных светов, наполняющих горнее пространство. Золото — условный аттрибут мира горнего <...> есть живой символ, есть изобразительность в храме с теплящимися лампадами и множеством зажженных свечей» (Флоренский 1922а, 31).

«<...> „белый“ не есть положительное определение, оно указывает только на безпримесность, на „ни тот, ни другой, ни третий цвет“, а только: сам он, чистый, безпримесный свет <...> Свет есть деятельность Божия, София же — первое огустение этой деятельности <...> Созерцаемая как произведение божественного творчества, как первый сгусток бытия, относительно самостоятельный от Бога, как выступающая вперед навстречу свету тьма ничтожества, то-есть созерцаемая от Бога голубою или фиолетовою ⁴². Напротив, созерцаемая, как результат божественного от мира по направлению к Богу, София зрится розовою или красною„розовая тень“, которой молился Вл. Соловьев» (Флоренский 1922б, 16) ⁴³.

Разбор вопроса о действующих лицах не может считаться исчерпанным и на этом, так как автограф, посланный Л. Д. Менделеевой, содержит существенно отклонение от всех публикаций стихотворения, не отмеченное издателями и совпадающее с позднейшим автографом, хранящимся в Пушкинском Доме ⁴⁴ и имеющим авторскую карандашную правку, соответствующую опубликованному тексту. Первоначальный текст седьмой строфы выглядел так:

Помолись, царица Царевне,
Богородице съ золотыми косами,
—
Голубиной Кротости мудрой ⁴⁵.

Возникает странное соотношение: с одной стороны, царица уже молилась Богородице Кроткой (очевидно, иконе, хотя в иконографии Богоматери такого понятия нет); с другой стороны, Царевна оказывается живой Богородицей. Соловьевская софиология и символистская поэтика это, пожалуй, еще могли бы допустить, но цензор Е. С. Савенков зачеркнул бы такое стихотворение в корректуре «Нового Пути» обязательно и не мог бы поступить иначе, ведь даже после либеральных реформ 1905 г. в практике Блока был случай, когда на сходном основании был наложен цензурный запрет на пьесу «Незнакомка». Цензор драматических сочинений О. И. Ламкерт 28. XI 1907 дал следующее заключение: «Пьеса эта представляет такой декадентский сумбур, что разобраться в ее содержании я не берусь. То обстоятельство, однако, что, судя по некоторым намекам, автор в лице „незнакомки“ изобразил богоматерь, следует признать достаточным поводом к запрещению этой пьесы» (4: 576).

Испорченная цензурными обстоятельствами строфа была особенно дорога Блоку: золотые косы были у Любы Менделеевой, в кабинете поэта с 1902 г. висела репродукция «Скорбящей мадонны» Дж. Сассоферрато, выбранная им за сходство с возлюбленной (7: 470), — никаких особенных достоинств за этим живописцем ХVII в. искусствоведение не знает (Bénézit 1954, 491). Нужно сказать, что в иконографии Богоматери Блок разбирался, как раз в это время он накапливал материалы для зачетной университетской работы на эту тему (писать работу он, впрочем, не стал). С этими штудиями и связана поэтическая находка — «Богородица Кроткая». Мысль так назвать икону в стихотворении о Голубиной книге возникла под впечатлением миниатюры, которую Блок увидел в книге Ш. Роо де Флёри (Rohault de Fleury 1878, между 164 и 165) в октябре 1902 г.: «Поклонение волхвов Х века (Ватикан). Великолепно — ангел с веющими крыльями грядет впереди устремляющихся царей. Одежды их бьются. Дева кроткая — у входа в пещеру» (Блок 1965, 44, 526—527 примеч. 12). Эта Дева Кроткая — на миниатюре Менология императора Василия II Болгаробойцы. Рукопись исполнена около 985 г. в скриптории константинопольского Влахернского дворца и ныне хранится в Ватиканской библиотеке (Codex graecus 1613, fol. 272) ⁴⁶.

Остается охарактеризовать саму Голубиную книгу и ее особенности как блоковского символа. Блок не пошел по пути механического заимствования фольклорного образа — гигантская книга духовного стиха здесь была бы невозможна, былинной вместимости нельзя требовать от лирического стихотворения. Перед царицей — обычных размеров пергаменная книга (техника позолоты иного материала кроме пергамена не предполагает), и все, что в ней написано, выражено не словами, как это было в духовном стихе, а числами — древним средством выражения высшей мудрости, вовсе непонятным для непосвященных. Числа занимали в мистике Блока заметное место, в них — разгадка тайн бытия:

Ты печальна, мой вешний цвет.
Здесь сердце близко, но там впереди
Разгадки для жизни нет.

И, многовластный, числю, как встарь,
<...>

                           (1: 240; 14. XI 1902)

А вот урбанистическая зарисовка — кажется, автопортрет в доме на Серпуховской, где должны начаться тайные свидания с Менделеевой:

Выше всех кричащих и всклокоченных
Под крышей медленно загоралось окно.

Сосчитал, чтó никому не дано.

                           (1: 248; 5. XII 1902)

Белый, находясь во время Первой мировой войны в Швейцарии в качестве теософского послушника при Рудольфе Штейнере и размышляя над лирикой раннего Блока, пришел к любопытному выводу о природе стихотворения «Царица смотрела заставки...»: «<...> не Небесная Мудрость стоит перед нами: стоит перед нами София „храмами“, „красною позолотой“, лампадками, даже русскими „теремами“. Здесь сознание Блока абстрактно: оно складывает ему его византийский „style russe“, оживляемый не огнем небесной стихии <...> оживление византийского Лика у Блока не сверху, а снизу; оживление это в хлыстовстве, в сектантстве» (Белый 1922в, 122—123). Последние слова варьируются, применяясь ко всей ранней лирике в целом: «<...> в поэзии Блока <...> двойственность отзывается утонченным хлыстовством <...> Что прекрасная дама поэзии Блока есть хлыстовская богородица, это понял позднее он»; «тончайшие начала его <хлыстовства. — М. М.> соблазнительно вскрыты у Блока» (Белый 1922в, 112, 116).

Эти идеи филологически никем не разрабатывались, да и сам Белый больше о них не вспоминал; всё же они интересны не только тем, что, оказывается, Блок в каких-то позднейших разговорах признал их основательность, но и их прямой связью с символом Голубиной книги. Если отвлечься от недоказуемых суждений о датировке духовного стиха (мнения, высказанные в научной литературе, колеблются в диапазоне от Х до ХVIII в.), то нельзя не обратить внимание на реальный факт — единственный конкретный след самого понятия Голубиной книги ведет к фольклорному преданию о муромском крестьянине середины ХVII века Даниле Филиппове, который во время народных волнений, вызванных никонианской реформой, решил, что для спасения не нужны ни новые, ни старые книги, а единственно

Книга золотая,

Книга Голубиная:
Самъ, сударь, Духъ святой.

Это хлыстовское предание было обнаружено в записи П. И. Мельниковым-Печерским среди документов по делу московских хлыстов 1845—1846 гг. (Мельников 1868, 31) и с тех пор является основным источником о возникновении хлыстовщины, хотя ничего определенного о Даниле Филиппове как историческом лице сегодня сказать нельзя и исследование вопроса обычными методами фольклористики, позволяющими в какой-то степени прояснить соотношение между вымыслом и действительностью, не проводилось (Клибанов 1965, 39—48).

Для наших целей не лишено интереса случайное или намеренное колористическое совпадение — золото есть в Голубиной книге у Блока и у хлыстов, но оно не упоминается в духовном стихе. В принципе ничего невозможного в том, чтобы Блок учел и хлыстовский аспект Голубиной книги, усматривать нельзя, — среди интеллигенции и даже в высшем обществе этих лет мода на хлыстовство является общеизвестным фактом, о хлыстах писал Мережковский, а Бальмонт тонко инструментовал экстаз хлыстовских радений:

Царь Духъ! Царь Богъ! Царь Духъ!
Возьми, прими мой стонъ, мой вздохъ,
Войди какъ звонъ въ мой слухъ!

                                        (Бальмонт 1909, 127)

  *   *

Покончив с рассмотрением частностей, попытаемся охватить всю конструкцию символов как целое. Общее название подборки дебютных стихотворений в «Новом пути» — «Из посвящений». Кому посвящено стихотворение о Голубиной книге? Л. Д. Менделеевой? И да, и нет. Скорее всего, нет, потому что при всей усложненности отношений с Менделеевой ничто не мешало Блоку написать о посвящении хотя бы в письме, с которым он посылал ей стихотворение, но такого посвящения нет. С другой стороны, невозможно предположить, чтобы после всех тех слов, которые он так искренне высказал о ее роли в этом произведении, оно могло быть посвящено кому бы то ни было другому. Остается более абстрактная возможность посвящения чему-то.

Проанализировав все теоретически возможные ходы мысли поэта, мы это посвящение, кажется, нашли — оно зашифровано календарной датой завершения произведения, днем 14 декабря. Под этим днем нет примечательных событий ни в семейном календаре бекетовского дома, ни в календаре русской истории (о трагедии 14 декабря 1825 г. в нашем контексте говорить не приходится), ни в полном месяцеслове русской церкви, незадолго до этого опубликованном с очень хорошим историко-филологическим аппаратом (Сергий 1901). И все же этот день записан на скрижалях истории культуры как событие, надо полагать, особо значительное в глазах соловьевцев. 14 декабря 537 г. имело место великое освящение главного храма византийской империи — константинопольского собора св. Софии. Юстиниан прибыл в этот день в грандиозный собор, воздвигнутый в таком месте столицы, которое «можно было бы назвать центром мира в ранневизантийское время» (Брунов 1966, 42—43 и др.), с таким зодческим заданием, которое предписывало затмить все храмы прошлых и будущих времен, в том числе и храм Соломона, и с такой роскошью, которая потребовала напряжения всех сил империи, всей экономики, работавшей несколько лет на одну эту стройку. Император, потрясенный величием момента, не удержался и радостно воскликнул не предусмотренное литургией освящения: «Благословен Бог, избравший меня для совершения такого дела; я превзошел тебя, Соломон!» ^2*.

Что можно противопоставить нашей гипотезе? Во-первых, объективную вероятность того, что рассматриваемое событие творческой биографии Блока пришлось на эту дату чисто случайно, бессознательно (математически такая вероятность равна ¹/₃₆₅ ³⁶⁴/₃₆₅ в пользу гипотезы). Во-вторых, отсутствие ссылок на дату освящения константинопольской Софии в известных автору этих строк произведениях соловьевцев. Можно добавить, что дата стихотворения вообще не обозначена ни в одной из трех прижизненных авторских публикаций (1903, 1904, 1911 гг.), впервые она поставлена в посмертном первом томе собрания сочинений, выпущенном петроградским издательством «Алконост» в 1922 г., где на 239-й странице отмечено, что том подготовлен в окончательной форме автором.

Оба возражения отпадут, если принять во внимание следующие обстоятельства. Гностическое знание по самой своей идее является тайным, неписаным. Под живым впечатлением кончины Вл. Соловьева Блок написал 22. VIII 1900 стихотворение «’´Αγραφα Δόγματα» и опубликовал его лишь в 1911 г. с примечанием: «„’´Αγραφα Δόγματα“ — „неписаные догматы“ — выражение Аристотеля о Платоне; некоторые разумеют под ним сокровенное учение Платона» (1: 56, 583). Мы видим, что мысли такого рода Блок не торопился афишировать, следуя традиции религиозно-философского молчания (см. Casel 1926; 1941; Clasen 1956). Существует поразительный факт: соловьевцы, чествуя в 1910 г. память своего учителя в связи с 10-летней годовщиной его смерти, провели публичное заседание Литературного фонда не 31 июля, в дату кончины, а 14 декабря ⁴⁷. И опять об этом ни слова ни в газетных объявлениях и отчетах, ни в тексте докладов, прочитанных на заседании. И вместе с тем скрытый от непосвященных намек есть: доклад Вяч. Иванова «О значении Вл. Соловьева в судьбах нашего религиозного сознания» содержал такие выражения, как «новая тайна соборнаго общенiя» или «безъ внутренняго опыта соборности мы не въ силахъ и понять, чему училъ насъ Вл. Соловьевъ» (1911, 32) ⁴⁸. На том же заседании, что и Вяч. Иванов, Блок выступил с докладом под названием «Рыцарь-монах» (5: 446—454, 759—760). На следующий год он записывает в дневнике: « <...> Сегодня иду к Поликсене Сергеевне <сестре Вл. Соловьева. — М. М.> <...> Мама там» (7: 102). Загадочна отметка в записной книжке 1914 г. в канун 14 декабря, касающаяся друга Блока Е. П. Иванова: «Имянины Жени („Софию“ — ему). Он будет исповедаться» (Блок 1965, 250). Что бы могла значить «София» в таком контексте? В канун дня освящения 1917 г., словно вечерня тайного торжества, звучит написанное 13 декабря софианское по теме стихотворение Вяч. Иванова «Порог сознания»:

Пытливый ум, подобно маяку,
Пустынное обводит оком море

Бесплодную разлук своих тоску.

Недостижим горящему зрачку
Глухой предел на зыблемом просторе,
Откуда, сил в междоусобном споре,


А с высоты — туманный луч ласкает
И отмели лоснимую постель,
И мятежей стихийных колыбель.

Так свет иной, чем разум, проникает
<sic!> сознанья и в купель
Безбрежную свой невод опускает.

                    (Ivanov 1962, 90, 202)

Ср. стихотворное послание Г. Чулкова «Вячеславу Иванову», датированное 14 декабря 1919 г.:

Ты с голубиной простотою

Идешь волшебною тропою
В страну таинственных теней.

                    (Чулков 1922, 40)

Наверное, примеры можно было бы умножить, особенно если бы мы располагали удобными для использования изданиями поэзии символистов, оснащенными хорошим справочным аппаратом, — тогда как сейчас, например, мы не можем привести ни одного стихотворения Белого, поскольку необходимая предварительная работа по датировке его произведений, никем еще не проведенная, далеко выходит за рамки нашей темы. Но и без этого достаточно вероятно, что 14 декабря каждого года в «закрытом ордене» соловьевцев, по-видимому, что-то происходило, и вполне возможно, что начало мистерии было положено в 1902 г. дебютным стихотворением Блока — ведь именно Блок считался друзьями прямым духовным наследником Соловьева и гордо сознавал эту культурную миссию своего поэтического таланта (см. Перцов 1922, 10—11, 13). Таков, по всей видимости, тайный, эзотерический смысл высшего символа стихотворения о Голубиной книге — даты его окончания (ср. Strelka 1970).

— дня освящения собора св. Софии, мы будем читать другими глазами дневниковые записи поэта и его письма, которые прежде нам ничего не говорили, а сейчас многое скажут о том, как созревал замысел стихотворения. В начале 1902 г. Блок делает выписки из Тютчева и добавляет к ним свой комментарий: поэт «связал <...> небо и землю — легко и безболезненно. Ибо дана была ему власть — вязать и решать, как апостолу; и „на сем камени“ воздвиглась церковь — необъятный храм. Он белеет перед Соловьевым во всю его долгую жизнь — и в тумане утреннем, и в холодный белый день ⁴⁹. А меньшая братия ждет на паперти, и только смутно и издалека доносится к ней пение, долетают струи фимиама ([Сологуб,] Минский)» (7: 32—33). Затем о Фете: «Кто эта Ты? Это — источник жизни поэта, Белая Церковь» (7: 36).

23. VIII 1902 поэт находился проездом в Москве, возвращаясь из Шахматова в Петербург. Он посетил могилу Вл. Соловьева и грандиозный храм Христа Спасителя ⁵⁰: «Неперестающий звон <...> Алтарь — как часовня. Шаги скрадены — тихо. Мало народу. Дух Руси, бога, Царевны, Невесты» (Блок 1965, 37 сл.). 14. IX 1902 Блок пишет З. Гиппиус: «<...> в одну сторону (по крайней мере) вижу теперь очень далеко и в эти серые, сонные дни петербургской осени, и вечером, и ночью <...> пора уже вдохнуть и несказанное, чего давно и безуспешно я пытаюсь достичь <...> Открылся уголок „мистического реализма“, открылась возможность строить здание не на песке; нашлись ощутимые средства и простые орудия. Если будет и дальше все в таком роде, моя литургия и моя симфония будет достойна тех надежд, которые я возлагаю на нее с давних пор» (8: 46). А 29. IX 1902 Блок пишет отцу: «Чувствую потребность и ожидаю скорого вдохновенного стихотворения или даже прозаического экскурса в область мистицизма» (8: 47 сл.).

Фундамент, на котором возводил свой мистический храм Блок, — это идея соборности, ее автор — А. С. Хомяков, «Илья Муромец православия и славянизма», как назвал его Герцен, «необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией, он, как средневековые рыцари, караулившие богородицу, спал вооруженный» (1956: 156—157; см. также Schultze 1970). Для Хомякова соборность — это «совокупность мышленiй, связанныхъ любовiю» (Хомяков 1911, 280). Так же ее понимал и Тютчев, в связи с известным изречением Бисмарка противопоставивший германское и русское отношение к проблеме национального единства:

«Единство» — возвестилъ оракулъ нашихъ дней —
«Быть можетъ спаено железомъ лишь и кровью»;
Но мы попробуемъ спаять его любовью, —
А тамъ увидимъ, что прочней...

                                                   (Перцов 1899, 195)

<...> То древнiй гласъ, то свыше гласъ:
Четвертый векъ ужъ на исходе,
Свершится онъ, и грянетъ часъ!

И своды древнiе Софiи

Вновь осенятъ Христовъ алтарь!..
Пади предъ нимъ, о Царь Россiи,
И встань какъ Всеславянскiй Царь!

                        (Перцов 1899, 208)

изящной словесности, говорил о судьбах человечества и конце всемирной истории, которому будет предшествовать строительство собора в Константинополе для православных ⁵¹. П. П. Перцов с 1897 г. работал над своими «Основаниями космономии» (или «диадологии») в духе идей Хомякова, Данилевского, Леонтьева и Соловьева ⁵², а в 1902 г. выпустил свой «Первый сборник», где в путевом очерке писал о константинопольской Софии: «<...> невозможно отделаться отъ мысли, что человечество придетъ еще когда-нибудь въ эти стены и подъ этотъ куполъ — придетъ, просветленное инымъ, несравненно более высокимъ сознанiемъ и одушевленное вновь загоревшимся религiознымъ чувствомъ, чтобы снова поклониться — можетъ быть, на своемъ закате, — Божественной Премудрости въ Ея единственномъ, неповторенномъ и неповторимомъ храме». « Здесь, въ стенахъ этого храма, я вспомнилъ глубокую и горячую мысль моей страны, такъ долго стремившуюся къ этому храму. И здесь понялъ я, какъ преждевременна, хотя вместе съ темъ и насколько знаменательна была эта мысль. Нетъ — право на такой храмъ надо еще заслужить» (Перцов 1902, 279).

И. Ф. Романов (Рцы) писал в связи с этим Перцову: «Очень мне понравились Ваши „Путев<ыя> Письма“ <...> Но я не хочу сказать, что я во всемъ согласенъ съ ними. Напротивъ <...> я бы даже охотно попытался вызвать Васъ на споръ. Ну, напр<имеръ> Софiя. Мне сдается, что Вы преувеличиваете (безсознательно, конечно). Византiйскiй Парфенонъ — Литургiя Св. І<оанна> Златоуста, а въ остальномъ художестве она невыносимо бездарна» ⁵³«Избави насъ Боже отъ всякихъ панславистовъ! Константинополь, это по генiальному выраженiю великаго Никиты (Гиляровъ-Платонова) — барская постель, на которой мучительно хочется полежать ОСИПУ (Хлестакова).» «Да Вы же сами это чувствуете: „Правосл<авiе> по случаю ,вывезенное изъ Корсуни‘“. C’est un mot! Это чудо. Но, дорогой, ведь мы же ХАМЫ! Ведь такъ исторiя всемилостивейше повелела намъ быть! Такъ на что же Вы надеетесь и откуда эти претензiи <...>?» ⁵⁴ Поздравив Перцова с разрешением на издание «Нового Пути», по поводу намеченной в недошедшем до нас письме Перцова программы журнала Романов ответил в том же духе: «Постель Византiи и Османа меня соблазняетъ очень мало и не потому что все это „про неправду написано“, а потому что я предпочелъ бы заночевать на собственной» ⁵⁵

Блок строил молча, тайно. 14. XII 1902 огни его храма зажглись, дальнейшее зависело от издателей, и они приурочили дебют к марту — месяцу Благовещения. Вместе с тем март 1903 г. был месяцем великого поста — временем строгого и торжественного ожидания Пасхи, когда на русском Севере поют духовный стих о Голубиной книге. Вслед за Блоком «Новый Путь» ввел в литературу еще одного гениального юношу этого же поколения, которого мы уже имели случай цитировать, — Павла Флоренского, питомца Московского университета по кафедре Н. В. Бугаева. Философский очерк об идеях Георга Кантора, дного из тех мыслителей, которые произвели к началу ХХ в. революцию в математике, Флоренский завершает так: « Вероятно, все знаютъ „пасхальную песнь“ евреевъ. Вы помните, конечно, решительную настойчивость, грубо говоря, почти назойливость въ мольбахъ къ Богу. Эта неотступность въ просьбе, это богоборство, „не отпущу, доколе не благословишь“, въ высшей мере характерно для творчества Георга Кантора, и я думаю не смогу лучше окончательно разъяснить смыслъ его деятельности, какъ приводя текстъ этой песни. Вотъ онъ:

„Боже всемогущiй, ныне близко и скоро храмъ Твой создай, скоро, въ дни наши, какъ можно ближе, ныне создай, ныне создай, ныне создай, ныне близко храмъ Твой создай! Милосердный Боже, великiй Боже, кроткiй Боже, всевышнiй Боже, благiй Боже, сладчайшiй Боже, безмерный Боже, Боже израилевъ, въ близкое время храмъ Твой создай, скоро, скоро въ дни наши, ныне создай, ныне создай, ныне создай, ныне создай, ныне скоро храмъ Твой создай! Могущественный Боже, живый Боже, крепкiй Боже, славный Боже, милостивый Боже, царствующiй Боже, богатый Боже, великолепный Боже, верный Боже, ныне не медля храмъ Твой возставь, скоро, скоро, въ дни наши, не медля, скоро, ныне создай, ныне создай, ныне создай, ныне создай, ныне скоро храмъ Твой создай!“» (Флоренский 1904, 234—235; ср. Meschkowski 1967).

При желании можно не без успеха доказывать, что Кантор как лютеранин никакого отношения к этой Пасхальной песни не имел. Но, признавая за Флоренским право свободных сопоставлений (в духе Völkerpsychologie), мы не можем не признать, что этот красивый образ воздвижения пасхального храма вполне созвучен скрытому софианскому замыслу Блока (ср. Macrae 1970), тем более что текст Пасхальной песни Флоренский взял у Владимира Соловьева (1901б, 397).

Послесловие

ЕГО СТАТЬЕ

Михаил Федорович Мурьянов (21. XI 1928 — 6. VI 1995) оставил более двухсот исследований по романо-германскому, византийскому и славянскому средневековью, герменевтике русской литературы (с древнейших времен по начало XX в.), этимологии, исторической лексикологии русского языка, фольклористике, археографии, иконографии и т. д. (многое из того, что заслуживает благодарного читательского интереса, всё еще ждет опубликования). Однако покойный ученый, прошедший школу В. М. Жирмунского и М. П. Алексеева, поражает отнюдь не только профессиональной разносторонностью: трудам М. Ф. Мурьянова присуще редкое сочетание тематической широты с подлинной методологической глубиной. Основательность во всём, тщательность, точность, стремление к доказательности и исчерпывающей полноте, напряженное ощущение философской и культурно-исторической перспективы — всё это характерные черты научного стиля М. Ф. Мурьянова. Его исключительная филологическая эрудиция — не только фундамент, но и результат избранного им научного метода: «<...> проверить пушкинское словоупотребление на всю глубину славянской традиции, включая греческие первоисточники», — так определил свою задачу сам исследователь в неопубликованной работе о стихотворении «Мирская власть».

Велики заслуги М. Ф. Мурьянова в области кириллометодианы: в частности, он отыскал и опубликовал считавшееся утеряннным сочинение Константина Философа (см.: Традиции древнейшей славянской письменности и языковая культура восточных славян—86, 102—108, 129—143). Не менее значительный вклад внес М. Ф. Мурьянов в изучение древнерусской литературы: достаточно упомянуть его докторскую диссертацию «Гимнография Киевской Руси», а также монографию «„Слово о полку Игореве“ в контексте европейского средневековья», которая посвящена истолкованию некоторых темных мест в памятнике, представляющем для филолога и историка трудности почти непреодолимые (см.: Palaeoslavica, 1994, vol. IV, 7—240). Пушкиноведение обязано ученому большим числом образцовых разысканий по истории текста и смысла многих произведений поэта — напомню хотя бы о том, что именно М. Ф. Мурьянов нашел то самое армянское преданье, на которое как на источник Пушкин ссылается в «Гавриилиаде» (см.: , Ленинград 1973, 73—80). Уже после смерти исследователя вышли две его книги, посвященные Пушкину: одна — «Пушкинские эпитафии» (см. мою рецензию: Вестник Российской академии наук, 1996, т. 66, № 6, 558—561); другая — «Из символов и аллегорий Пушкина» (Москва 1996). Более двух десятков статей было написано для «Лермонтовской энциклопедии». Среди русских классиков XVIII—XIX вв. героями М. Ф. Мурьянова стали также Ломоносов, Тютчев, Щедрин, В. Соловьев, Чехов.

К литературе XX в. М. Ф. Мурьянов обращался реже. Так, например, из опубликованных его работ Блоку посвящена только изящная заметка о выражении , источник которой филолог обнаружил в романском средневековье (см.: Русская речь, 1972, № 6, 122—123). Тем удивительней свободное владение несколько «экзотическим» для него историко-литературным материалом, какое можно увидеть в публикуемой статье, написанной четверть века назад, — она окончена 27. X 1971. Ее автора прежде всего занимала «философская ориентация Блока» и «природа его мистицизма». Образы и мотивы стихотворения «Царица смотрела заставки...» М. Ф. Мурьянов связал с поэтическим и философским творчеством В. Соловьева. Стихотворение было написано 14. XII 1902 — комментатор обратил внимание на близкое к этой дате событие, имевшее место 8 декабря, когда для свиданий с Л. Д. Менделеевой поэт снял меблированную комнату на Серпуховской, где переживал недоступное пониманию обычных людей «верхнее счастье», о котором писал в стихотворении «Любопытство напрасно глазело...». Именно такое «счастье» проповедовал убежденный девственник Соловьев, единственной «царицей» которого была София Премудрость Божия — с нею, делая необходимую оговорку (см. с. 26), отождествляет блоковскую «царицу» М. Ф. Мурьянов, усматривающий в стихах о Голубиной книге «скрытый софианский замысел». К тому же выводу его подталкивает «сакральная» дата под стихотворением — 14 декабря: в 537 г. в этот день, как утверждает исследователь, произошло освящение собора св. Софии в Константинополе (см. примеч. * на с. 33 сл.).

То, что Блок действительно находился под сильным влиянием Соловьева, в том числе, в вопросе о «совершенном браке», не подлежит никакому сомнению: «„Запрещенность“ всегда должна остаться и в браке», — писал поэт летом 1903 г., накануне свадьбы с Л. Д. Менделеевой (А. Блок, —1920, Москва 1965, 48). Как известно, это решение привело к печальным последствиям, к тяжелейшей семейной и личной драме в жизни обоих супругов. В то же время, в отношении к браку у философа и его последователя больше различия, чем сходства: если строгий и решительный моралист Соловьев был действительно, как пишет Мурьянов, «девственник и вегетарианец», то Блок уже задолго до встречи с невестой имел большой и не вполне благополучный сексуальный опыт — вплоть до венерических заболеваний. Об этом сказано в мемуарах Л. Д. Блок «И быль и небылицы о Блоке и о себе»: «Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет это — платная любовь и неизбежные результаты — болезнь». «Говорить обо всем этом неприятно, это область „умолчаний“, но без этих [далеко еще не полных намеков] столь неприятных слов совершенно нет подхода к пониманию следующих годов жизни Блока» (см. приложение, с. 50—52). В свете таких биографических сведений намерение поэта следовать моральным заповедям Соловьева выглядит несколько двусмысленно.

Надо сказать и о том, что, обогащая свою работу всё новыми и новыми экскурсами в иконографию Богородицы, в гностические верования, в предания хлыстов и прочее, М. Ф. Мурьянов, увлеченный поисками основ блоковского мировоззрения, проходит мимо некоторых биографических подробностей, по всей видимости, определивших ближайшее значение символов интерпретируемого стихотворения. «Царевна» угадывается легко — это, как замечают все комментаторы, сама Любовь Дмитриевна. В образе же «царицы» специалисты склонны видеть вечную антагонистку Блока — З. Н. Гиппиус, интенсивная переписка и личное общение с которой много значили для поэта в то время. По мнению В. Н. Орлова, «судя по вопросу, который Блок задал в письме к Л. Д. Менделеевой („Угадай, кто царица...“ и т. д.), можно предположить, что он приноравливал символику своего стихотворения к З. Н. Гиппиус („царица“) и к Л. Д. Менделеевой („Царевна“), но само собой разумеется, что такое приноровление носило характер шутки» (Литературное наследство, Москва 1978, т. 89: Александр Блок: Письма к жене, 82 примеч. 3). С В. Н. Орловым была согласна и З. Г. Минц: «<...> в стихотворении „Царица смотрела заставки...“ <...> Блок противопоставляет простой, „кроткий“ и поэтичный мир „царевны“ — змеиной премудрости, „глубинности древней“ „царицы“. Посылая это стихотворение Л. Д. Менделеевой, Блок писал 15 декабря 1902 г.: „Угадай, кто царица. Я уж и на нее не всегда (!) сержусь. Не могу уж сердиться, очень далеко, в тридесятом царстве! Постарайся и ты не сердиться, будет легче, будет звонче“. Контекст письма весьма прозрачно связывает „царевну“ с невестой поэта, а „царицу“ — с З. Н. Гиппиус <...> Слова В. Н. Орлова: „Само собой разумеется, что такое приноровление носило характер шутки“, — следует, очевидно, понимать как предупреждение против наивно-биографического истолкования текста. <...> это не „чисто“ биографическое стихотворение: его основное противопоставление носит поэтически философский и мифопоэтический характер» (З. Г. Минц, ‘А. Блок в полемике с Мережковскими’, , 1981, вып. 535, 135—136).

М. Ф. Мурьянов не учел охлаждения Блока к личности и идеям Мережковских, произошедшего осенью 1902 г., и не принял во внимание ревность Л. Д. Менделеевой к Гиппиус и ее требование, занесенное Блоком в записную книжку в сентябре (?) 1902 г.: «Я прошу Вас оставить всех Мережковских» (А. Блок, Указ. соч., 42). 13 декабря Блок набросал «Возражение на теорию Мережковского» (А. Блок, Собрание сочинений, Москва — Ленинград 1963, т. 7: Автобиография, 1915; Дневники, 1901— 1921, 67—68, 474 примеч. 166), а 14 декабря, в день, когда было написано стихотворение о Царевне и царице, поэт отказался от приглашения Мережковских посетить их на даче под Лугой. 18 декабря он письмом успокаивал Любовь Дмитриевну: «Скоро мы „оставим всех Мережковских“. Зин<аиду> Ник<олаевну> я понял еще больше, она мне теперь часто просто отвратительна <...> Я же с Тобой и от Тебя беру всю мою силу противодействия этим бесам» (, 86). Таким образом, стихотворение, разбираемое М. Ф. Мурьяновым, несомненно, было во многом написано для Л. Д. Менделеевой — с тем, чтобы, перифразируя пушкинскую «Сказку о мертвой царевне», сказать своей Невесте о том, что Царевна румяней царицы«как возвращение к „истинным“ догматам соловьевства» (З. Г. Минц, Указ. соч., 135): «M-me Мережковская однажды выразилась, что Соловьев устарел и „нам“ надо уже идти дальше. Чем больше она говорила таких (а также и многих других!) вещей, тем больше я на нее злюсь» (А. Блок, Собрание сочинений, т. 8: Письма, 1898—1921, 49).

Тем не менее не вполне убедительным остается предположение М. Ф. Мурьянова о том, что Блок сознательно посвятил стихотворение 14-му декабря. Общее заглавие дебютного цикла «Из посвящений» вовсе не требовало от поэта специального посвящения кому-либо или чему-либо каждого из десяти стихотворений. Да, собственно, эти стихотворения формально никому и не посвящены (за исключением одного — «Старик», посвященного, видимо, позднее академику А. С. Фаминцыну). Блок педантично датировал все стихи, и вряд ли дата 14 декабря под стихотворением «Царица смотрела заставки...» имела для него какой-то особый, «тайный, эзотерический смысл»: думается, она была выставлена поэтом без всякой мысли об освящении константинопольского храма за 1365 лет до этого.

Но несмотря на замечания и претензии, которые можно к ней предъявить, работа М. Ф. Мурьянова, поучительная даже в своих просчетах, кажется в высшей степени ценной и привлекательной. Она богата содержанием и помимо вышеупомянутой гипотезы, которую, надо сказать, М. Ф. Мурьянов пытается обосновать с обычной для него виртуозностью. Верный своему методу, он вводит обсуждаемое стихотворение в самый широкий контекст рубежа веков, ознаменовавшегося ломкой устоявшихся эстетических и естественнонаучных представлений. Автор работы обращает внимание на детали, до которых и по сей день не докопался никто из специалистов. Так, для характеристики «Нового Пути» и петербургских религиозно-философских собраний неоценимое значение имеет «ловко вырванная из контекста» и помещенная в 1-м номере журнала цитата из апостола Павла — якобы о нужности (М. Ф. Мурьянов не мог не заметить, что этому слову из церковнославянского текста Библии в синодальном переводе соответствует слово разномыслия). В 3-м номере того же журнала — том самом, где дебютировал Блок, — исследователь углядел запрятанное и поданное без комментария дерзкое до скандальности сообщение о том, как Иоанн Кронштадтский осудил в своей проповеди «Новый Путь» за «сатанинские мысли».

Выяснил М. Ф. Мурьянов и то, как представлял себе Блок икону , которой молилась царица. Далее, ученый указал на связь Голубиной книги с хлыстовским фольклором и раскрыл ее цветовую символику, привлекая колористические выкладки П. А. Флоренского, полумемуарные рассуждения Андрея Белого, сочинения по истории хлыстовства. Этих и многих других фактов, добытых и впервые введенных в оборот, достаточно, чтобы работа М. Ф. Мурьянова о литературном дебюте поэта осталась в анналах блоковедения.

А. Л. Гришунин

ПРИМЕЧАНИЯ

^1* Статья М. Ф. Мурьянова, написанная в 1971 г., была тогда же подготовлена им к печати, однако не увидела свет, скорее всего, по цензурным причинам. Впоследствии, когда идеологические условия изменились, автор, судя по всему, уже не имел возможности свою статью доработать: расширить источниковедческую базу, обновить библиографию и т. д. (хотя известно, что он по-прежнему придерживался точки зрения, высказанной в публикуемом исследовании). Разумеется, мы не могли взять на себя смелость проделать эту работу за покойного ученого, и потому его труд печатается почти в том виде, в каком вышел из-под его пера. Мы позволили себе только незначительную стилистическую правку, дополнили авторское заглавие редакторским подзаголовком (с тем чтобы привести в соответствие название исследования и его предмет), разбили текст на пять тематически самостоятельных разделов, а также устранили небольшое число явных анахронизмов, которые трудно расценить иначе, как уступку времени. — Ред.

^2* например: W. R. Lethaby, H. Swainson, {с. 34} The Church of Sancta Sophia Constantinople: A Study of Byzantine Building, London — New York 1894, 141, 144—145). Однако Аноним дает другую дату освящения храма — 24 декабря, сильно варьирующуюся по разным спискам и редакциям: 26 сентября, 22 ноября, 22, 24 и 26 декабря (см.: С. Г. Вилинский, ‘Византийско-Славянские сказания о создании Храма св. Софии Цареградской’, Летопись Историко-Филологического Общества при Императорском Новороссийском Университете, Византийско-Славянское отделение—252, 261, 280). В настоящее время освящение константинопольского храма принято датировать 27 декабря [см, в частности: A. M. Schneider, Die Hagia Sophia zu Konstantinopel, Berlin [1939], 13 (= Bilderhefte antiker Kunst herausgegeben vom Archäologischen Institut des Deutschen Reiches; H. VI; предисловие к этой книге, приуроченной к 1400-летнему юбилею храма, датировано 27. XII 1938); E. H. Swift, Hagia Sophia, New York 1940, 12—13, C. Mango, , New York 1976, 107; W. Müller-Wiener, Bildlexikon zur Topographie Istanbuls, Tübingen 1977, 86; и мн. др.]. Видимо, именно эту дату имел в виду М. Ф. Мурьянов: с поправкой на разницу между стилями она легко превращается в 14 декабря. Неясно, однако, как решали вопрос о хронологии последователи Соловьева; так, Г. В. Флоровский считал, что «храмъ былъ освященъ впервые 26-го декабря (537 г.) и обновленъ после возстановленiя купола 24-го декабря (563 г.)», и полагал, что «Рождественскiе дни для этихъ празднествъ были выбраны врядъ ли случайно» (Г. В. Флоровский, ‘О почитании Софии, Премудрости Божией, в Византии и на Руси’, Труды V^-го —21 сентября 1930 года, София 1932, ч. I, 486). — Ред.

¹  В этом же номере помещены две рецензии Блока, подписанные инициалами; одна из них — на новый перевод «Героинь» Овидия.

²  М. С. Соловьев, брат философа и поэта Вл. Соловьева, и его жена О. М. Соловьева (кузина матери Блока), собирали вокруг себя многих символистов; с их сыном Сергеем Блок был особенно дружен.

³  При дальнейших ссылках на это издание указываются только номера томов и страниц.

⁴   РГИА), ф. 776 (Главное управление по делам печати), оп. 8, д. 1542, л. 14.

⁵  Банкирский дом в Петербурге.

⁶  ‘Русская печать’, Знамя, 1903, 24 марта (6 апреля), № 79, 2.

⁷  Уместно вспомнить, что в великий пост 1903 г. не кто иной как епископ Сергий принял прибывшего из Сибири пророка и чудотворца Григория Распутина и благословил его введение в петербургский высший свет (Труфанов 1917, 3—4).

⁸   ИРЛИ), р. III, оп. 2, № 1229, л. 3 об.

⁹  См. письмо М. А. Новоселова П. П. Перцову от 8. I 1902 (Там же, № 1405, л. 1).

¹⁰  РГИА, ф. 776, оп. 8, д. 1542, л. 1—1 об.

¹¹  См.: ИРЛИ, р. III, оп. 2, № 1227, л. 2 (письмо З. Н. Гиппиус П. П. Перцову от 23. II 1902).

¹²  РГИА, ф. 776, оп. 8, д. 1542, л. 7.

¹³   1231, л. 1 об.

¹⁴  Там же, № 1232, л. 1 об.

¹⁵  Там же, № 1231, л. 1 об.—2.

¹⁶  РГИАП, ф. 776, оп. 8, д. 1542, л. 8 об.

¹⁷  См. Российский государственный архив литературы и искусства (= РГАЛИ), ф. 55 (А. А. Блок), оп. 1, ед. хр. 97, л. 72.

¹⁸ 

¹⁹  По поводу опубликованных иллюстраций М. В. Нестеров написал Перцову 8. VI 1903: «<...> несмотря на всю примитивность выполненiя, более соответствовало Евангельскому Тексту „Благовещенье“ Фра Беато Анжелико, и менее всехъ — мое. Такiя темы, как<ъ> „Благовещенье“ требуютъ кроме внешнихъ художественныхъ достоинствъ главное величайшей искренности и теплоты чувства, котораго мне, къ сожаленiю, ни разу въ изображенiи названной темы достигнуть не удалось» (ИРЛИ, р. III, оп. 2, № 1386, л. 1).

²⁰  Там же, № 1253, л. 1 об.

²¹  Из письма П. П. Перцову от 12. IV 1903 (Там же, № 1253, л. 1).

²²  Там же, № 1253, л. 2—2 об.

²³   1251, л. 1 об.

²⁴  Там же, № 1253, л. 1 об.

²⁵  Любопытно, что и сам Блок впал в ту же ошибку, называя в анкетах 1913 и 1915 гг. в качестве своего дебюта стихи в университетском сборнике (7: 434, 435; ср. 8: 217).

²⁶  См. письмо В. Я. Брюсова П. П. Перцову от 4. I 1903 (Максимов 1937, 292).

²⁷  Ср.: «1. Кругъ московскихъ учениковъ разросся, и сеть мистиковъ покрыла Москву.

3. Все они считались съ авторитетомъ золотобородаго аскета, готовящагося въ деревне сказать свое слово.

4. Одинъ изъ нихъ былъ спецiалистъ по Апокалипсису. Онъ отправился на северъ Францiи наводить справки о возможности появленiя грядущаго зверя.

5. Другой изучалъ мистическую дымку, сгустившуюся надъ мiромъ.

6. Третiй ехалъ летомъ на кумысъ; онъ старался поставить вопросъ о воскресенiи мертвыхъ на практическую почву.

8. Иной боролся въ печати съ санктъ-петербургскимъ мистикомъ, иной раздувалъ искорки благодати» (Белый 1902б, 147—148).

²⁸  Vox, ‘У проф. Д. И. Менделеева: О «международном психологическом институте»)’, Петербургская газета, 1900, 12 октября, № 281, 2.

²⁹  —60 об.

³⁰  Там же, л. 57—57 об.

³¹  Там же, л. 54—55 об.

³²  Там же, л. 72.

³³  На примере стихотворения о Голубиной книге можно видеть, как сложно в творческом процессе сочетались художественное переживание и работа ума. Именно по этому поводу Блок пишет Л. Д. Менделеевой 24 декабря: «<...> стихи и образы не рассудочны. Только форма их гранится рассудком (окончательная), а содержание и, главное, „субстанция“ всегда выпевается из сердца прямо непосредственно. Воля, которая выражается в стихах, есть страстная, а не разумная воля» (Орлов 1971, 658).

³⁴  —590; Widnäs 1970.

³⁵  Ср. дневниковую запись 10. I 1902: «Приходит время, когда нужно решить так или иначе (потому что ποικιλῳδός <?> Σφίγξ не может ждать в вечности)» (7: 21; с гипотетическим исправлением опечаток).

³⁶  РГАЛИ, ф. 446 (В. С. Соловьев), оп. 1, ед. хр. 40, л. 26 об. (без даты).

³⁷  Первым появлением Софии у Блока Белый считает строки:

То Вечно-Юная прошла
—

(1: 53)

законченные 29. VII 1900, за два дня до смерти Соловьева [см.: ИРЛИ, ф. 79 (Р. В. Иванов-Разумник), оп. 3, № 32, л. 10].

³⁸  О символическом значении образов змея и голубки см. Leisegang 1939; Daniélou 1954.

³⁹  ИРЛИ, ф. 79, оп. 3, № 32, л. 48.

⁴⁰ 

⁴¹  К моменту написания мемуаров Белого уже имелось капитальное исследование гностических учений (Поснов 1917; ср. Orbe 1955—1966; Simonetti 1966; Stead 1969; Farina 1970; Christ 1970; Tröger 1971; и др.).

⁴²  Синий цвет занимает в спектре промежуточное положение между голубым и фиолетовым.

⁴³  Более подробно и с примерами см. раздел «Бирюзовое окружение Софии и символика голубого и синего цвета» (Флоренский 1914, 552—576).

⁴⁴  ИРЛИ, ф. 654 (А. А. Блок), оп. 1, № 3, л. 21—21 об. (автографическая тетрадь стихотворений, в которой «Голубиная книга» помещена под № 17).

⁴⁵ 

⁴⁶  Искусствоведческую характеристику рукописи см. Кондаков 1915, 15—16.

⁴⁷  См.: Речь, 1910, 5 (18) декабря, № 334 (1572), 5; 13 (26) декабря, № 342 (1580), 2; 15 (28) декабря, № 344 (1582), 5; ср. Батюшков 1910.

⁴⁸  Публикация предваряется сообщением: «Докладъ прочитанный на торжественномъ заседанiи Религiозно-Философскаго Общества въ Москве, посвященномъ памяти В. С. Соловьева, 10 февраля 1911 года». Однако под статьей значится: «14 Декабря 1910 г.» (Иванов 1911, 32 примеч., 44).

⁴⁹  «В тумане утреннем неверными шагами...»: <...> Весь пламенеющiй победными огнями // Меня дождется мой заветный храмъ (Соловьев 1921, 84).

⁵⁰  Храм строился в 1837—1880 гг. «в память счастливого окончания Отечественной войны и избавления родины от величайшей опасности». Архитектор — академик К. А. Тон; в росписи принимали участие Бруни, Васнецов, В. Маковский, Верещагин, Семирадский, Суриков. Собор вмещал 10000 человек (см. ИМ, III: 666—668, 677—678; IV: 824—825).

⁵¹  ‘Конец всемирной истории: Лекция Вл. С. Соловьева’, Ребус, 1900, № 11, 100. В опубликованном тексте «Краткой повести об антихристе» этого места нет (см. Соловьев 1901а, 556—582).

⁵²  РГАЛИ, ф. 1796 (П. П. Перцов), оп. 1, ед. хр. 1—9.

⁵³  ИРЛИ, р. III, оп. 2, № 1434, л. 2—2 об. (июнь 1902).

⁵⁴  Там же, № 1435, л. 1—1 об. (30. VI 1902).

⁵⁵