Тема Родины в лирике Александра Блока
Тема Родины в лирике Блока 1901-1907 годов развивается в разных направлениях, чаще параллельных, нежели пересекающихся. Все они по-разному проявляются в разделе «Родина», куда вошло 27 стихотворений 1907-1916 годов. Важнейшую роль в нём играет цикл «На поле Куликовом» (1908).
Известную битву А. Блок рассматривает как событие символическое, главный смысл которого раскрывается через два многозначных образных ряда, являющих собой противоположные жизненные начала. Все пять стихотворений пронизывает начало светлое, святое, божественное: «святое знамя», «светлый стяг», «за святое дело», «светлая жена», «в одежде, свет струящей», «светел навсегда», «светлые мысли», «озарим кострами», «что княжна фатой» и т. д. Ему противостоит начало тёмное, ночное, зловещее: «тучей чёрной двинулась орда», «сожжённые тёмным огнём», «и даже мглы - ночной и зарубежной», «пусть ночь», «в ночь, когда Мамай», «перед Доном тёмным и зловещим» и т. д.
Данные образные ряды - своеобразная ось координат всего цикла. Лирический герой, Русь находятся на пересечении этих начал, стихий. Отсюда и борьба на разных уровнях: военно-нацио- нальном и личностном, борьба со злом во вне и в себе, борьба с переменным успехом:
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
(«Река раскинулась. Течёт, грустит лениво...»)
Вздымаются светлые мысли
И падают светлые мысли,
Сожжённые тёмным огнём.
(«Опять с вековою тоскою...»)
Однако наличие противоположных начал в цикле, антитеза, используемая в качестве основного художественного приёма, не свидетельствуют о двойничестве этих начал, что присуще творчеству символистов. «На поле Куликовом» отличает христианская иерархичность, подчинённость системы образов, ценностной шкалы источнику света - Богу (отсюда та неслучайная символика, о которой шла речь). К Творцу по-разному обращены мысли героев в наиболее критические минуты:
За святое дело мёртвым лечь!
(«Мы, сам-друг, над степью в полночь стали...»)
Теперь твой час настал. - Молись!
(«Опять на поле Куликовом...»)
и после него неоднократно.
Этот цикл не столь характерен для творчества поэта и отношением к другому бессознательному чувству - тоске. Она, один из ключевых образов в лирике А. Блока, - порождение двух стихий: природной и человеческой («Река раскинулась. // Течёт, грустит лениво...»). Природная тоска-грусть существует как данность, как прародина русского человека. К этой тоске своеобразно привито азиатское начало: «Наш путь - стрелой татарской древней воли // Пронзил нам грудь». И как результат - беспредельность, безбрежность, вечность русской тоски.
В данном контексте стало традицией приводить слова А. Пуш- кина «На свете счастья нет, но есть покой и воля» как выражение идеала, предваряющего блоковскую тоску-волю. Думаю, почва для подобных утверждений отсутствует. В плане к продолжению отрывка «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит...» А. Пушки- ным вполне определённо сказано: «О, скоро ли перенесу мои пенаты в деревню, - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть» (Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 3- - М., 1957). То есть данный идеал никак не совпадает с азиатским из «На поле Куликовом»: воля у Пушкина «привязана» к основным «культам», лежащим в основе традиционного национального мировосприятия, - земли, семьи, народа, религии, смерти.
Отношение Блока к азиатскому пути, к тоске-воле принято трактовать как неосознанное, противоречивое. Такой подход порождён прежде всего констатирующими характеристиками цикла, не выражающими авторских оценок В четвёртом стихотворении, где позиция поэта обнажена, о влиянии татарской воли - на уровне отдельного человека и уровне вечном - сказано следующее: «Развязаны дикие страсти // Под игом ущербной луны»; «И падают светлые мысли, // Сожжённые тёмным огнём». Понятно, что влияние это положительным не назовёшь.
Быть светлым меня научи!
На первый взгляд, «дивное диво» - это не тютчевское: «Я верю, Боже мой! Приди на помощь моему неверью!...» («Наш век»). Однако если «дивное диво» возьмём в контексте «светлого» образного ряда цикла, заканчивающегося итоговой мыслью пятого стихотворения: «Теперь твой час настал. - Молись!», - то станет ясно: перед нами редкий случай, когда позиции А. Блока и Ф. Тютчева совпадают.
Конечно, нельзя не заметить: то, что у Ф. Тютчева существует как естество, у А. Блока - труднейшее волевое решение, у которого на уровне чувства и мысли есть серьёзный противовес. Это обусловливает дальнейшее развитие темы Родины в творчестве поэта. Христианская вертикаль в той или иной степени определила направленность стихотворений «Там неба осветлённый край...» (1910), «Сны» (1912), «Я не предал белое знамя...» (1914), «Рождённые в года глухие...» (1914), «Дикий ветер» (1916). Азиатская вертикаль, завершающаяся «Двенадцатью» и «Скифами», породила произведения, ставшие знаковыми.
В стихотворении «Россия» (1908) можно выделить три равнозначных части. В первой задаётся тон в изображении Родины, который станет преобладающим, часто единственным в последующих произведениях цикла: «И вязнут спицы росписные // В расхлябанные колеи», «нищая Россия», «избы серые». Здесь же звучит тонкая лирическая нота («Твои мне песни ветровые, // Как слёзы первые любви»), которую трудно оценить однозначно, ибо такое отношение героя к отчизне соседствует с признанием: «Тебя жалеть я не умею...». Если это любовь, то не традиционно-русская, где жалость и любовь - чувства, по крайней мере, одного корня.
«разбойная краса», «прекрасные черты». Возникает вопрос: такое соседство, такой знаменательный ряд - это случайность или закономерность? Оксюморонное словосочетание «разбойная краса» даёт основание предположить, что данный ряд - закономерность.
Здесь же содержится и объяснение неумению жалеть: «Не пропадёшь, не сгинешь ты...». Вера Блока держится на двух «китах», первый из которых - «мгновенный взор из-под платка». С большой долей точности можно предположить, что речь идёт о взоре, ввергающем в водоворот плотских страстей.
Вторая составляющая веры героя-автора - «глухая песня ямщика», звенящая «тоской острожной». Понятно, что ключевой является последняя часть образа, порождённая известной «левой» традицией, подразумевающей в этой тоске «освободительный» пафос. Таким образом, Блок, игнорируя сущность России, создаёт миф, который по-разному реализуется в «Кармен», «Двенадцати», «Скифах» и других произведениях, в частности, в стихотворении «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?..» (1910).
Уже в первой строфе разбойно-острожный мотив получает естественное, только теперь государственное продолжение: Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться? Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
О сущности русской государственности в таком контексте гадать не приходится...
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться...
Вольному сердиу на что твоя тьма?
Позиция героя - это позиция человека, не только вынужденно мающегося с Россией, в силу обстоятельств живущего на Родине и подумывающего о разлуке с ней, но и выступающего по отношению к отчизне в роли судьи.
Используя кольцевую композицию, А. Блок вводит в первую и последнюю строфы антитезы (вольные сердце и дух героя противопоставляются тьме и сонному мареву России), которые предопределяют и объясняют суровый приговор отчизне во второй строфе.
«Знала ли что? Или в Бога ты верила? // Что там услышишь из песен твоих?» - это риторические вопросы, усугубляющие беспросветность оценок, в том числе, скрытым сарказмом. Беспросветность усиливают и строчки, где даются прямые характеристики России: «Чудь начудила, да Меря намерила // Гатей, дорог, да столбов верстовых», - и строфа, построенная по принципу дискредитации, перечёркивания сделанного:
Лодки да грады по рекам рубила ты,
Но до Царьградских святынь не дошла...
Соколов, лебедей в степь распустила ты -
Кинулась из степи чёрная мгла...
«двойнический», предваряющий «Скифы»: «красное зарево» - «сонное марево».
Стихотворение «Новая Америка» (1913) представляет интерес прежде всего тем, что содержит редчайшее принципиальное признание: «Твоего мне не видно лица», - отчасти объясняющее позицию автора в «Руси», «России» и других названных и неназванных произведениях. Природно-антуражное восприятие страны («за снегами, лесами, степями») мешает понять главное - суть, дух России; то, что в стихотворении названо «лицом». И если вопрос второй строфы: «Только ль страшный простор пред очами, // Непонятная ширь без конца?» - несёт в себе внутреннюю неудовлетворённость таким эмоционально-пространственным видением России, то последовавшее затем объяснение помогает понять, почему недоступно «лицо» Родины.
Недоступно, в первую очередь, потому, что нет веры в Россию православную, в Русь «богомольную». В «Новой Америке», «Грешить бесстыдно, непробудно...» и некоторых других стихотворениях в разъятом виде уже представлен образ «Святой Руси» из «Двенадцати» - «кондовой, избяной, толстозадой». И ясно одно, что в отношении к ней автор солидарен с двенадцатью красногвардейцами. Правда, пока речь не идёт о том, чтобы «пальнуть» в «Святую Русь».
«Новой Америке» Блок-двоемирец вновь одномерен, однолинеен. Через «атрибуты» веры: «глас молитвенный», «звон колокольный», «кресты» - герою видится иное, являющееся для него определяющим, на что лишь «намёкнуто»:
Нет, не старческий лик и не постный
<...>
Шепотливые, тихие речи,
Запылавшие щёки твои...
Так реализуется постоянное желание видеть в России Кармен, готовность верить в Россию-Кармен.
Постоянство проявляется и в другом: у Н. Некрасова (чьё восприятие отчизны было явно созвучно поэту) Русь, как общеизвестно, «и убогая, и обильная...», у АБлока же в «Новой Америке» - лишь «убогая финская...». Этот «левый» дальтонизм - способность видеть только одну сторону многогранного явления - встречается в творчестве писателя неоднократно: в «России», «Осеннем дне», «Возмездии», «Двенадцати» и других произведениях.
«Без божества, без вдохновенья», задаёт вопрос: «Откуда у Блока такой - свирепо-прорабо- точный слог?». И чуть позже сам на него отвечает, ссылаясь на свидетельства мемуариста и биографа о психическом заболевании поэта, которое сопровождалось «беспричинными вспышками бешенства» (Эткинд Е. Кризис символизма и акмеизма // Эткинд Е. Там, внутри. О русской поэзии XX века. - СПб., 1995).
Примечательно, что однобокие характеристики России, пере- иначивание её духовной сущности не вызвали ни у одного известного блоковеда возражений. Более того, многие, как Г. Федотов, «хотели обогатить через Блока <...> знание о России» (Федотов Г. На поле Куликовом // «Литературная учёба», 1989, № 4). Вот, например, как с помощью поэта «обогатился» В. Орлов, всю свою жизнь посвятивший изучению его творчества: «Это - та историческая, «византийская» Россия, что называется святой на языке Катковых и Леонтьевых, Победоносцевых и Столыпиных, Меньшиковых и Пуриш- кевичей, «страна рабов, страна господ», где всё казалось раз и навсегда поставленным на место: бог на иконе, царь на троне, поп на амвоне, помещик на земле, толстосум на фабрике, урядник на посту. Здесь трясли жирным брюхом и берегли добро, судили и засуживали, мздоимствовали и опаивали водкой, насиловали и пороли, а в гимназиях учили, что Пушкин обожал царя и почитал начальство» (Орлов В. Гамаюн. - М., 1981).
Я не ставлю под сомнение наличие в действительности блоков- ской России, но сомневаюсь в продуктивности такого взгляда, такого художественного метода. О возможности и необходимости иного подхода справедливо писал и сам поэт в октябре 1911 года: «Нам опять нужна вся душа, всё житейское, весь человек.. Возвратимся к психологии... Назад, к душе, не только к «человеку», но и ко всему человеку - с духом, душой и телом, с житейским - трижды так» (БлокА.
Дневник. - М., 1989). К сожалению, этот принцип применительно к России чаще всего не соблюдается Блоком: в его зрелой лирике дух, душа отчизны практически отсутствует.
У Н. Некрасова (который, по общепринятому и справедливому мнению, был созвучен поэту в понимании многих вопросов) в гениальном стихотворении «Тишина» есть строки, передающие состояние души, явно недоступное А. Блоку, автору третьего тома лирики:
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной...
Я внял... я детски умилился...
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился.
В стихотворении «Грешить бесстыдно, непробудно...» (1914) А. Блок в изображении Родины идёт по наезженной колее, на которой он печально предсказуем (вновь отчизна предстаёт в виде «тёмного царства»). Удивление вызывает то, что поэт психологически неубедительно соединяет в лирическом герое два несовместимых человеческих типа.
Социальная ограниченность авторского видения человека и России проявляется в данном случае со всей очевидностью. Так, герой - представитель «тёмного царства» - лишён АБлоком каких- либо здоровых начал. Если он и совершает благое деяние (жертвует деньги на храм), то тут же поэт это деяние перечёркивает: «А во- ротясь домой, обмерить // На тот же грош кого-нибудь». Схематизм, однобокость в изображении жизни здесь и далее в тексте проявляется в предельной степени: И под лампадой у иконы Пить чай, отщёлкивая счёт, Потом переслюнить купоны, Пузатый отворив комод, И на перины пуховые В тяжёлом завалиться сне...
«старой» России найдут своё отражение в «Двенадцати», «Интеллигенции и революции».
Однако в первой части стихотворения повествуется, думается, не о «Диких», а об их судьях - интеллигентах, ибо «пройти сторонкой в Божий храм», «Тайком к заплёванному полу // Горячим прикоснуться лбом» - это поведение человека, оторванного от религиозно-на- циональных корней. Плохо также стыкуются факты из двух частей, условно говоря, «интеллигентской» и «мещанской»: с одной стороны, «счёт потерять ночам и дням», «голова от хмеля трудная», с другой - пусть и с сарказмом, но речь идёт всё же о работе. То есть для того, чтобы появились «переслюнявленные купоны», нужно трудиться.
«Коршуна» (1916) - стихотворения, завершающего раздел «Родина». Материнскому завету «крест неси» Блок придаёт негативный смысл. Поэтому ответ на вопрос, венчающий произведение, не вызывает у него сомнений: избавление человека, России от несчастий, «коршуна» возможно лишь на пути непокорства, пере- ступления через крест.
Когда это вскоре произошло, Блок, как следует из всего сказанного, был уже готов воскликнуть: «Чёрная злоба, святая злоба», «Эх, эх, без креста...».
1997