О Дмитрии Семеновском
Прочтя сначала подряд тетрадь «Заревые знамена», я не пленился ни одним стихотворением в целом. Русь, революция, природа, против войны, против жестокости, немножко рабочего быта и переводы. Можно различить разные веянья, которыми окружен автор, – племенные веянья (общерусские напевы, образы) и литературные.
В родовом, русском – Семеновский роднится иногда с Клюевым, не подражая ему, но черпая из одной с ним стихии; это как раз то, что мне чуждо в обоих, что приходится признать, с чем нельзя не считаться, но с чем, по-моему, жить невозможно: тяжелый русский дух, нечем дышать и нельзя лететь. Особенно роднят Семеновского с Клюевым такие образы:
Телега – ржаная краюха –
Увязла в медовый раствор.
Медовым раствором назван навоз – это совсем уже плохо, даже независимо от сущности. А сущность – липкое, парное, ржавое. Можно погрузиться в этот мир, как во всякий настоящий и непридуманный мир, и поверить, что «двор – уж не двор, а дворец», потому что там – «сокровища кала», но тут скоро задохнешься. В этом мире нет места для страсти – она скоро превращается в чувственность, и веянием этой обезличивающей чувственности уже проникнуты порою «природные» стихи Семеновского: страсть уже обескрылена там, где начинаются сравнения (эти «опоясанные тучки», эти «сироты-овины», «мохнатые снопы»)[22], где начинают играть большую роль запахи, где постоянно близка ржавая болотная вода.
Проникаться культурным влиянием – дело очень сложное и не личное только (то есть одних личных усилий и личной любви к культуре для этого мало), культура должна быть в крови; у Семеновского, кажется мне, недостаточно культуры, поэтому он сходен с разными образцами во второстепенном; а иногда чувствуется просто даже «насвистанность».
За землю, за волю, за хлеб трудовой
Идем мы с врагами бороться.
В ком сердце горячее бьется,
На бой, на бой, на бой.
Подлинный поэт чувствуется в авторе второй тетради – «Иконостас». Здесь находят себе объяснение (хотя далеко не всегда – оправдание) главные недостатки Семеновского, и первейший из них – растянутость. Стихи эти длинны, как разглядывание иконостаса во время длинных церковных служб или как знойный и пестрый день деревенской ярмарки, к описанию которой не раз возвращается автор.
Этими длинными стихами о русских святых – как они на иконостасе и как они двинулись в крестном ходу – я бы и открыл книгу стихов Семеновского, а все остальное отодвинул бы на второй план, притом с большим выбором. Вышла бы небольшая, но очень своеобычная книга. Может быть, и в основных стихах следовало бы кое-какие строфы выкинуть.
Почему-то в отдел «сомнительных стихов», к которым я отнес бы вообще гораздо больше, попали стихи со строфой о божьей матери:
Громадны очи на лице
Каменья теплятся в венце,
Как месяц золотом и круглом.
Это – по-настоящему сказано. Дальше поразило меня приятно, после насвистанного и просвистанного «Взвихрись, полымя алого стяга», – следующее:
Горя дрожащей бахромой,
Казаки с важностью немой
С коней оглядывают площадь.
Или:
С борами на багровой вые,
«Осади!»
Сердитые городовые.
Поэт любуется и казаками и городовыми и не может иногда не любоваться, потому что он поэт и непременно спорит с тем другим своим «я», которое дробно барабанит: «Но восстанья пылающий сполох сжег дотла вековую тюрьму».
То «я» никогда не простит другому, для которого «толпа колеблется, как рожь», которое слышит, как
Гремит расстроенный орган:
«Когда б имел златые горы»…
Скотины рев, божба цыган…
Как все это хорошо!
Часто свойственно Семеновскому начать очень хорошо, а потом – сразу сбиться и вовсе свести на нет стихотворение. Таков «Ярославль» с превосходными двумя начальными строками:
Скажи: «Ярославль» – и в душе загудит
…
Таков перевод с еврейского: великолепна первая строфа:
Если я умру, не печалься, милый,
И пока земля надо мной свежа,
Шумно расплескивал моей могилой
Дальнейшие три строфы гораздо слабее. Может быть, в этом виноват подлинник. Однако я взял бы это стихотворение, но надо непременно переделать несколько выражений.
То же – в стихотворении «Товарищ», хороша только первая строфа.
Много рассеяно, в этих стихах признаков живого дарования; многое поется, – видно, что многое и рождается из напева; рифма зовет рифму, иногда новую, свою.
В тексте я местами сделал замечания, отмечая первоклассное знаком V, а второстепенное – О.
«Праздник», «Священник-большевик» и перевод с еврейского. Из рукописей журнала – «Высокая и тоненькая жимолость», «Звездным ликом в окно заглянула» и «Мечтатель» (перевод с немецкого).
В первом номере журнала следует напечатать «Праздник» – большое стихотворение в двух главах, слегка сократив его, если позволит автор. Оно характерно для автора и сразу покажет его во весь рост. Остальными взятыми стихами хотелось бы воспользоваться для журнала в будущем.
Книгу надо бы автору самому обработать, я боюсь взяться за это. Отмечал я довольно скупо, часто стал бы сам выкидывать целые строфы, не только строки, может быть даже менять слова, а этого постороннему лучше не делать: как бы ни казалось слабо и ненужно, может быть за этим у автора стоит нераскрытый образ, который раскроется впоследствии. Посторонний человек всегда недостаточно бережно относится, что я испытывал и на себе когда-то. Сокращать для журнала, пожалуй, еще можно, но и то лучше бы не надо.
22. Особенно рискованны такие образы (их много), как «мохнатый сноп»: казалось бы, это очень хорошо – ярко и сочно; но эпитет «мохнатый» прилагается к животному, и в этой помеси растительного с животным начинает роиться чувственное, похотливенькое, мужичье. Сродни этому – «парная весна» (не помню, есть ли у Семеновского).