Леонид Семенов. Собрание стихотворений
Издание «Содружества», СПб., 1905
Стихи Леонида Семенова покоятся на фундаменте мифа. Я обозначаю этим именем не книжную сухость, а проникновение в ту область вновь переживаемого язычества, где царствуют Весна и Смерть.
Всем памятны у Достоевского встречи глаз, в которых обозначается тайна. В эти мгновения движение души или волнение выражает ожидание чего-то выявляющегося, приближающегося, воплощающегося: как бы где-то невдалеке прошло то, что для выражения своего не находит иных звуков, кроме музыкальных; и слова, сопровождающие происходящее, устремляют свой поток к музыке, заслоняют логику — музыкой.
Вот что в «Бесах» Верховенский говорит Ставрогину:
«— Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?
— Кого?
— Ивана-Царевича.
— Кого-о?
— Ивана-Царевича; вас, вас!
Ставрогин подумал с минуту.
— Самозванца? — вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. — Э, так вот, наконец, ваш план.
— Мы скажем, что он „скрывается“, — тихо, каким-то любовным шопотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. — Знаете ли вы, что значит это словцо: „он скрывается“? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его… А главное — новая сила идет… Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!»
Из Ставрогина Ивана-Царевича не вышло, потому что холодный зажигатель, швейцарский гражданин, укусивший генерала за ухо, был все-таки «дрянным, блудливым, изломанным барчонком». И вот, «гражданин кантона Ури висел за дверцей» в светелке. Его настигло самоубийство — марево, мнимая смерть. Случилось так, что мы знаем, до какой степени такая смерть мнима, нереальна, и вот, зная об этом, не верим смерти настоящего Ивана-Царевича.
От древности мы получили в наследство священные руны и священные переживания и поняли, чем они говорят, о чем поют. Мы узнали, что здесь скрывается узел, связующий нас с правдами религии, народа, истории, указующий страну, куда улетела Дева Астрея.
Леонид Семенов в стихах говорит о том, что такое еще не пришедший мессия, царь с мертвым ликом, царевич, улыбающийся в гробу, «темная скрыня» земли, зачинающей новый посев, сон о белом коне и ослепительном всаднике.
Мессия, и грозный и светлый, бесконечно далек, как отдаленные громовые раскаты; ожидание его требует вечных бдений, белых одежд, цветов и гулких и слепых народных толп.
Но царь не слышит; на щитах
Смертный сон царевича совсем близок и нежно волнует тех, кто просто ищет коснуться устами мощей.
Все так нестрашно и умилительно, как нестеровский царевич, возникший легким видением на весенней травке, возле малых березок: какой-то не окровавленный Димитрий, а маленький царевич Митя, явившийся мужичкам, с легким сердцем зачинающим лиловую весеннюю пашню. Это — так же близко, как наше знание о том, что в «светелке», «за дверцей», висит не настоящий царевич, а просто — «гражданин кантона Ури».
Не страшно прозрачное видение; страшнее несказанные муки сомнительного зачатия того, кого мать понесла в ночном сне плоти. И вопрошает дремотная мать:
Точно шмель в розовой дреме, стонет или печалится сама Персефона; но радость о свершившемся зачатье летит от бездны к бездне, от весны к весне; и каждую весну в лесах гудят соки, «растут яремные силы»,
Каждую весну «в разымчивой неге» шумит и разбухает земля, будто под копытами священных табунов, будто в тяжком ожидании Светлого Освободителя, чье опущенное копье видела вещая девушка, бормочущая быстрые заклинания, как старый чародей:
Мгновенно чудится, что сон обращается в явь: ветер гонит пыль, клонит ели, вздувает космы облаков, заливается в лесу, как ржущие кони. Кажется, этот ветер, взвивший гривы и челки, исходит от самого солнца — воскресающего и требующего воскресной жертвы царя, чьи черты были «как мрамор под звездо-чистым навесом».
В сказанном — ядро поэзии Леонида Семенова. Особняком стоит «лирика чувства» в отделе «Повесть». На Семенова оказали влияние: 3. Гиппиус, отчасти Щербина («Эпиталама») и, что неожиданно и любопытно, Алексей Толстой («Подражание»). Стих и размеры почти всегда свободны, но специального внимания технике не уделено.
1905