135. Андрею Белому. 15–17 августа 1907. Шахматово
<15--17 августа 1907. Шахматово>1
Милостивый Государь Борис Николаевич.
Ваши два письма получил. Вопрос о дуэли, конечно, отпадает. Так же, как Вы берете назад слова о прошении, так и я беру назад "словечки о шпионстве и лакействе", вызванные озлоблением2.
<урных> отношениях так, что я чувствую потребность ответить со всей искренностью, какую могу выразить на словах. У меня нет здесь Ваших писем, но я помню главное и постараюсь объяснить, как все началось для меня, что я испытывал, получая их и встречаясь с Вами, и т. д.
Наше письменное знакомство завязалось, когда Вы сообщили через Ольгу Михайловну Соловьеву, что хотите писать мне3. Я сейчас же написал Вам, и первые наши письма сошлись. С первых же писем, как я сейчас думаю, стараясь определить суть дела, сказалось различие наших темпераментов и странное несоответствие между нами - роковое, сказал бы я. Вот как это выражалось у меня: я заранее глубоко любил и уважал Вас и Ваши стихи, Ваши мысли были необыкновенно важны для меня и, сверх всего (это самое главное), я чувствовал между нами таинственную близость, имени которой никогда не знал и не искал. В то время я жил очень неуравновешенно, так что в моей жизни преобладало одно из двух: или - страшное напряжение мистич<еских> переживаний (всегда высоких), или страшная мозговая лень, усталость, забвение обо всем. Кстати, - я думаю, что в моей жизни все так и шло, и долго еще будет идти тем же путем. Теперь вся разница только в том, что надо мною - "холодный белый день", а тогда я был "в тумане утреннем"4. Благодаря холоду белого дня, я нахожу в себе трезвость и большую работоспособность, чем прежде, но и только. По-прежнему, как в пору нашего письменного знакомства, когда Вы любили меня и верили мне, во мне - все те же огненные переживания (правда, "поднимающиеся с ледяных полей души", как написал недавно - по пов<оду> "Снежной Маски" - В. Я. Брюсов5; за эти слова я глубоко благодарен ему, так как, почти не зная меня лично, он так тонко определил то, чего я сам бы не сумел), сменяющиеся мозговой ленью + трезвость белого дня (желанье слушать, учиться, определиться). Итак, я стою на том, что по существу - не изменился. Теперь - далее. В ту пору моей жизни, когда мы встретились с Вами, я узнал и драм<атическую> симфонию (не помню, до или после знакомства)6 Вам. Я объяснял это - ленью. Ровно через год мы встретились. Мне было трудно говорить с Вами, и я опять объяснял это своей ленью. Но это было не единственной причиной... Причина, вероятно главная, сказалась при след<ующих> обстоятельствах: Вы помните, что в то же лето Вы приехали в Шахматово с Петровским. Помню резко и ясно, как мы гуляли в первую ночь нашего знакомства при луне7, и Вы много говорили, а я, по обыкновению, молчал. Когда мы простились и разошлись по своим комнатам, я почувствовал к Вам мистический страх. Насколько помню, об этом реальнейшем для меня факте нашего знакомства я никогда Вам не говорил. В этом - м<ожет> б<ыть> - моя большая мистическая вина. В ту ночь я почувствовал и пережил напряженно то, что мы - "разного духа", что мы - духовные враги. Но я - очень скептик, тогда был мучительно скептик, - и следующее утро разогнало мой страх. Мне было по-прежнему только трудно с Вами. Думаю, что Вы тогда почувствовали, что происходило во мне, как вообще непостижимо (для меня и до сих пор) тонко чувствовали многое, как чувствовали и затрудненность нашего с Вами личного и письменного общения. Потом - пошли опять наши письма и наши встречи, которые в последние годы участились, благодаря тому, что известно Вам. Я решительно думаю: я не старался узнать Вас, как не стараюсь никогда узнавать никого, это - не мой прием. Я - принимаю или не принимаю, верю или не верю, но не узнаю, не умею. Вы, наоборот, хотите узнавать всегда, Вы, по темпераменту, пытливый, торопливый, быстро зажигающийся человек. Мы с Вами и письменно и устно объяснялись в любви друг другу, но делали это по-разному - и даже в этом не понимали друг друга. Вы, по-моему, подходили ко мне не так, как я себя сознавал, и до сих пор подходите не так. Вы хотели и хотите знать мою "моральную, философскую, религиозную физиономию". Я не умею, фактически не могу открыть Вам ее без связи с событиями моей жизни, с моими переживаниями; некоторые из этих событий и переживаний не знает никто на свете, и я не хотел и не хочу сообщать их и Вам. Это никогда не препятствовало и до с<их> п<ор> не преп<ятствует> моим отношениям к Вам. Зовите это "скрытностью", если хотите, но таков я был и есть. Я готов сказать Вам теперь и письменно и устно, хотя бы так: моральная сторона моей души не принимает уклонов современной эротики, я не хочу душной атмосферы, которую создает эротика, хочу вольного воздуха и простора; "философского credo" я не имею, ибо не образован философски; в Бога я не верю и не смею верить, ибо значит ли верить в Бога - иметь о нем томительные, лирические, скудные мысли. Но, уверяю Вас, эти сообщения ничего не прибавят к моей физиономии. Я готов сказать лучше, чтобы Вы узнали меня, что я - очень верю в себя, что ощущаю в себе какую-то здоровую цельность и способность и уменье быть человеком - вольным, независимым и честным. Но ведь и это не даст Вам моего облика, и я боюсь, что Вы никогда не узнаете меня. Вы знаете, что, говоря все это, я не хвастаюсь и не унижаюсь, что это не признания, не выкрики, не фразы, не "гам". Все это я пережил и ношу в себе - свои психологич<еские> свойства ношу, как крест, свои стремления к прекрасному, как свою благородную душу.
И вот одно из моих психологич<еских> свойств: я предпочитаю людей идеям. Мож<ет> быть, это значит: я предпочитаю бессознательных людей, но пусть и так. Вы должны, если захотите, понять, в какой мере это так, потому что знаете мое отношение к "родственности" и т. п. - Из этого предпочтения вытекает моя боязнь "обидеть человека". Да, я согласен с Вами глубоко: каждый порознь - милый, но 10 этих милых - нестерпимая теплая компания. И я отмахиваюсь от этих десяти, производящих "гам", молчу, "попускаю". Вина моя перед литературой - велика, если у меня вообще могут быть крупные вины или заслуги перед русской литературой: я допускаю, чтобы Чулков таскал по всем квартирам свою дурацкую схему поэтов8, уверяя всех, оспаривающих ее, что она "верна только в данное мгновение и что отнюдь не следует ее принимать "вообще"" (или что-то в этом роде), и чтобы он же всучил ее какому-то идиотическому Семенову из Merc<ure> de France (в чем я не был уверен до Вашего письма, п<отому> ч<то> не читаю M<ercure> de Fr<ance>). (Кстати: я напишу на этот раз письмо в ред<акцию> "Весов", где публично, как Вы советуете, отрекусь от мист<ического> анарх<изма>9. Но мне нужно для этого знать точно, как именно выражается Семенов, чтобы, опровергая, не провраться. Потому - откладываю это до П<етер>бурга). Но, послушайте: неужели Выдумаете, что я "предаю друзей врагам", когда пишу Вам или Эллису насмешливо о Чулкове, а потом - "противоречу себе"10<ениях>? - я уклоняюсь, виляю (да, да), боюсь признаться другому в том, что подозреваю сам. Ведь, когда один человек думает о другом, - он свободен, когда же об этом другом уже "перемигнутся двое" - дело кончено, затравлен человек, и от травли еще увеличатся его пороки и еще уменьшатся добродетели. Когда же мне говорят: если Вы честный человек, Вы обязаны признать, что Чулков - негодяй, - я отвечаю злостно (о, это не формализм и не чиновничанье!).
Как все это сонно, томительно и страшно, Борис Николаевич. Я вязать и разрешать не берусь. Вчера, под впечатлением Ваших писем, я поехал в Москву, написал Вам из ресторана "Прага" письмо о том, что хотел бы говорить с Вами искренно и серьезно11. Это письмо прервал на половине, показалось, что письменно не изложить всего. Теперь продолжаю - и вот почему: когда лакей воротился с ответом, что Вас нет дома (это было в 10-м часу вечера), мне показалось, что так и надо, что нам все равно не сговориться устно. Но писать решаюсь продолжать, сейчас воротился из Москвы и вот пишу. Говорил всю дорогу с молодым ямщиком. У меня теперь очень крупные сложности в личной жизни. Когда же говорит ямщик, оказывается, что он - представитель 40-а простых миллионов, а я - представитель сотни "кающихся дворян" со сложностями. Ямщик ничего поделать не может с тем, что он "темен", а я с тем, что я - еще темнее, даже с "мистич<еским> анархизмом" ничего не могу поделать, не говоря о важном. Но я здоров и прост, становлюсь все проще, как только могу. В чем же дело? Вы скажете, что это - лень, ребячливые проклятые вопросы, что надо действовать, а не каяться, что я не знаю, наконец, теории познания. Так, все верно. Но и Л. Андреев (какой еще сплетник сообщил Вам, что я читал "черновик" Андрееву? Ни черновика, ни Андреева не было. Ох, уж эти Тата12, Зина, Чулков, Вяч. Иванов и пр. и пр. Не верьте рассказам и предположениям третьих лиц. Этой зимой вышло однажды из этих рассказов, что я уже умер), но и Л. Андреев, которого Вы уважаете, мучится проклятыми, аляповатыми, некультурными вопросами, мучается Россией, зная ее немногим больше меня, пожалуй. Ведь вот откуда мое хватанье за Скитальца; я за Волгу ухватился, за понятность слога, за отзывчивость души, за ее здоровую и тупую боль. Ведь я не стою на том, что это - искусство.
Чувствую, что всем, что пишу, еще более делаюсь чуждым Вам. Но я всегда был таким, почему же Вы прежде любили меня? "Или Вы были слепы?", - спрошу в свою очередь.
и жуть - сонное покрывало. Если бы я не носил на глазах этого сонного покрывала, не был руководим Неведомо Страшным, от которого меня бережет только моя душа, --я не написал бы ни одного стихотворения из тех, которым Вы придавали значение.
Теперь о другом.
Где "богохульство" в моих драмах (кроме Балаганчика)? Почему кощунственны строки: "в подушках, в креслах, на диване..."13. Это просто - скверные строки, как почти все мои стихи - в "Цветнике Ор". Сверх того, именно эти строки еще банальны и "дурного тона". Другое дело - стихи о "Весне" - они кощунственны14. Но объясните, что кощунственнее всего и что такое - кощунство? Когда я издеваюсь над своим святым - болею. Но "Балаганчику" Вы придаете смысл чудовищный - зачем и за что? Если повернуть вопрос так, как Вы, - он омерзителен, вреден, пожалуй "мистико-анархичен". Поверните проще - выйдет ничтожная декадентская пьеска не без изящества и с какими-то типиками - неудавшимися картонными фигурками живых людей. -
"хроники" в Руне15 суть рассуждения на изв<естные> темы. Никаких синтетических задач не имел, ничего окончательного не высказывал; раздумывал и развивал клубок своих мыслей, м<ожет> б<ыть>, никому не нужных. Если бы мне предложили "создать журнал", быть редактором, или что-либо в этом роде, принял бы это за насмешку или наивность. У меня нет на то ни образования, ни умелости, ни тактики, ни твердой почвы. В Вашем войске (войске людей с отточенными мировоззрениями) действовать я не могу, потому что не умею принять приглашения укреплять теорию символизма. Сердце же мое, по-прежнему, лежит ближе к Вам, чем к факельщикам16. Вот почему мне бывает больно, когда Вы, или лица из Вашего кружка, относятся ко мне, как к совершенно чужому. Среди факельщиков (неуловимых, как я с Вами совершенно согласен) стоит особняком для меня Вяч. Иванов, человек глубоких ума и души - не пустышка17. Мы оба - лирики, оба любим колебания друг друга, так как за этими колебаниями стоят и сторожат наши лирические души. Сторожат они совершенно разное, потому, когда дело переходит на почву более твердую, мы расходимся с Вяч. Ивановым. К пунктам расхождения очень важным принадлежит, например, Л. Андреев, или мистич<еский> анархизм.
Если я кощунствую, то кощунства мои с избытком покрываются стоянием на страже. Так было, так есть и так будет. Душа моя - часовой несменяемый, она сторожит свое и не покинет поста. По ночам же - сомнения и страхи находят и на часового. Если мы действительно расходимся с Вами "в глубине глубин", то, значит, основательны мои мистические страхи при встрече с Вами, которые я описал, и основательны Ваши мистические подозрения "Снежной Маски"18 "Снежной Маске", но и здесь кощунство тонет в ином - высоком).
"Мы друг другу чужды", говорите Вы. Поставьте вопрос иначе: решаетесь ли Вы верить лирику, каков я, т. е., в худшем случае, - слепому, с миросозерцанием неустановившимся, тому, который чаще говорит нет, чем да. Примите во внимание, что речь идет обо мне, никогда не изменявшемся по существу. В таком случае, если и Вы - неизменны, - нет причин не верить теперь, или не было причин верить тогда. Если же Вы изменились, то есть, быть может, причины не верить теперь. Я же полагаю, что тот сильнейший перелом, который Вы переживаете теперь, не изменяет Вас по существу, Вы - все тот же, каким я Вас знал и теперь, когда я знаю о Вас по журналам и от третьих лиц. Переживаю перелом и я, но меня, уж я наверное знаю, он не меняет по существу. Если же все это так, то признайтесь: надоело Вам считаться с такою зыблемой, лирической душой, как моя. И я допускаю, что Вы правы - перед Вашим делом, что во мне есть то, из-за чего людей "покидают друзья", становящиеся на путь более твердый в идейном смысле.
Я допускаю, что нам надо разойтись, т. е., не сходиться так, как сходились мы до сих пор. Но думаю, что и в расхождении надо сохранить друг о друге то знание, которое дали нам опыт и жизнь. Я храню его сквозь все сплетни, сомнения, недоумения, озлобления, забвения. Считаюсь с Вами всегда. Вы, я допускаю, в положении более трудном: труднее хранить верное воспоминание о душе более зыблемой и неверной, чем Ваша. Hо тут я и спрашиваю Вас, "как на духу", по Вашему выражению: уверены ли Вы, что Вы - вернее меня? Я утверждаю, что через всю мою неверность, предательства, падения, сомнения, ошибки - я верен. Предоставляю Вам сказать, что все, что пишу, - слова, слова, слова19. Но, право, я бы не писал, если бы это были слова, писать мне трудно, и для слов я не писал бы. В основании моей души лежит не Балаганчик, клянусь. Если бы в ее основе лежал Балаганчик, я не написал бы ни строчки этого письма, как не написал бы большинства своих стихов; написал бы разве стихи "о сажании символа на пароход"20, которые, опять-таки, - поверните проще, проще, проще. Да не стоит и повертывать, об этом стихотворении я готов просто сказать - чёрт с ним.
"он пишет все о себе, когда дело идет о важном, об изгнании из литературы мистич<еского> анархизма, которому он потакает, да и еще кое о чем - более важном". Хорошо, я буду отвечать Вам на Ваше письмо со всею четкостью, на которую я способен в прозе. А пока скажу Вам. Я думаю, что все, что изложил письменно, не удалось бы мне сказать устно. Хотя письмо вышло очень хаотическое, но говорил бы я еще хаотичнее. Потому, м<ожет> б<ыть>, лучше, что мы не говорили с Вами в "Праге". Теперь, после этого письма, нам скорее можно говорить; если хотите, я готов снова приехать в Москву; м<ожет> б<ыть>, это нужно, т. е. нужно, чтобы Вы видели меня, а не читали только мои слова.
Снова перечитываю Ваши письма и отвечаю, как могу.
Да, мистич<еский> анархизм, соборн<ый> индивидуализм, эротизм, мистич<еский> реализм - я анализировать также не считаю возможным в том виде, в каком они существуют или не существуют в книгах Чулкова и Гофмана. Да, я разделяю Ваши опасения относит<ельно> "зари мистич<еского> хулиганства". Да, я признаю себя виновным в "потакательстве", которое выражалось в том, что я допускаю такие заявления, как в "Mercure de France". Не оправдываюсь. Потому, сочту своим долгом сказать нет этим теориям в письме в ред<акцию> "Весов". Считаю, что должен это сделать скорее, потому обращаюсь с просьбой к Вам; не имею в Москве другого источника. "Merc<ure> de France" я не имею возможности видеть, Вы же бываете в "Весах". Если бы Вы выписали мне точно ту фразу, в которой я причисляюсь к мист<ическим> анархистам, я был бы Вам очень обязан. Подписана ли статья Семеновым или кем-ниб<удь> другим? Это - первое. Впрочем, прибавлю все-таки: неужели я литературно подавал повод причислять меня к мист<ическому> анархизму? Думаю, что мои стихи свидетельствуют о противном. Таким образом, и "Весы" и Вы имеете лишь формальные поводы причислять меня к эт<ому> направл<ению> (на основ<ании> статей Чулкова и пр.), но где же право внутреннее? Вы могли бы знать меня настолько, чтобы не считать причастным сюда? Это говорит еще раз за то, что Вы не знаете или забыли меня.
Мое письмо в редакцию будет иметь для меня значение развязыванья рук и окончательного разрыва с теми тенденциями, которые желают поставить на первый план мою зыблемость (мистич<еский> анархизм и, значит, - адогматизм, иррационализм и т. д.), между тем, как я сам ставлю на первый план - мою незыблемую душу, "верную, сквозь всю свою неверность".
Далее: при всей неточности своего мировоззрения, я сознаю, что теория из настроения создана быть не может и не должна. Потому я издавна отношусь к вышеук<азанным> теориям, как к лирике - и никогда не возвожу их в теории, принципы, пути21 пороков или наклонностей к порокам - раздувает их, треплет и губит человека, а не писателя. Можно ли, например, писать, как З. Н. Гиппиус: "Чулков пристал к Блоку"22. Ведь это - неуважение к самой себе.
Если я не ответил на все частные пункты Ваших писем, то Вы можете вывести, как я отношусь к ним, - из всего остального. Но письмо разрослось. Если бы Вы ответили мне, я был бы очень рад. Говорить с Вами готов. Никаких бездонных умолчаний у меня нет. Я хочу проще, проще, проще. М<ожет> б<ыть>, если бы мы говорили с Вами, нам удалось бы выяснить подробности наших отношений, провинности друг перед другом в областях более интимных. Писать об этом - невозможно. Ну, так я готов говорить, хотя не знаю, скажу ли Вам что-либо новое. Пока же, примите мое уверение в уважении к Вам.
Александр Блок
15--17 августа. С<ельцо> Шахматово.
23, что, по моему личному мнению, Ваше письмо в ред<акцию> Зол<отого> Руна с возражением Вольфингу - следует поместить. Если же в этом письме содержатся "резкие выходки", как утверждает Рябушинский, то пусть редакция оговорит их в примечании24.
Примечания
1 Ответ на п. 179 и 180.
2 Ср. дневниковую запись М. А. Бекетовой от 14 августа 1907 г.: "Дуэли не будет, Ан. Белый "охотно берет свои слова назад" и не желает дуэли. Прислал ворохи "декадентских ведомостей", как я называю его послания. Аля чуть не убилась с горя. Тяжелая была неделя" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 624). 15 августа 1907 г. А. А. Кублицкая-Пиоттух сообщала Е. П. Иванову: "Все уладилось. Андрей Белый взял назад свои обвинения. <...> Он прислал Саше 12 страниц писчей бумаги с объяснениями. Саша прочел их нам с Любой вслух <...>" (Там же. С. 293). Ему же написал и Блок 17 августа: "Все обошлось, Андрец Белый отказался от своих слов. Мы с ним в обширнейшей переписке. Теперь я не думаю, что он - сумасшедший, письма пишет умные" (Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову. М. --Л., 1936. С. 61).
4 Формулировки из стихотворения Вл. Соловьева "В тумане утреннем неверными шагами..." (1884).
"Новые сборники стихов" Брюсов писал о книге Блока "Снежная Маска" (СПб., "Оры", 1907): "... нам кажется, что именно снежность, вечная холодность, составляет самое существо А. Блока, и что огненные вихри его переживаний подымаются только с ледяных полей его души" (Весы. 1907. No 5. С. 67).
6 "Симфония (2-я, драматическая)" Белого вышла в свет в апреле 1902 г.; рецензия Блока на нее была опубликована в No 4 "Нового Пути" за 1903 год.
7 Эту прогулку (видимо, вечером 10 июля 1904 г.) Белый описал в "Воспоминаниях о Блоке" (О Блоке. С. 90-91).
"Mercure de France".
""Весы" меня считают "мистическим анархистом" из-за "Mercure de France". Я не читал, как там пишет Семенов, но меня известил об этом Андрей Белый, с которым у нас сейчас очень сложные отношения. Я думаю так: к мистическому анархизму, по существу, я совсем не имею никакого отношения. Он подчеркивает во мне не то, что составляет сущность моей души: подчеркивает мою зыблемость, неверность <...> не считаю себя мистическим анархистом, но сознаю необходимость отказаться от него печатно, в письме в редакцию, например, "Весов"" (VIII, 204). Ср. запись Блока от 20 августа 1907 г.: "Напишу письмо в редакцию "Весов" по поводу идиотского сообщения "Mercure de France"" (ЗК, 98).
10 Блок написал "насмешливо" о Чулкове, видимо, в несохранившемся письме к Эллису (первая половина марта 1907 г.), о содержании которого можно отчасти составить представление по ответному письму Эллиса (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 288--289). Ср. фразу из письма Эллиса к Блоку, относящегося к началу апреля 1907 г.: "... как объяснить мне Ваш отзыв о Чулкове в предыдущем письме, к<ото>рый абсолютно противоречит последнему письму" (Там же. С. 291); в "последнем" письме, от 1 апреля 1907 г., Блок заявлял Эллису: "Относительно Чулкова не хочу соглашаться с Вами. В нем есть правда, давно уже важная для меня <...>" (VIII, 185).
11 Это письмо к Белому не сохранилось. Ср. сообщение А. А. Кублицкой-Пиотгух в письме к Е. П. Иванову от 15 августа 1907 г.: "Саша <...> сегодня поехал объясняться с Бугаевым в Москву" (ЛН Т. 92. Кн. 3. С. 293).
12 Т. Н. Гиппиус, в 1907 г. регулярно общавшаяся с Блоками, подробно описывала эти встречи в письмах к Белому (см.: Там же. С. 273--276, 278--279, 281--284).
"Ушла. Но гиацинты ждали..." (31 марта 1907 г.), впервые опубликованного в альманахе "Цветник Ор. Кошница первая" (СПб., 1907. С. 97) под заглавием "Послание":
В подушках, в кресле, на диване
Живут стыдливые слова.
Мечта твоих благоуханий
"Цветник Ор" Белый писал о Блоке: "И у лирика есть круг обязанностей: держать высоко знамя искусства. Но он кощунствует и на лирику, <...> надоедая дешевым и приевшимся модернизмом, доходя до таких стихов" - далее процитированы первые две из приведенных строк (Весы. 1907. No 6. С. 68). В последующих своих книгах Блок печатал это стихотворение без приведенной строфы (см.: ПСС II, 464, 826--827).
14 Имеется в виду цикл из трех стихотворений "Ненужная весна", также впервые опубликованный в "Цветнике Ор" (С. 99--101). В рецензии на этот альманах Белый, процитировав строки из "Ненужной весны": "Она сера и неумыта, // Она развратна до конца", - заключал: "Ах, Весна ли развратна? Весна безразлична сама по себе; всякий вносит в Нее свое содержание. На кого же сердиться поэту, если и Весна для него развратна? И хочется вздохнуть: "Надоели ералашные глубины: будьте хоть лириком, г. Блок, если вы не мистик; а то вы по старой привычке все еще провешиваетесь там, где вопрос только в отделке стиха"" (Весы. 1907. No 6. С. 68). Блок не включал "Ненужную весну" ни в одну из своих стихотворных книг. См.: ПСС IV, 594.
15 Статьи "О реалистах" и "О лирике" (июнь-июль 1907 г.), опубликованная в No 6 "Золотого Руна" за 1907 г., к тому времени еще в свет не вышедшем.
"Факелы" (кн. 1--3. СПб., 1906--1908), идейно и эстетически близкие их учредителю Г. Чулкову. Такая формулировка была возвещена со страниц "Весов" - в статье Вяч. Иванова "О "факельщиках" и других именах собирательных" (1906. No 6), представлявшей собой полемический отклик на статью Брюсова (Аврелия) "Вехи. IV. "Факелы"" (Весы. 1906. No 5).
17 Ср. запись Блока от 20 августа 1907 г.: "Мистический анархизм неуловим, как справедливо писал мне Бугаев. Совершенно в стороне для меня в этом отношении стоит Вячеслав Иванов, который глубоко образован и писатель замечательный <...>" (ЗК, 97).
"Снежной Маске" Белый дал в статье "На перевале. VIII. Синематограф", по ходу рассуждений о современных писателях: "Многие из них совершают триумфальное шествие по жизни - может быть в колеснице, везомые на костер? О, нет: просто в удобных тележках" (Весы. 1907. No 7. С. 52. Обыгрывается образный строй стихотворения "На снежном костре").
19 "Слова, слова, слова" - реплика Гамлета (Шекспир, "Гамлет", акт И, сцена 2).
"Поэт" ("Сидят у окошка с папой...", июль 1905), впервые опубликованное в книге "Нечаянная Радость", со строками о Прекрасной Даме: "Она не придет никогда: // Она не ездит на пароходе". Белый в рецензии на "Нечаянную Радость" писал: "И вот <...> мы узнаем, что "Прекрасная Дама" нъ путешествует на пароходах <...> Нам становится страшно за автора" (Перевал. 1907. No 4 (февраль). С. 59--60).
21 Сходное высказывание - в письме Блока к Чулкову от 17 августа 1907 г.: "... я не относился к мистическому анархизму никогда как к теории, а воспринимал его лирически" (VIII, 204).
22 Блок суммарно характеризует высказывания о Чулкове в статье Гиппиус "Трихина" (см. примеч. 13 к п. 176). По прочтении 5-го номера "Весов", включавшего эту статью, Чулков откликнулся в письме к Блоку от 13 июня 1907 г.: "Напишите мне, пожалуйста, два слова о "Весах". Как Вы это чувствуете? Мне очень стыдно за Зинаиду Николаевну и Белого. И что же это такое, наконец?" (ЛН. Т. 92. Кн. 4. С. 400).
"Письме в редакцию" Белого по поводу статьи Вольфинга (псевдоним Э. К. Метнера) "Борис Бугаев против музыки", напечатанной в "Золотом Руне" (1907. No 5). Готовность Н. П. Рябушинского поместить в "Золотом Руне" "письмо" Белого лишь при условии возвращения последнего в состав постоянных сотрудников журнала вызвало очередной инцидент между Белым и редакцией "Золотого Руна" (см. примеч. 27 к п. 179), повлекший за собой уход из этого журнала ряда ведущих сотрудников "Весов". "Письмо в редакцию" Белого было опубликовано в "Перевале" (1907. No 10. С. 58--60) с авторским примечанием: "Это письмо было отвергнуто редакцией "Золотого Руна" на том основании, что я не захотел вернуться в состав сотрудников. Между прочим мне было указано на то, что в моем письме есть "выходки" против некоторых писателей. Предоставляю на суд публики, представляет ли мое письмо "выходку", или нет".