252. Андрею Белому. 22 октября 1910. Шахматово
22. X. 1910. С<ельцо> Шахматово
Милый Боря.
Продолжаешь ли Ты относиться к моей статье о символизме1 с прежним доверием? Спрашиваю Тебя об этом сейчас по нескольким причинам. Во-первых, если бы теперь могла возникнуть между нами хоть тень недоразумения, это было бы просто нелепым фактом, не могло бы иметь ни малейшего внутреннего значения; во-вторых: я уверен, что Ты понял статью, как никто, взвесил все выводы из нее, как только возможно; и, однако, достаточно ли ясно она написана, и, следоват<ельно>, достаточно ли ясна она для Тебя? Т. е., учел ли Ты то обстоятельство, что я остаюсь самим собой, тем, что был всегда, т. е. статья не есть покаяние, отречение от своей породы; я бы мог назвать ее "исповедью", если бы то мое лицо, от которого она исходит, могло исповедаться. Но там я не исповедуюсь, потому что это больше "кающегося дворянства", "интеллигенции и народа", и т. д. Это - я сам, неизменный, и никогда не противоречивший себе. Исповедь есть размягчение душевное, желание "исправиться"; но там я говорю холодно, жестоко (и к самому себе), прямолинейно, без тени психологии: "вот что произошло со мной в частности и, по моему наблюдению, также и с теми, о ком я могу сказать "мы, символисты". Происшедшее - совершившийся факт, хорошо или плохо - другой вопрос (т. е., лучше сказать - более чем плохо, вне категорий "плохого" и "хорошего"). Но это "более чем" (или эту гибель) я лично люблю".
Так вот, учел ли ты то, что я люблю гибель, любил ее искони и остался при этой любви. Настаиваю на том, что я никогда себе не противоречил в главном. Мне остается только подчеркнуть в данный момент и для Тебя то свойство моей породы, что я, любя и понимая, мож<ет> быть, более всего на свете людей, собирающих сдой собственный "пепел" в "урну", чтобы не заслонить света своему живому "я"2 (Ты, Ницше3), - сам остаюсь в тени, в пепле, любящим гибель. Ведь вся история моего внутреннего развития "напророчена" в "Стихах о Прекрасной Даме". Я тороплюсь только еще раз подчеркнуть для Тебя их вторую часть, также - последующие книги, "Балаганчик", "Незнакомку" и т. д. Указать, что они мои; я могу отрекаться от них, как угодно, но не могу не признать их своими.
Ближайшим поводом к упорному задаванию Тебе этих вопросов о себе служит следующее: недавно в жидовской газетке я прочел выдержки из фельетона Мережковского о статьях Вяч. Иванова и моей4 статья). Сверх того, Мережковский решил, что статьи суть проявление "мании величия" на почве больной русской общественности. Если это так, то мне больно, что Мережковский отнесся так именно к той статье, которая наиболее исходит от меня - человека; пока я "получеловечно" писал о промежуточном - об "интеллигенции", например, или о Л. Андрееве и Городецком, - Мережковский принимал; когда заговорил человек, он закричал о мании величия. Но это - уклонение в сторону; дело в том, что я заподозрил на основании фельетона Мережковского ясность своей статьи.
Другой повод - Твое предложение от "Мусагета" прочесть лекцию на тему, смежную с Тобой, чтобы было "программное выступление". Я упорно "искушаю" Тебя в видах дела. Зная пафос "дела", отношение к нему Твое, я спрашиваю Тебя начистоту: может ли у Тебя до сих пор возникнуть опасение, что я могу повредить делу? Право, я спрашиваю Тебя без тени психологии и ложного стыда. Спрашиваю потому, что верю в Твой путь; спрашиваю во имя дела. Без Твоего ответа, самого прямого, у меня связаны руки и в решении о лекции.
Еще иначе формулирую свои вопросы: я всегда был последователен в основном (многие, заводя обо мне речь серьезно, т. е., не касаясь "собутыльничества" и т. п., считают моей истинной природой неверность, противоречивость; например - Чулков; но я не считаю этого правильным); я последователен и в своей любви к "гибели" (незнание о будущем, окруженность неизвестным, вера в судьбу и т. д. - свойства моей природы, более чем психологические). Теперь: Ты знаешь меня давно, между нами прошло многое, что больше нас обоих, что должно было часто заслонять нас друг от друга. Теперь, когда мы можем стоять лицом к лицу, веришь ли Ты мне, всему моему "я", или только тому, от которого исходит статья о символизме, понятая Тобой лишь частично - (так как, мож<ет> быть, она написана неясно, и в ней не видно всего, хотя она и исходит от всего меня - человека)?
На этом заканчиваю это тяжеловесное письмо. Извини меня за тяжеловесность, происходящую от того, что я совсем разучиваюсь говорить и особенно затрудняюсь говорить о том, что может оказаться излишним (как все мои вопросы этого письма). Я верю, что Ты меня любишь и знаешь, но хочу еще знать, можешь ли Ты мне во всем верить? Отчасти расчищаю эту дорогу так особенно старательно, потому что озлоблен и утомлен (как, вероятно, и Ты и все "мы") бесконечной сетью кляуз, обманов, передергиваний и сплетен, которые вьются вокруг нас всех все последние годы (исходя и от семитов, и от арийцев, и от друзей, и от врагов, и даже - от самих себя). Особенно существенно и сейчас, когда Мережковские кивают на mania grandiosa {Манию величия (лат.).}, жидовская пресса5 радуется, что "декаденты избавили себя от общественности", и т. д., и т. д., - чтобы наш путь друг к другу был, по крайней мере, расчищен до конца.
-----
"Мусагете", посылаю Тебе после долгих колебаний. Напиши мне свое откровенное мнение. Если Тебе очень не нравится, я мог бы заменить отдельными стихами (не циклом)6.
-----
Прошу Тебя, ответь мне поскорее. Во-первых, Твой ответ для меня существенно важен, во-вторых, я скоро уеду (куда, еще не знаю пока, - почти наверно в Петербург).
Любящий тебя глубоко
Александр Блок
Примечания
"О современном состоянии русского символизма". См. п. 220, примеч. 2.
2 Обыгрываются слова Белого из заметки "Вместо предисловия" к его книге "Урна. Стихотворения" (М., 1909. С. 11): ""Пепел" - книга самосожжения и смерти. <...> В "Урне" я собираю свой собственный пепел, чтобы он не заслонял света моему живому "я". Мертвое "я" заключаю в "Урну", и другое, живое "я" пробуждается во мне к истинному".
3 В тот же день Блок сообщал матери: "... читал Ницше, который мне очень близок" (VIII, 319).
4 Имеется в виду статья Мережковского "Балаган и трагедия" (Русское Слово. 1910. No 211, 14 сентября), полемически направленная против "аполлоновских" выступлений Иванова ("Заветы символизма") и Блока ("О современном состоянии русского символизма"). Мережковский, в частности, обвинил Блока в предательстве идеалов общественного радикализма, исповедуемых русской интеллигенцией, в "измене тому святому, абсолютному, что было в русской революции": "По мнению декадентов, русская революция - балаган, на котором Прекрасная Дама - свобода - оказалась "картонной невестой" и "мертвой куклой" и человеческая кровь - клюквенным соком <...> Кто не плюет на потухающий жертвенник? Чье ослиное копыто не лягает мертвого льва? И не видят они, что если в душе у них "сорвалось", кончилось "балаганом", то в России продолжается трагедия, и что надо быть черной сотнею, чтобы считать человеческую кровь за клюквенный сок". Блок попросил А. Д. Скалдина прислать ему номер газеты со статьей Мережковского в письме от 17 октября 1910 г. (VIII, 316).
вбирают в себя совокупность многих негативных, в их восприятии, черт современной цивилизации: "буржуазное" начало, дух торгашества, рекламы, отсутствие высоких идеалов, ограниченную либеральную идеологию, обывательскую пошлость и усредненность и т. д.
"Антология" (М., "Мусагет", 1911) был помещен присланный с этим письмом цикл "Ночные часы" (С. 9--15), включающий стихотворения "Вступление" ("Когда, вступая в мир огромный..."), "Искуситель" ("Ты в комнате один сидишь..."), "Посещение", "Исход" ("Идут часы и дни, и годы...").