81. Андрею Белому. <15 октября 1905. Петербург>
<15 октября 1905. Петербург>1
Милый Боря.
Сегодня я получил Твое письмо - такое, какого я ждал. Это последнее (т. е., что ждал) делает мне честь. Я даже хотел в прошлом письме спросить Тебя, отчего Ты мне этого до сих пор не сказал. Отчего Ты спрашиваешь о том, буду ли сердиться, и объясняешь, что Ты ответственен? Я тоже не ребенок, чтобы не отказаться от той словесной мерзости, которой я угостил Тебя в прошлом письме. Целый день сегодня мне было очень больно, но совсем не обидно. Все, что Ты говоришь, я знаю за собой (оттого и больно), - кроме одного: я не "наслаждался эстетически Твоими и Сережиными страданиями", и это место Твоего письма совсем не ранило меня. Это я твердо говорю. Теперь отвечу на остальные вопросы и слова Твои, которые я на этот раз понял лучше, чем обыкновенно: "Приготовление души к будущему", "заслонка души" и даже Купина (под которой я разумел, как вспоминаю, вовсе не символ Богоматери, а обыкновеннейший терновый куст, который растет себе среди поля и горит) - все это - речи идиотски бессвязные, понахватанные чёрт их знает откуда. Оправдываюсь я в этом (хотя и не нужно, потому что все равно глупо) только тем, что с первых же моих писем к Тебе помню за собой такие витиеватые нагромождения. Эти нагромождения приходили совсем не для литературных завитков и не "просто так", а очень мучительно, - и были мне всегда противны (помню, что очень давно я совершенно в этом роде писал о числе 4)2, и, несмотря на это, я их продолжал аккуратно писать до последнего письма. Я вообще никогда (заметь, никогда, даже когда писал все стихи о Прекрасной Даме) не умел выражать точно своих переживаний, да у меня никогда и не бывало переживаний, за этим словом для меня ничего не стоит. А просто, беспутную и прекрасную вел жизнь, которую теперь вести перестал (и не хочу, и не нужно совсем), а, перестав, и понимать многого не могу. Отчего Ты думаешь, что я мистик? Я не мистик, а всегда был хулиганом, я думаю. Для меня и место-то, мож<ет> быть, совсем не с Тобой, Провидцем и знающим пути, а с Максимкой Горьким, который ничего не знает, или с декадентами, кот<орые> тоже ничего не знают.
Я пишу так, Ты знаешь, отчего. Но разница между декад<ентами> и мной есть. Например, мне декаденты противны все больше и больше. Затем, - они не знают, а я "спокойно знаю" (и это бывает, правда), и притом "что", а не "как". Объяснить этого никогда не смогу и даже на словах склонен отречься от этого, когда заставят объяснять. Если Ты будешь искать кощунств в моих словах, то найдешь их слишком много, и, мож<ет> быть, достаточно тяжелых, чтобы хватить ими меня по голове и убить. Мои мозги элементарны до того, что не выдерживают и более слабых давлений, чем Твои. Раз поймут много, а раз - ничего. Нет конца моей недисциплинированности в том, что причастно глубине, - а также "неподвижности", как Ты ее называешь. Но отсутствие дисциплины хуже, чем неподвижность.
Все это действительно так и надлежит студенту Имп<ераторского> СПб. университета и сотруднику "Вопр<осов> Жизни". Но я не играю мистикой, а играю словами, очень нудно и скверно. Относит<ельно> мистики я знаю, что она реальна и страшна, и что накажет меня. Но как наказать меня больше, чем я наказан, и что отнять у меня, когда я нищ? Я не понимаю, почему Ты считаешь меня богатым или "кейфующим за чашкой чая"? Я знаю, что Тебе отвратительна моя косность, - во мне ее много. Когда Ты командовал "про-сияй!", и в подобных случаях я спрашивал, не нужно ли командовать это мне? А ты сказал раз, что мне не нужно экзамена. Но я совсем не поверил этому: мне экзамен нужен строгий, но я ни за что не пойду на него, потому что я лентяй. Как Ты думал, что я "работаю во имя долга перед Прекрасной Дамой"? Я, который никогда не умел и не умею организовать в себе что-нибудь, который имел в самый разгар стихов о Прекрасной Даме отчаянную склонность к "психологической мистике" (только что теперь не люблю ее)?!
Милый Боря. Если хочешь меня вычеркнуть - вычеркни. В этом пункте я маревом оправданий не занавешусь. Мож<ет> быть, меня давно надо вычеркнуть. Часто развертывается во мне огромный нуль. Но что мне делать, если бывает весело? Я далек от всяких ломаний и, представь себе, я до сих пор думаю, что я чист, если и не целомудрен и кощунствен. Я чувствую Твою любовь и Твой гнев, и они справедливы.
Ты спрашиваешь, отчего я не возражал? Я теперь не помню, на что я должен был возражать и что проклясть, вероятно, я не понимал и не умел возразить. Но пусть я должен был возражать и проклинать - я этого не делал до сих пор никогда, а буду ли делать, не знаю. Говорить мне, что я Тебя "соблазняю пустотой в скобках", напоминать, что Ты искушен теорией познания, и утверждать, что я "смеюсь" над Тобой, - значит меня не знать. Что у Тебя за метод? Ты ополчаешься на меня письменно, я так защищаться не стану. Не хочу, и не знаю слов, все забыл. Я думал, что Ты и представляешь меня бессловесным и не осуждаешь за это, но Тебе теперь хочется моих словесных признаний. Говорю теперь, потому что я всегда был бессловесным, и Ты не жаловался на это. Если пришло время меня за это уничтожить - уничтожь. Если думаешь, что меня можно научить, - научи, ведь я верю Тебе неизменно.
"преображенная". А хоть Ты и говоришь о необходимости реальных "путей" для Преображения, я думаю, что или, правда, иногда беспутно преображаюсь, или у меня и пути есть, только указать их не могу ни одного.
Больнее всего, конечно, когда Ты упрекаешь в насмешке. Никто во мне не смеется тогда, когда Ты чувствуешь насмешку (или, просто, говоришь о ней?), но скорее - переворачивает острые камни.
Если любишь, поверь этому, а наказание я принимаю. Пожалуйста, не выуживай Аполлонов и не задавай о них вопросов, Ты можешь знать, где тут "скобки" (т. е. пустота, она же - боль), а где "реальный путь" (т. е. радость, которую я испытываю и не умею выразить).
О стихах я во всем согласен. Знаю это, редко признаюсь себе. Но неужели не самое большое кощунство - "двусмысленные умалчиванья, выдаваемые порой за тайны"? А на них Ты не нападаешь.
В заключение, я Тебе скажу, что Твое письмо мне близко и драгоценно. Если еще напишешь (ради Бога, все прямо), будет также драгоценно. В меня теперь Твои слова могут запасть еще больше, чем прежде, потому что теперь я таких слов никому, кроме Тебя, не позволю. Я очень многих ненавижу, а многих терплю, пока они говорят только приятное.
Твой Саша
Все, что я писал, во многом - не то. Мне важнее сказать Тебе, наконец: о Тебе, Боря, как о Времени, никто не плачет, кроме меня. Если бы Ты был распят, я бы стоял у креста и смотрел бы на красную луну в черных небесах над Твоей головой. И это несмотря на то, что "первый подвип> совершал я в непреодолимой тоске, как будто предчувствуя, что за первым будет (должен быть) второй и третий - преодоление дракона и смерти3. Второго подвига я, мож<ет> быть, никогда не свершу. Но буду стоять у Твоего креста, хоть душа тогда будет совсем испепеленной.
Независимо от этого, ответь: распинаю ли я Тебя? Существую ли я? Ведь
Огнем горел и не сгорал. 4
Я помню об этом не из стихоплетства. Так сделай так, чтобы я чувствовал еще большую боль, или - совсем никакой боли.
* * *
За решеткой моей тюрьмы.
Пришел и смотрит в окно тюрьмы.
В простом окладе синего неба
Его икона смотрит в окно.
Убогий художник создал небо,
Единый Светлый - немного грустный, -
За ним восходит хлебный злак,
На пригорке лежит огород капустный,
И березки и елки бегут в овраг.
Что, стоя рядом, достичь нельзя,
И не постигнешь синего ока,
Пока не станешь сам, как стезя.
Пока такой же нищий не будешь,
Обо всем не забудешь, и всего не разлюбишь,
И не поблекнешь, как мертвый злак5.
Примечания
1 Ответ на п. 117.
"Три подвига" ("Когда резцу послушный камень...", 1882).
4 Цитата из стихотворения Вл. Соловьева "Неопалимая Купина" ("Я раб греха. Во гневе яром...", 1891).
5 Датируется 10 октября 1905 г.; впервые опубликовано в "Весах" (1906. No 5. С. 13--14) в составе цикла "Тишина цветет".