БЕЛЫЙ - БЛОКУ
<10 или 11 апреля 1906. Москва>1
Саша, милый, милый, мой не<и>зреченно любимый брат,
прости, что я этим письмом нарушаю, быть может, тишину, необходимую для Тебя теперь. Но причина моего письма внутренно слишком важна, чтобы само письмо я мог отложить. Прочти, прими, и если нет времени и настроения, ради Бога, не отвечай. Ответишь потом когда-нибудь. Не ответа хочу я: я хочу только высказаться перед Тобой, потому что я хочу, чтобы все мои поступки и намерения были четко означены.
Ты знаешь мое отношение к Любе; что оно все пронизано несказанным. Что Люба для меня самая близкая изо всех людей сестра и друг. Что она понимает меня, что в ней я узнаю самого себя, преображенный и цельный. Я сам себя узнаю в Любе. Она мне нужна духом для того, чтобы я мог выбраться из тех пропастей, в которых - гибель. Я всегда борюсь с химерами, но химеры обступили меня. И спасение мое воплотилось в Любу. Она держит в своей воле мою душу. Самую душу, ее смерть или спасение я отдал Любе, и теперь, когда еще не знаю, что она сделает с моей душой, я - бездушен, мучаюсь и тревожусь. Люба нужна мне для путей несказанных, для полетов там, где "все новое". В "новом" и в "Тайне" я ее полюбил. И я всегда верю в возможность несказанных отношений к Любе. Я всегда готов быть ей только братом в пути по небу.
Но я еще и влюблен в Любу. Безумно и совершенно. Но этим чувством я умею управлять.
И вот теперь, когда мне ясно, что все дальнейшее для меня в "Главном" (в том, что привело к Мер<ежковским>2) - быть или не быть, - соединено с отношением моим к Любе, я не могу не вносить в эти отношения сериозности необычайной. Ведь решается для меня вопрос, стоит или не стоит жить. Ведь душа-то моя в руках у Любы. Ведь она мне душу не вернула. Ведь стремясь к дружбе и общению с ней, я стремлюсь к самой высокой чистоте и ясности - к свету и правде. Ведь близость и общение с Любой для меня прежде всего единственно возможный путь просветить и возвысить другое мое чувство к Любе (влюбленность). Раз нет этого общения и просветляющего зова к высям, я срываюсь. Вот почему теперь этой весной мне так важно и необходимо видаться с Любой, чтобы привести к должным нормам свое отношение к Любе. Пока точной выясненности нет, каждый миг для меня - острый нож в душу, каждый день без нее ужас. Я не могу строить своих чисто внешних планов, без того, чтобы не поговорить с Любой долго, внимательно. Пойми, Саша, что вот уже месяц3, как все часы мои - ножи, воткнутые в сердце, что эта боль не стихнет, пока я обстоятельно не поговорю с Любой как на духу, пока я не прочту у нее о своей душе, которой у меня теперь нет. Ведь за своей душой я должен вернуться в Петербург и видеться с Любой. Более без души я жить не могу. Саша, если Ты веришь в меня, если Ты знаешь, что я могу быть благороден, Тебе мне нечего объяснять, чтобы Ты не думал обо мне внешне, дурно и пошло. Ты - не такой. Ты должен взглянуть на мои отношения к Любови Дмитриевне только с двух противоположных точек зрения. Или поверить в несказанность моего отношения к Любе; но тогда, тогда я должен, прежде чем ехать за границу, или определяться в ненужном и внешнем, теперь же видеться с Любой. Ты должен снять с меня все тени, которые на меня могут быть наброшены просто необычностью со стороны внешнего моих отношений к Любе. Тогда, например, я не понимаю, почему должен я отложить поездку в Петербург45, которые вокруг меня разверзлись. Сейчас я уже обессилен очами сфинксов, со всех сторон на меня глянувших. Люба для меня - "Феникс", могущий сфинксов прогнать6. Я уже на границе сумасшествия, ведь когда я уезжал из Петербурга, то только на две недели - так мне и Люба говорила. Иначе я бы не уехал, перешив все для себя. И вот теперь оказывается я должен испытывать пытки непомерные. Но я согласен и не приезжать, если Любе нужна тишина, если она не хочет моего приезда, лишь бы я только знал, что в этой отсрочке (неопределенной) не играют роли никакие внешние причины.
Если же все мои отношения к Любе мерить внешним масштабом (Ты это имеешь право), тогда придется отрицать всю несказанность моей близости к Любе; придется сказать: "Это только влюбленность". Но тогда мне становится невозможным опираться на несказанный критерий: тогда я скажу Тебе: "я не могу не видать Любу. Но признаю Твое право, взглянув на все "слишком просто", налагать veto на мои отношения к Любе". Только, Саша, тогда начинается драма, которая должна кончиться смертью одного из нас. Стоя на первой, несказанной, точке зрения, я готов каждую минуту сойти на внешнюю точку зрения. Милый брат, знай это: если несказанное во мне будет оскорблено, если несказанное мое кажется Тебе оскорбительным, мой любимый, единственный брат, я на все готов! Смерти я не боюсь, а ищу.
Теперь подхожу к моим открыткам, написанным Александре Андреевне7.
такое письмо без точных указаний причин моего неприезда, без точных указаний, когда мне приехать, - что такое письмо искра к пороховому погребу. Я вдруг оказался окутан черными клубами дыма, застившего мне глаза. И в этом дыму неудивительно, что мне показалось, будто единственная возможность объяснения всего - внешние причины: желание меня отдалить от Любы тогда, когда это без моей смерти уже не может быть, ибо за своей душой я приду к Любе отсюда или оттуда - все равно. Ты - думал я - не можешь не знать этого. Стало быть, только Александра Андреевна может так подумать. Я сказал себе: "напрасно", всякая внешняя мера только средство ускорить катастрофу, если нужна катастрофа. А я ведь верю, что катастрофы быть не может, верю в несказанный путь с сестрой своей. Но если этого не хотят принять, я иду на катастрофу.
И вот непроизвольно я написал открытки, словно в трансе, но теперь, уясняя себе свой поступок сознанием, я вижу, что открытки мои должны были означать сигнал к тому, что и на катастрофу я готов.
Но здесь не было с моей стороны злобного, нехорошего намерения.
Саша, горько мне и больно писать. Я хотел бы, чтобы все это само собою подразумевалось, и только потому, что усумнился, подразумевается ли все, мною написанное, Тобой и Ал<ександрой> Андреевной, заставило меня заговорить теперь с болью, с ужасом, любимый, милый, соединенный в Главном со мною, брат мой.
Саша, знай, что у меня к Тебе лично ничего кроме любви и ясности нет и не будет, что бы ни было.
Буду ждать от Любы срока для приезда пока терпеливо8.
Можешь показать мое письмо Александре Андреевне (мне бы даже хотелось бы, чтобы она прочла его, потому что писать Тебе обо всем этом я могу, а ей не могу. А она должна знать мои намерения).
Милый, милый брат, повторяю еще раз, что люблю, люблю Тебя.
Твой брат Боря
1 Датируется по связи с п. 150 и 151, а также по связи с телеграммами Л. Д. Блок Белому от 10 и 11 апреля 1906 г. (в последней говорится: "Приезжайте Воскресенье. Люба" // РГБ. Ф. 25. Карт. 9. Ед. хр. 18. Л. 103; воскресенье - 16 апреля. См.: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 245). В дневниковой записи М. А. Бекетовой от 15 апреля 1906 г. упомянуто "длинное письмо Сатуре" от Белого и пересказаны его отдельные положения (Там же. С. 616).
2 Отношения Белого с Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус достигли наибольшей близости в 1905-1907 гг.
3 Месяц, истекший со дня возвращения Белого из Петербурга в Москву (10 марта).
4 См. п. 149. В тот же день, 6 апреля, Л. Д. Блок писала Белому: "Милый, бесценный Боря, письмо Саша написал, ничего не сказав мне, я узнала потом. Хотела требовать, чтобы ты приехал, но Саша не позволяет. <...> Этой просьбой к тебе - не приезжать (придумана она Ал<ександрой> Андр<еевной>, она давно меня ею пугает, но я-то умела бороться, а Саша послушал), меня так и бросили к тебе" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 244. Текст исправлен по автографу).
"Я вижу в праздности, в неистовых пирах...") стихотворения Пушкина "Воспоминание" ("Когда для смертного умолкнет шумный день...", 1828) в текстологической редакции П. О. Морозова: "И оба говорят мне мертвым языком // О тайнах вечности и гроба!.." (Пушкин А. С. Сочинения и письма. Под ред. П. О. Морозова. СПб., 1903. Т. 2. С. 74. В академическом издании Пушкина - иное воспроизведение текста; см.: Пушкин. Полн. собр. соч. Т. 3. Ч. 2. <Л.,> 1949. С. 655).
6 Символическое истолкование противопоставленных друг другу образов Сфинкса и Феникса Белый дал в статьях "Сфинкс" (Весы. 1905. No 9/10. С. 23--49) и "Феникс" (Весы. 1906. No 7. С. 17--29; вошла в кн.: Андрей Белый. Арабески. Книга статей. М., 1911. С. 147--157).
8 Белый приехал в Петербург 15 апреля и в тот же день посетил Блоков. Сохранилась записка Л. Д. Блок к Белому, в которой назначалась эта встреча: "Милый Боря, приходи к нам сегодня же в 2 часа. Не бойся, ты не помешаешь. <...> Хочу тебя видеть и говорить. Твоя Люба"; приписка Блока: "Милый Боря, приходи. Твой Саша" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 245); ср. дневниковую запись Е. П. Иванова от 16 апреля 1906 г.: "Встретил В. А. Пяста; первое известие: "Белый приехал", и что Блок вчера в дождь с ним в Лесной ездил" (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 404). 17 апреля М. А. Бекетова записала в дневнике: "Вчера Аля заходила ко мне, гуляли вместе. Рассказала мне про Борю: явился вчера - жалкий и общипанный, было с Сашурой очень натянуто, а Люба спокойна" (ЛН. Т 92. Кн. 3. С. 616). Белый пробыл в Петербурге в этот приезд до начала мая (см.: О Блоке. С. 228--230; Между двух революций. С. 74--77). О результатах своего петербургского пребывания Белый вспоминает: "Морально я одерживаю победу над Л. Д.; она дает мне обещание, что осенью мы с ней едем в Италию и что с этого времени как бы начинается наш путь с ней" (Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 52 об. -53).