БЕЛЫЙ - БЛОКУ
<19 августа 1907. Москва>
Глубокоуважаемый и дорогой Александр Александрович,
Я отправил Вам сегодня письмо1, но спохватился: отправил его не заказным. Ввиду частой потери писем считаю нужным повторить Вам резюмэ отправленного письма еще раз.
Ваше письмо для меня - событие большой важности. Я радуюсь, во-первых, тому, что Ваш образ выясняется в моей душе, приближаясь к тому месту, которое он должен занимать независимо от того, сходимся мы или нет, враждебны мы по духу или сходственны. Все эти различия темпераментов, вкусов, индивидуальности, конечно имеют значение в определении рельефа отношений, но они не касаются вопроса о нравственном пьедестале личности. Считая, что этот пьедестал независимо от всех моих недостатков, падений, кощунств у меня остался незыблемым, я долгое время не мог сообразоваться, как же мне на Вас смотреть (сверху вниз, снизу вверх, на одном уровне). А я всегда бы хотел Вас видеть независимо от всех возможных сближений и удалений психологических для себя на пьедестале. Ваше письмо открыло мне глаза на многое. Лирический пафос души, предполагающий слова о несказанном, я способен и ценить, и понимать; я никогда не требую объяснений; но раз многое во взаимной лирике столкновений переходит в диссонанс, то нужно для исчезновения химер взаимного недоверия перейти к твердыням трезвого уяснения. И вот тут-то невольно хочешь, чтобы туман несказанности на время рассеялся и обозначилось то, что под ним: вершина или болото. Ваше письмо меня во многом успокаивает раз навсегда.
Во-вторых, я рад, что Вы стали на ту точку зрения по отношению ко мне, на какую я пытался стать по отношению к Вам еще в бытность мою в Париже; но, вероятно, письмо мое не выражало сущности моих намерений, и Вы отнеслись к нему лишь как к лирическому моменту, а не как к трезво обдуманному решению. Это и породило дальнейшую неясность наших отношений. Сегодня я в первый раз за полтора года чувствовал себя нравственно успокоенным: это показывает Вам без слов, насколько тяжело мне было мое вынужденное отношение к Вам и насколько я люблю Ваш образ в своей душе (каким бы он ни был, родственным или враждебным) видеть на подобающем пьедестале.
Александр Александрович, Вы напрасно полагаете, что я забыл Вас. вопреки кажущейся экспансивности и легкости я никогда ничего не забываю. Но я был вынужден не смотреть в те области наших отношений, где все у меня звучало "симфонией". Это было, вероятно, тяжелее всего мне самому. Но я решил не щадить во имя (правильно или неправильно) понятого долга ни себя, ни кумиров, ни тем более друзей. С своей точки зрения я нес тяжелый и добровольный крест; насколько объективно правильна была моя точка зрения, это другой вопрос.
Ваше письмо успокоило меня: Ваша ясная и безусловная искренность пробила глубокую брешь в моем непроизвольно выросшем за полтора года недоверии к Вам, как объективно высокой и благородной личности. Есть сфера глубоких и интимных отношений наших, где я хотел бы выяснить "наши провинности" друг относительно друга (если желаете, только формально, если желаете, и интимнее); и потому-то мне было бы дорого видеть Вас в Москве; это было бы очень важным для меня (быть может, это было бы нужно и Вам - не знаю...) Я жду с нетерпением Вас в Москве (чем скорее, тем лучше) или же уведомления о Вашем точном адресе; в последнем случае я отвечу Вам возможно искреннее и подробнее в ответ на Ваше письмо, не обязывая Вас, конечно, отвечать (не напрашиваясь на переписку - сохрани Боже!). Я сообщил бы Вам тотчас подлинную выдержку из "M<ercure> de Fr<ance>" (буду в "Весах" только послезавтра, а потому и не привожу ее в отсылаемом письме). Я ОЧЕНЬ хотел бы видеть Вас, но... при условии, что Вы сочтете и для себя нужным наше свидание.
Смотрите на меня, как на человека, который при всей своей слабости, неуверенности, тактике поведения в последнем счете с Судьбою не стремится ни к чему иному кроме Правды. Если он выбирает не те пути, если запутывается в сложности "многоликости" и "двусмысленности" явлений жизни, если в борьбе с кажущейся ему "многоликостью" надевает подчас разные маски, он искренно стремится к единому лику цели, он считает свои маски только забралами опущенных на лицо шлемов, когда враждебные силы заносят меч над тем, что ему дорого.
В течение последнего года смерть не раз глядела в мои глаза, и я полюбил ее тихое дуновение, ее "синие пустыни". Каким бы я ни казался Вам издали, мне терять нечего, ибо все временные ценности заколебались предо мной, а сердце не устало биться навстречу ценностям вечным. И "летейский топот" слушаю я сквозь всю суету внешних отношений, литературной тактики и пр. со сладкой грустью.
Я не боюсь смерти, но и не ищу ее. Я знаю, она меня найдет; но я не устал верить, что через смерть я приду к воскресению.
Простите меня за это невольное признание. Оно вызвано тем лирическим подъемом, который пробудило во мне Ваше письмо.
Борис Бугаев
1907 года. Москва. 19 августа.
1 Имеется в виду п. 182.