БЕЛЫЙ - БЛОКУ
<Около 10/23 июня 1916. Дорнах>1
Милый, милый, милый Саша,
Когда Разумник Васильевич оповестил меня о том, что Вы хлопотали с ним о "романе", что Вы предприняли сами его издать, что Вы провели это скучное для Вас и хлопотливое дело2, что, далее, Вы хлопотали обо мне в "Литературном Фонде" и что Вам я обязан субсидией, которая меня выручила3, - когда все это я узнал, то я был (это не сантиментальность!) потрясен, глубоко взволнован: и горячая волна благодарности поднялась во мне; я был почти растроган до слез; и долгое время стыдился ответить, чтобы мое неумелое слово не оплотнило бы мое разряженно-ясное чувство благодарности не на словах, а в... душе; действительно: мысль, что у меня есть в России друзья, которые меня любят и не забыли, есть огромная нравственная мне поддержка, а я был в момент получения письма от Разумника Васильевича именно в состоянии душевного разлада, подавленности вследствие условий моей 2-летней жизни здесь, о которых я ничего не могу рассказать, которые морально ужасны, невыносимы, удушливы, безысходны, несмотря на то, что мой Ангел Хранитель, Ася, со мною и что д<окто>р, которого мы обожаем, бывает с нами; не то, что Вы меня материально выручили (а субсидия "Фонда" меня воистину выручила), меня волнует, а то, что Вы были мне дорогою-родною весточкой издалека, из "России" и что то, что Ты именно принимал участие в хлопотливых и скучных перипетиях моего "выручания", Ты, которого я неустанно люблю где-то там, в уголке своей души, и с которым мне было бы невыносимо переписываться целый период времени моего погружения в то, что Тебе было бы чуждо, а мне надо бы (теперь я уже не по-гружаюсь, а вы-гружаюсь из очень многого; и стало быть: начинаю получать дар речи); так вот: это все показалось мне неспроста, а овеянным именно тем, чего алкала душа: дружеской улыбкой без слов, рукопожатием без слов; и вот мне открылась картина этой зимы: воет ветер, в оконные стекла бьет жалкая изморозь; свинец облачный припадает к земле; из свинца рычит грохот пушек4; Ты приходишь домой - иззябший физически и иззябший морально из "кантины" (т. е. дощатого барака, где мы пьем кофе в 5 часов после работы)5: из-за загородки перекрестных "злых", "ведьмовских" взглядов, опорачивающих Тебя, из трескотни чужеземных слов - из толпы Тебя презирающих, как дурачка, и ненавидящих иногда, как русского, к которому с симпатией относится д<окто>р: с сознанием, что еще ряд безысходных месяцев Ты будешь обречен вращаться среди полусумасшедших "оккультических" старых дев и видеть, как жена Твоя, превращенная в почти работницу, стучит молотком по тяжелому дереву, выколачивая свои силы (такова ее охота!), в облаке гадких сплетен и неописуемо враждебно-мерзкой атмосфере этой самой нашей "кантины" обреченная жить; - вот с таким сознанием возвращаясь домой и принимаясь растапливать печи вонючими "брикетами" (зная, что теперь пойдет "брикетная вонь"), я бывал охвачен воистину безысходностью6: поднимались в душе все теоретические умственные трагедии, переживаемые в условиях нашей жизни конкретно (например, "восток или запад"), подымались все мои личные трагедии, как понятные Вам, если бы я их рассказал, так и полупонятные Вам, как не членам нашего О<бщест>ва: в аккомпанементе пушечных громов и воя ветров все это усугублялось; усугублялось и на почве расстроенного моего здоровья и т. д.; тогда: я уже не существовал (я - "давно умер"); я как-то странно заживал в мире чувств прошлого, в друзьях, событиях жизни, в вне-личном: я брал Твою книжку ("Ночные часы"): и не мог оторваться; я вчитывался в строки так, как никогда: и, о, как отзывало мне: Твое слово поэта. Оно - напоминало, звало; я вспоминал Тебя. И именно в это время Ты действенно, реально, упорно помогал мне. Вот что еще взволновало меня, почти до слез взволновало; видишь ли: я боюсь, что мой "лирический" тон Тебе покажется неприятен, а он - просто фальшивое отражение в слове происходящего в душе: ну что ж: позволь мне быть лирически настроенным и сказать Тебе, что, несмотря на наше молчание друг к другу 3 года, я всегда лишь Тебя любил, что ни одно облачко "недоразуменности" даже не пронеслось от меня к Тебе. Я просто понял из последнего нашего свидания7 Тебя "мне любезное", - я не мог; бессознательно приставать к Тебе "о своем" не хотел. И я понял, что мы в нашем молчании друг к другу - поняли друг друга; и что это молчание есть наша взаимная друг к другу чуткость, сохраняющая "свежесть" мне моей любви к "Твоему". И я был прав: мне надо было глубоко-глубоко пережить смерть всего, что может быть смертью: смерть старой жизни, смерть былого круга отношений с людьми, умереть как бы для родины даже, быть бездомным "странником": жить в мирах своей мысли и беспрепятственно пересекать "континенты" узнаний; такие были мы с Асей и среди грохота наглой берлинской жизни, внешне-одинокие, всегда вдвоем (и лишь потом вчетвером: Наташа, Асина сестра, с мужем приехала к нам и живет до сих пор8: мы здесь "четыре", но и до сей поры "четыре" заброшенные - среди "волков и тигров" здешней жизни: почти "красные шапочки" без бабушки, но с "волками").
Такие же были мы с Асей в горах Норвегии (между Христианией и Бергеном), в Кёльне, в Мюнхене, в Швейцарии, в Нюренберге, в Швеции, на старом Рюгене, где жил некогда старославянский бог "Световит". И вот "родиной воспоминаний", новым образовавшимся континентом мы жили (построенным "домом") из переживаний, узнаний: не было у нас пристанища: несколько моментов в Бергене, несколько дней в "Норд-Чёпинге" (старый шведский городок), Копенгаген9, несколько интимнейших моментов с д<октор>ом в старом Нюренберге10, Аркона, снежные горы - здесь, в Швейцарии: и - незабываемое, огромное, "старое и новое во все времена"11 я говорить разучился, как и Ася: и мы тихо молчали: слушали, слышали, улыбались себе и друг другу - становилось "до слез" хорошо; становилось "до слез" дурно; а мы - сидели, ходили, плыли по воде, летели на поездах: из страны в страну, из города в город: и выяснялось все более (еще до войны):
"Твой час настал: теперь - молись". 12
Что было за последние два года 1915--1916 - закрываю завесу: было все: смерть, разложение, зарытие заживо, гроб, осмеяние, заушение, оплевание; и... "те же мы": я, Ася; и тот же с нами - наш доктор. Но: "шум времени" отряхнул и вывернул: мы после "должного" сна уже просыпаемся (и это "должно"); не погружаемся, а вы-гружаемся; и весь мой жест не от периферии к центру, а из центра к... периферии: к Асе, к близким друзьям, к... вообще друзьям, к... людям, даже... к "литературе", "дневнику происшествий", к фельетону, к газете...
И вот хочется мне одного из первых обнять Тебя и сказать Тебе: мы "под громом событий" те же братья, как и встарь, и события мира нас по-прежнему спаивают: я Тебе ни "антропософ", ни и т. д., а брат, "Боря": хочу им быть; хочешь Ты меня или нет - Твое дело: я несу давно уже Тебя в своей душе, как несу я в душе своей многих былых друзей, которые меня, вероятно, "и знать-то не хотят". Тебя, одного из первых, целую: скажи, кого любишь, что и я его люблю; скажи, кому хочешь, что я его приветствую: у меня нет врагов, для меня нет "направлений"; есть братья и сестры далекие и есть братья и сестры близкие. И Ты - первый среди них, которого я люблю.
Прощай. Христос с Тобой.
Боря
13: теперь видишь, что я действительно не в силах отдать что-либо: до "войны" я надеялся к весне быть в России и устраивать свои дела (продавать собр<ание> сочин<ений>): война - отрезала. Но, милый, я выплачу Тебе: по возвращению из "фронта" (мы с Тобой скоро идем ведь?)14, я примусь за дела...
Адрес: Dornach (près de Bâle). Maison Emil Thomann. Suisse.
Примечания
"Письмо пересл. Иванов-Разумник 1916 г. (июль?). Накануне дружины". Датируется по связи с письмом Белого к Иванову-Разумнику, отправленным 23 июня (н. ст.) 1916 г., в котором говорилось: "... сообщите мне адрес А. А. Блока; у меня его нет, и поэтому я обременяю Вас просьбой: перешлите Блоку прилагаемое при сем письмо ему" (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 69). 15 июля 1916 г. Иванов-Разумник извещал Блока (из деревни Песочки): "... письмо Бугаева к Вам пришло на мое имя в Царское Село и оттуда, распечатанное, прибыло ко мне. Пересылаю его сегодня Вам и извиняюсь за военную цензуру" (ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 401).
2 Речь идет о подготовке и издании отдельной книгой романа Андрея Белого "Петербург" (<Пг.>, 1916; книга вышла в свет в первой половине апреля 1916 г.), ранее опубликованного в альманахах "Сирин" (сб. 1--3. Пб., 1913--1914). В записной книжке 1915--1916 гг. Блок скопировал письменное распоряжение владелицы изд-ва "Сирин" П. И. Терещенко, адресованное "Книжному складу Стасюлевича" и датированное 6 января 1916 г.: "Разрешаю вырезать из 3-х сборников Сирина, в колич<естве> 6 000 экз. каждый, роман А. Белого "Петербург", выпустить его в продажу особо и считать собственником выпущенной книги автора "Петербурга" А. Белого - Бориса Ник<олаевича> Бугаева" (Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М, 1940. С. 331). О подготовке отдельного издания "Петербурга" Иванов-Разумник информировал Белого в письме от 26 марта / 8 апреля 1916 г. (см.: Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 65--66); все необходимые хлопоты, с этим связанные, взяли на себя Иванов-Разумник и Блок (см.: ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 392--401). В воспоминаниях Белый писал в этой связи о Блоке: "... в шестнадцатом году, зная критическое положение нас, русских, отрезанных от России, с Р. В. Ивановым энергично принимается за выпуск "Петербурга" отдельным изданием от моего имени, устраивая мне материальное существование, помогая мне расплатиться с долгами, берет на себя бремя хлопот и всевозможных забот" (Записки мечтателей. 1922. No 6. С. 121).
3 Субсидии от Литературного фонда Белый получил стараниями Блока и Иванова-Разумника; этот вопрос рассматривался дважды. В протоколе заседания Литературного фонда от 7 декабря 1915 г. (под председательством Ф. Д. Батюшкова, при участии Иванова-Разумника, секретаря) зафиксировано: "Письмо А. А. Блока к Р. В. Иванову о крайне тяжелом материальном положении Б. П. Бугаева (Андрей Белый), дополнительное сообщение Р. В. Иванова-Разумника. - Выдать в бессрочную ссуду 350 р."; вторичное рассмотрение - 7 марта 1916 г., на заседании Комитета Литературного фонда (под председательством С. А. Венгерова, при участии Иванова-Разумника как члена Комитета): "Письмо А. А. Блока о тяжелом положении Андрея Белого (Бор. Бугаева). Просить для него 300 руб. с обязательством представить поручительство З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского и свое. - Выдать в ссуду 300 руб. для Андрея Белого и просить А. Блока представить поручительства" (ЛН. Т. 92. Кн. 2. С. 392, 395). В записной книжке Блока занесен черновик "поручительства" (8 марта 1916 г.): "Мы, нижеподп<исавшиеся>, обязуемся возвратить Ком<итету> Лит<ературного> Фонда выданные им Б. Н. Бугаеву (А. Белому) 300 рублей через шесть месяцев, в случае, если эту сумму нельзя будет покрыть путем продажи романа А. Белого "Петербург"" (приведено В. Н. Орловым в кн.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. С. 331).
4 В Дорнахе (Швейцария, под Базелем), где Белый и А. Тургенева тогда, вместе с другими сподвижниками Штейнера, участвовали в строительстве антропософского центра - Гетеанума, была слышна канонада сражений Первой мировой войны, происходивших в Эльзасе.
5 Весной и летом 1916 г. Белый работал над резной скульптурой, составлявшей часть архитектурного комплекса Гетеанума.
7 Имеются в виду встречи в Петербурге в мае 1913 г. (см. примеч. 4 к п. 296).
8 Н. А. Тургенева и А. М. Поццо приехали в Берлин в ноябре 1913 г. (см.: Андрей Белый и антропософия / Публикация Дж. Мальмстада // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 6. Paris, 1988. С. 357).
9 Белый и А. Тургенева были в Норвегии (Христиания (ныне Осло), Льян, Берген), где Штейнер читал курс лекций "Пятое Евангелие", с 13 сентября по 10 октября 1913 г., в Копенгагене - 11--12 октября 1913 г., в Норчёпинге (Швеция) на лекционном курсе Штейнера - с 10 по 18 июля 1914 г.
10 Поездка в Нюрнберг - 8--11 ноября 1913 г.
12 Неточно цитируется заключительная строка стихотворения Блока "Опять над полем Куликовым...", завершающего цикл "На поле Куликовом".
14 Белый, как и Блок, принадлежал к "ратникам I и II разрядов", призывавшимся на военную службу летом 1916 г.; по этой причине он выехал из Дорнаха в Россию в середине августа (н. ст.) 1916 г. Блок, призванный в армию 7 июля 1916 года, был зачислен табельщиком в 13-ю инженерно-строительную дружину Всероссийского Союза Земств и Городов и 26 июля выехал по месту расположения дружины.