15
Вена, 14/27 декабря, 1902.
Лику прекрасному, в нежном нимбе — рожа искаженная, потная, в слюне — привет и славословие.
Милый Александр Александрович.
Совсем другие деньги. Потом я их положил под подушку и не стал вставать. Я их получил в постели в 1/2 8<-го> утра. Стал думать — что делаете теперь Вы? По часам сообразил, что Вы тоже в постели и торопитесь — торопитесь спать, чтобы побольше выспаться, потому скоро надо вставать в университет идти. Я подождал по часам, как Вам надо было вставать — тогда <и>1* — и я умывался. Потом Вы стали пить чай — я кофе. За кофе я стал снова рассматривать Ваши деньги и сравнивать с другими русскими бумажками. У меня были: 25 р. + 5 р. + 3 р. + 1 р. + 1 р. + 1 р. Ваши совсем не походили на те. Ваши были милые и ласковые, совсем как и не деньги. Потом Вы пошли в университет — и тут у меня пошло плохо. Пришла хозяйка. Это жирная старая еврейка, 54 лет. Она жарко растопила печь моим углем, села на диван и меня посадила рядом и прижалась ко мне. От нее пахнет луком, потом, несвежим гусиным салом и сырой говядиной. Она так всегда. Придет растопит печь, — у нее самой в комнате холодно, — сядет на диван, меня рядом посадит, и я нюхаю ее. И всякий раз начнет жаловаться на мужа и детей. Муж грубый, а дети жосткие <sic!>. У нее болит все, вот тут в ногах ревматизм. И она поднимает платья и юбки, а кальсоны засучивает сколько можно высоко и показывает и объясняет. Вот тут так болит, а тут так-то. И в руках все болит. Она снимает кофту и демонстрирует голые руки. А муж этого ничего не хочет понять. Говорит: иди поработай-ка в поле. А между тем у нее было 15 чел<овек> детей. И всех она сама выкормила. Все они висели у нее на собственных грудях. Вот на этих самых, — и она выбрасывает обе груди из-за рубашки, рассматривает их, давит их. И всякий раз гордо добавит: посмотрите на мое тело; я его 34 года не мыла. Тело красивой женщины не нуждается в мытье, — оно от этого только портится. Погладьте его, попробуйте его. У меня нет воли дотронуться до нее. Тогда она берет мою руку и водит ею по груди, рукам, шее. Потом она приводит себя в порядок и развертывает пакет. Она всегда с пакетом приходит. В пакете что-нибудь для меня. Это я должен купить. Всякий день что-нибудь. Рубашку, платки, ящик с красками, кружева, ошейник, крандаш <sic!>, ремень, конца нет ее изобретательности. Все это дешевое-дешевое, но она требует в 15–20 раз дороже. За платки, которые стоят дюжина 2 гульдена (1 гульден = 80 коп.) — она взяла с меня 7 1/2 гульд<енов>. Однажды я неосторожно у нее в комнате сказал, что у меня слабое зрение — она сейчас же разыскала старый сломанный лорнет и приставила к моим глазам. Это как раз для Вас, Вы хорошо видите? Я ничего не видел и сказал: нет. Но, я вижу же, что Вы хорошо в него видите. И она продала мне его за 20 гульд<енов>. За 3 гульдена Вам его починят и у Вас будет высоко-изящная лорнетка. Изящным мужчинам это очень идет — лорнетка. Она сидит у меня в комнате до тех пор всегда, пока не настоит на своем и не продаст мне того, что принесла. Когда она уходит от меня, приходит муж. Она Вам, конечно, жаловалась на меня? Но как я могу верить ее хворанию? Пойдемте посмотрим на нее. Он ведет меня в свою комнату. Там он раздевает свою жену и показывает ее мне. Посмотрите: она ведь толста, жирна, взгляните на ее ноги2* — ведь это туша; взгляните на руки — это свиная ляжка. Можно верить, что она больна? Она ленива. Потом, каждый день, приходят дети. Они, будто бы, хитро издалека подходят ко мне: им нужны коньки, мячи, грифели, лото, деньги в сберегательную кассу. Ну им я не жалею. Уж это такая моя удача, что я не могу наскочить на людей, относящихся спокойно к деньгам. Если я нанимаю комнату за 30 фр<анков> — то я уж заранее прикидываю еще 30 фр<анков> в месяц контрибуции. Но эта хозяйка потеряла всякий масштаб. За 7 недель, что я у нее, — она взяла с меня контрибуции 130 рубл<ей>, и тем совсем разорила меня. Она и кормит меня. Я не хотел, упирался сильно. Но она несколько дней, все-таки, приносила кофе, обед и пр. в комнату ко мне и ставила на стол. И, таким образом, настояла3* на своем. Меня рвет от ее еды, и я тихонько хожу в ресторан поесть. Грязь у нее невообразимая. И сама грязна. Вилки, тарелки, ножи, для меня, прежде чем подать их мне — она обтирает нижней юбкой. При мне. Моя комната сыра, холодна, темна, посредине ползают мокрицы. Но, благодарение богам, на днях удираю от них. И если бы хозяева были плохие люди, то в один день можно было бы набраться злости и поссориться с ними. Так нет. Они люди хорошие, но темные, и от денег чадеют. Никакими словами я не могу убедить хозяйку, что я бедный, нуждающийся музыкант. Какая это бедность: сиди себе да чиркай и получай деньги. Но на днях я уезжаю.
— я их вынимаю, любуюсь ими и думаю о Вас, далеком, добром и прекрасном. Увижу ли Вас весной? Обниму ли? Я теперь ничего пока не могу спроектировать, ибо финансы мои чрезвычайно расстроены. Я отказался от всей дилетантской клиентуры — от половины моего годового бюджета — для того, чтобы иметь возможность кончить свои большие вещи. И пока не знаю, что из этого выйдет. Письма мои показывайте кому хотите, я Вам доверяю: Вы не покажете их нетактично, там, где стали бы животом хохотать.
Как поживают Александра Андреевна, Мария Андреевна и Франц Феликсович? Кланяйтесь им очень от меня и сердечно приветствуйте. Не пишите больше сюда. Крепко Вас обнимаю, пленительного, и всего, чистого, целую. Желаю Вам всего самого лучшего. Вы постоянно цветете в сердце моем и не увядаете, мой нежный душистый цветок.
С. Панченко.
1* Уничтожено дыроколом.
2* .
3*