16
Вена.
17/30 декабря, 1902.
Прекрасному, парящему — гад пресмыкающийся, безлапый — привет и славословие.
Милый Александр Александрович, мой благовонный цветок. Вот ужь сколько времени собираюсь ответить, т. е. написать Вам не от прозы , да все время не складывается. Всегда столько будничного накопится, что на небудничное нет времени. Все последние <дни?> писал массу писем с уведомлением, что уезжаю. Вчера и сегодня чинил свое белье. Умеете ли Вы? Я умею. Как кончу это письмо, надо начинать укладываться в дорогу. Завтра уезжаю. Куда — решу завтра утром. Хочется в Женеву или Белград. Если деньги позволят — то в Женеву. Я все не могу решиться разменять Ваши деньги. Мне жаль. Как я разменяю их и вульгарно буду расходовать на мясо, спички, мыло — то нежное и целомудренное, что лежит в них? И потом жевать это мясо? Не могу, мой родимый. Вот никак не могу. Я Вам пришлю их. Только не отсюда, во избежание недоразумений, а с нового места. В случае, если они заплутаются, они все найдут обратно меня. Я не оставлю здесь своего адреса и не скажу, куда еду. Мой милый и дорогой. Не примите дурно, что пошлю их обратно. Это я совсем по-хорошему. Да и у меня есть деньги. Много. Что-то около 70 рублей. Я получил. Я охотно любуюсь на бриллианты, но приобрести их у меня ни разу не было желания. Меня очень греет доброта людей ко мне, но пользоваться ею мне всегда стыдно. Не могу материализировать. Это меня угнетает. Не сердитесь. Это организация музыканта во мне говорит. Вы меня простите, не правда ли, мой добрый и нежный, если я что худо сказал? В обмен скажу так. Мое положение действительно критическое. На днях я отказался от половины своего бюджета, от выправления пьес дилетантам. Со всеми покончил. Это хорошо оплачивалось, но приходилось больше половины времени тратить на сочинение им. В Петербурге, у издателя Селиверстова27 забрано здорово вперед, рублей 300. Он превосходнейший человек, и дальше его нельзя эксплуатировать. Юргенсон28 держ<ит> меня в черном теле, ибо знает хорошо мое положение. И, все-таки, он благородный человек. Если бы он не платил мне, я принужден был бы даром отдавать ему мои сочинения, п<отому> ч<то> другим издателям они и даром не нужны. Так вот может случиться, что в один день я буду совсем без гроша. И тогда я напишу Вам об этом и займу у Вас. Конечно не 50 р. — меньше. Это для меня много. Возможно, что это и скоро случится. Я еще не знаю, какую контрибуцию возьмет с меня хозяйка на отъезд. Сегодня она закидывала удочку этак гульденов на 40, но я отбоярился удачно. Не могу, иначе мне не с чем будет выехать. У меня к Вам просьба, мой дорогой. За это время, спишите для меня фабричные песни Брюсова; мне они очень нужны для музыки29. А когда я пришлю новый адрес — Вы и отправите мне их.
Как поживают все Ваши? Как и где устроилась Марья Андреевна? Всем передайте мой поклон и душевный привет. Вас — сильного и нежного, как грезу, — крепко обнимаю и всего целую.
Очень Вас любящий С. Панченко.
P. S. Номера Ваших денег — АС 225.189.
АС 225.190.
Всякую кредитку в 25 р., что попадет ко мне, я буду просматривать. Не попадется ли одна из них вновь ко мне?
С. П.
Примечания
27 Петр Климентьевич Селиверстов — редактор-издатель ежемесячного музыкального журнала “Музыка и пение”.
28
29 75); ни один из них не основан на “фабричных” песнях (“Как пойду я по бульвару…” и “Есть улица в нашей столице…”), впервые опубликованных в альманахе “Северные цветы” (М., 1902. С. 281–282) и вошедших в книгу Брюсова “Urbi et orbi” (М., 1903). Панченко принадлежат также три хора на слова Брюсова (ор. 40): “Яростные птицы”, “Я иду”, “Мальчик”.