БЕЛЫЙ - БЛОКУ
Серебряный Колодезь. 19-го августа. 1903 года1.
Милый Александр Александрович!
Великодушно простите - я не понял Вас: ввиду того, что я понимаю то отношение к действительности, которое у Вас является скептицизмом "в общем смысле", как критицизм (не в философском разумном, а в разумно-мудром смысле), я и позволил себе так много возражать. Меня смутили слова. Так: критицизм Канта я отличаю от критицизма Ницше лишь дальнейшим видоизменением того же Кантовского критицизма. Скептицизм в Вашем смысле обнимает и теоретика Канта, и символиста Ницше. В принципе такого скептицизма уж не существует. Его превзошли. На деле еще предстоит преодолеть, чтобы строить на нем (Ваше: "Но его и преодолевать рано. Что, если на нем строить?" Вот именно для того, чтобы стать на нем, как на фундаменте, его и нужно стараться преодолеть. А то как же строить на непреодоленном?). Да и наконец следует преодолеть, чтоб замолчать, отделаться. Смотрите, как пыжатся рассуждать философы теоретики (Кант, Фихте, Лотце, Шопенгауэр) о внутренней сущности, и однако при всем богатстве форм ни одного субстанциального определения. Никакого знания. Разве Шопенгауэр. Нет, и это сомнительно. Ницше только усмехнется их стараниям да и вправе не понимать, опровергать их, глумиться: "Что это еще за птица - внутренняя сущность? Что это за журавль в небе?.." И однако синицу-то в руки он несомненно дает и при этом не заявляет никогда ничего формально (как человек, уличенный в благодеянии, краснеет и сердито бормочет: "Что за глупости! Никакого благодеяния я не сделал. Мне же выгодно"...). А между тем Кант в своем фигурном синтезе (Кр<итика> Чист<ого> Раз<ума>, стр. 111--113) и трансцендентальных схемах (Кр<итика> Чист<ого> Раз<ума>, стр. 137, 138)2 3 и потом разражается непримиренностью, официально сохраняя за собой роль блюстителя порядка у запертой комнаты Вечности, охраняя Вечность от всяких "мальчишек мысли" (вроде Ницше). Узнаю тебя, папаша Кант, - старая обезьяна!.. Узнаю вас, неокантианцы - "философутики", преждевременно впавшие в детство кретины!
Они спят, живые мертвецы. Нет, они делают хуже, чем Вы говорите: они не только расстраивают себе желудки, но они имеют наглость, просыпаясь, подмигивать Вам: "Мы тоже понимаем... И мы декаденты... И мы разлагаемся (??!!??)..." Что может быть ужаснее проснувшегося трупа?.. Не знаю, как у Вас в Петербурге... У нас несносен этот многочисленный тип подмигивающих "не о том"... Неврастенические барышни, "несносные декадентские дамы", и всесторонние вьюноши, помешанные на эрудиции... Бывали случаи пробуждения старцев - это ужасно... Утешаюсь, что это только в Москве, а уж давно решено, что Москва - декадентский городок... Я, как и Вы, враг всяких поспешностей, основанных на легкомысленной позе и глупом желании не дать себя догнать. В теоретическом отношении я консервативен: рано отказываться от философии, как то пытаются Брюсов, Бальмонт и др.... Надо суметь преодолеть. Надо, уходя, оставлять вехи. Слишком легко летать без границ с легким багажом: как бы не перелететь, так что и примитивной рассудительности лишиться, и глубины перспективы (эзотеризма) не дать, что и случилось с "Новым Путем" - этой бессодержательной опереткой в журналистике.
Я ценю Розанова, но и он не вытанцовывается ни во что (боюсь, как бы не оказался и он пустоцветом). В самом деле: хотя бы в вопросе о браке: дает ряд глубинных созерцаний (с которыми я не согласен очень часто), бросает их мимоходом, высвечивает то здесь, то там жизнь; две альтернативы: или совокупить прозрения в одно целое, приделать к этому зерну ходы от обыденности, т. е. дать понять и "малым сим", или же молитвенно преобразить себя, на себе показать. А то ведь нельзя же в сотый раз и все в тех же выражениях все то же писать... Брюсов верно пишет мне: "Он (Розанов) прилагает свои откровения, виденные им при "сапфирных" молниях, к вопросу о петербургских мостовых. Не разобрав в чем дело, он при всяком стечении народа начинает кричать: "Что? Пол? Мистическая тайна брака? Центр тяжести в сокровенном месте! Приложение силы в точке деторождения"". И т. д.4
"Люблю "махать колпаком" и не хочу "крестных мук"..." А ведь после мук-то приятней махать колпаком. Тогда-то и махать... А то ведь можно намахать из голубоватой мглы черт знает чего и кого (Ваше: "рискую встретиться черт знает с кем"). Всякой дряни "ноне" бродит "чертова тьма", малюет на полотне "райские прелести", и многие из Ваших петербуржцев никак не способны отличить светящееся изнутри от намалеванного (говорят, кто-то желал полететь в бездну "вверх пятами"5, а наткнулся на протянутый картон, где оные страсти были старательно разрисованы... Очинно удивлялся...). Нет, слишком еще рискованно похерить Соловьева, а его ой-ой как желают похерить... Да костист больно - не проглотишь, жиловат - не прирежешь...
"Черные человечки" - ой знаю, знаю...6 У Вас в Петербурге, говорят, этого еще больше. Странное дело: стихотворение "День был нежно-серый, серый, как тоска...", изумительное по глубинной реальности, незабвенности, мне напомнило Врубеля - этого никем не оцененного титана русской живописи... ... А это "Может быть, скатилась красная звезда"1 - изумительно.
И скатилась, скатилась, испугала нас: "И увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны" (Откр. IX, 1).
Никого нет, кроме Вас, кто бы так изумительно реально указал на вкравшийся ужас. Знаете, я боюсь: куда приведут такие стихи? Что вскроют, что повлекут за собой?...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И Осень сказала: "Да уж сумею, сумею я летние изумруды переплавить в золото и багрец"... С той поры началось увядание. На изумрудном фоне показались пятна золота - пурпурного золота, чтоб засохнуть, свалиться, пролететь. Милый Александр Александрович, накопившиеся времена пролетали тут. Приближался полновременный день - день осенний.
Вот сижу на террасе и пишу Вам. Шумят деревья. Большие желтые листья, срываясь, проносятся. Летят, улетают, как времена. Вечно-грядущая, нежная, милая, ясная близость пересыпает жемчугами - и брызжут, и бьют в оконные стекла капли эти - слезы осени...
Чье-то похолодевшее лицо так просто улыбнулось, закрыло тонкими пальцами глаза. И шепчет, и шепчет: "В безвременье... на далекую родину... сквозь мир... улетим - сквозь мир улетим!..." Хочется крикнуть: "Милая, Неизвестная, Дорогая... Что уж тут - летим!.." В воздухе пляшут атласы Ее воздушно-прозрачных риз. Несется. Несутся ветром атласы Ее воздушно-прозрачных риз. "Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя, почему ничто оскверненное не войдет в нее. Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его. Она - одна, но может все, и пребывая в самой себе, все обновляет, и, переходя из роду в род в святые души, приготовляет друзей Божиих и пророков. Она прекраснее Солнца и превосходнее сонма звезд, в сравнении со светом она выше... Она быстро простирается от одного конца до другого... Я полюбил ее и взыскал от юности моей, и пожелал взять ее в невесту себе и стал любителем красоты ее. Она возвышает свое благородство тем, что имеет сожитие с Богом, и Владыко всех возлюбил ее: она таинница ума Божия и избирательница дел Его... Чрез нее я буду иметь славу в народе и честь пред старейшими, будучи юношей... Чрез нее я достигну бессмертия и оставлю вечную память будущим после меня... Она во время погибели нечестивых спасла праведного, который избежал огня, нисшедшего на пять городов... Она воздала святым награду за труды их, вела их путем дивным; и днем была им покровом, а ночью - звездным светом" (Премудрость Соломона)8.
"Озолочу", и началось увядание. На изумрудном фоне показались пятна золота - пурпурного золота, чтоб засохнуть, свалиться, пролететь... Накопившиеся времена протекали тут. Приближался полновременный день - день Осенний.
Осень. И опять Осень. И опять дорога Вечность грустных, знакомых слов: "И плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие... Я вам сказываю, братья: ибо время близко... Ибо проходит образ мира сего" (Павел 1 к Кор<инфянам>). "Хочу, чтобы вы были без забот"9. И мы опять беззаботны, чтоб не быть детьми века сего. Так, как тучи, приходим и уходим. Кто нас задержит, если с нами наша молитва. Если так, с нами восторг. Если так, преобразимся - и пойдем, и пойдем по воздушно-голубой дороге. Молитва разорвет времена и пространства. Вот что предшествует делу... Вот что объявит Имя Неизвестной... Выдержать мировую гармонию, убелиться мягкостью второго неба, не пасть - ведь вот оно что!... Вот оно, наше дело!.. Вот какое!...
Мои нервы были разбиты. Кончина отца ошеломила, потрясла, убила меня. Стал сир, и опять молился Ей.
Исцелила - и опять все такое нежное. И не "один огненный взгляд", не "один жест", застигающий врасплох. Да: "вечное призывание стоит меньшего". Да. Да.
Вы правы, но... не до конца...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Конечно, центр дела не в петербургских подчас остроумно-талантливо передергивающих тексты и на этих передержках строящих замки. Конечно, не здесь центр дела.
А в народно-воплощенном деле суть. И оно незаметно началось. Суть не в стремлении воспользоваться нищетою духа современных официальных представителей Церкви, - суть в незамутненном главном русле Церкви - в событиях грядущих, носящихся над Саровом и Дивеевом, где почиет Он - Серафим, склонявшийся всю жизнь у Иконы Матери Божией Умиления - "Всех Радостей Радости", "как он ее всегда называл, пред которой на коленочках во время молитвы и отошел, словно будто и не умер" (Летопись Серафимо-Дивеевского монаст<ыря>, стр. 207)10. Стоит только узнать, какими великанами духа был окружен этот великан - маленький тихий старичок, убогий Серафим, чтобы центр исканий перенести от религиозно-философской болтовни в центр воплощения - к судьбам Ее Последней Обители (к Дивееву). Тут встают образы людей - то как огненный столб горящих, то как вознесенное веселье, мчащихся в жизнь бесконечную. Тут дела. А не там дела, где искры несомненных прозрений перемешаны с позой, сомнительностью, двусмысленностью, так что слова о белых делах раздаются подчас из шафранных болот и трясин ужаса.
Серафим, Серафим!..
Серафим, Серафим!..
Только там истина, где серебряная радость уносит! Только там, Серафим, любовь, где твой голос призывно поднимается из бездны безвременья:
"Гряди ко мне, радость моя!.."
Да. Это так.
Милый, дорогой Александр Александрович, не бросайте ни Церкви, ни Соловьевских "костылей". Подай Боже всем такие "костыли".
Христос с Вами!
Любящий Вас Борис Бугаев
P. S. Прилагаю несколько стихотворений. В обмен жду Ваших. Пожалуйста.
УСМИРЕННЫЙ
Молчит усмиренный, стоящий над кручей отвесной,
Любовно охваченный старым, пьянящим эфиром,
В венке серебристом и в мантии бледнонебесной,
Простерши свои онемевшие руки над миром.
Когда-то у ног его вечные бури хлестали,
Но тихое время смирило вселенские бури.
Промчались столетья... Яснеют безбурные дали.
Задумчивый мир напоило немеркнущим светом
Великое солнце в печали янтарно-закатной.
Мечтой лебединой, прощальным, вечерним приветом.
Сидит, умирая с улыбкой своей невозвратной.
Вселенная гаснет... Лицо приложил восковое
К холодным ногам, обнимая руками колени,
Во взоре потухшем волненье безумно-немое...
Какая-то грусть мировых, окрыленных молений 11.
ЗОЛОТОЕ РУНО
Э. К. Метнеру
Золотея, эфир просветится
И в восторге... сгорит;
А над морем садится
Ускользающий, солнечный щит.
И на море от солнца
Золотые дрожат языки.
Всюду отблеск червонца
Среди всплесков тоски.
Встали груди утесов
Солнце село. Рыданий
Полон крик альбатросов:
"Дети Солнца! Вновь холод бесстрастья.
Закатилось Оно -
Золотое, старинное счастье -
Золотое Руно".
Нет сиянья червонца...
Меркнут светочи дня...
Но везде вместо Солнца
Ослепительный пурпур огня... 12
ВЕЛИКАН
Потянуло грозой.
Горизонт затянулся.
И над знойной страной
Его плащ протянулся.
Полетели, клубясь,
Грозно-вздутые скалы.
Замелькал, нам искрясь,
Из-за тучи платок его алый.
Грозно ухнув на нас для потехи:
"Затопить вас пора.
А ужо всем влетит на орехи!.."
Вот нога его грузным столбом
Где-то близко от нас опустилась,
И потом Вновь лазурь просветилась.
"До свиданья", кричал,
"Мы увидимся летними днями!.."
В глубину побежал,
Нам махнув своей шляпой с полями 13.
БИТВА ГИГАНТОВ
В лазури проходит толпа исполинов на битву.
Ужасен их облик всклокоченный, каменнобелый.
Сурово поют исполины седые молитву.
По воздуху носятся красно-пурпурные стрелы.
Порою товарищ, всплеснув мировыми руками,
Бессильно шатается, дружеских ищет объятий.
Порою, закрывши лицо боевыми плащами,
Над телом склоняются медленно гибнущих братии.
Метались в лазури снега их воинственных бород.
И нет их... Зажженный огнем мирозлатных пожаров,
Плывет дымовой, многобашенный, тающий город... 14
СТАРУШКА
Задумчивый вид:
Сквозь ветви сирени
Сухая известка блестит
Запущенных барских строений.
Все те же стоят у ворот
Чугунные тумбы.
И нынешний год
Все так же разбитые клумбы.
В покоях стоит тишина.
На кресле потертом из ситца
Старушка глядит из окна.
Ей молодость снится.
Все помнит себя молодой -
Как цветиком ясным, лилейным
Гуляла весной
Он шел позади,
Шепча комплименты.
Пылали в груди
Ее сантименты.
Садилась, стыдясь,
Она вон за те клавикорды.
Ей в очи, смеясь,
Смотрел он, счастливый и гордый.
Зарей потянуло в окно.
Вздохнула старушка:
"Все это уж было давно"...
Кукушка,
Хрипя,
Кричала...
А время, грустя,
Над домом бежало, бежало...
На старом балкончике хмель
Качался, как сонный,
Да бархатный шмель
15
P. P. S. Здесь я пробуду до 14-го сентября, а с 18-го адресуйте, если будете писать, на московский адрес. Думаю проехать в Саров16. Зимой постараюсь быть в С. -Петербурге. У меня план - прочесть там две лекции. Если напишу, приеду прочесть.
Комментарий Андрея Белого
21) К письму от 19-го авг<уста> 1903 г.:
В ответ на "ни да, ни нет" я меняю стиль, тактику, ритм; пишу из совершенно других источников; сперва снимаю свою точку с "i" скепсиса Блока: "Великодушно простите - я не понял Вас!" (Зачем это "замазывание" противоречий, - вечное мое несчастие прежних лет; и источник ряда недоразумений, будущих, с Блоком!); далее - шутки над Кантом, имеющие значение: "Не думайте, что я весь с Кантом": мне надо изъять из него "гормон" критицизма, и мне не надо обезьяньего тела его системы: "Узнаю Тебя, папаша Кант!" По-моему, - фальшь в тоне; исчерпав тему о Ней и поняв, что в нашем восприятии - разность, будто ищу новых тем "переклика"; и далее - брюзжание на "подмигивающих": "У нас несносен... тип подмигивающих не о том". Опять - щекотливая тема, ибо и мы, кое в чем с А. А., "подмигнули" друг другу "не о том"; и оказались - в неловком положении; опять - искание темы; и - "педагогическая" фраза для Блока: "В теоретическом отношении я консервативен: рано отказываться от философии". Предполагается преждевременное "пора" у Блока (опять - "changez vos dames!"). Далее - брюзжание и перебирание тем: Брюсов, Мережковский, Розанов. Искание темы, шутки... Разговор о стихах; и вдруг - лирика, лирика, лирика: осень, деревья, выписка из "Премудрости" Соломона; и - главное: "гнозис", философия - побоку; и попытка сердцем если не сказать, так пропеть с риском внешне сфальшивить; но - сердечный "сказ" искренен; и в нем уже из всего сердца вырывается: "Молитва... Вот что предшествует делу".
В 1902--1903 годах я часто молился; в 1902 году даже был опыт молитвы, и нечто от "умного делания" по плану, рекомендуемому Св. Серафимом Саровским; и в итоге этого "деланья" неожиданное узнание о Христе; "до" - не знал Христа; в этом опыте - узнал.
Указание на "молитву" - деликатный ответ на вопрос Блока: "В каком смысле начинать?"
Ответ, сказанный от сердца: "Молитесь ли? Если нет, - попробуйте: сами узнаете внутри молитвы и "что", и "как", и в "каком смысле"".
Отсюда же косноязычное и очень стыдливое (в намерении), но косолапо проявленное желание нечто сказать о Серафиме, игравшем во внутренней > жизни Бориса Бугаева слишком большую роль, о которой - ни с кем ни слова (кроме Петровского!). Этим и объясняется неожиданный для Бугаева - бурный конец письма; в нем - ничего от ума; всё - только от сердца.
Далее - свадьба Блока; ему не до меня, конечно; и тем менее до "молитвы" "Серафима". Наступает молчание.
И потом сразу письмо, написанное им, как помнится, уже в октябре (по прошествию 2-х месяцев); оно касается вздутого, ничтожного инцидента между "Скорпионом" и "Грифом", которому слишком бурно (по молодости) мы оба отдались.
Примечания
1 Ответ на п. 22. Помета Блока красным карандашом: "1903. 19 авг.".
2 Указаны страницы первого русского издания "Критики чистого разума" И. Канта в переводе М. И. Владиславлева (СПб., 1867).
3 Формулировка из "Новогреческой песни" ("Спит залив. Эллада дремлет...") Козьмы Пруткова: "Пока тщетно тщится мать // Сок гранаты выжимать..." (Козьма Прутков. Полн. собр. соч. ("Библиотека поэта". Большая серия). М. --Л., 1966. С. 83).
4 Неточная цитата из недатированного письма, полученного Белым после 1 августа 1903 года (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М, 1976. С. 362).
5 Формулировка из "Братьев Карамазовых" (ч. 1, кн. 3, гл. III "Исповедь горячего сердца. В стихах"): "... если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами"; название главы V той же книги: "Исповедь горячего сердца. "Вверх пятами"" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1976. Т. 14. С. 99, 106).
6 Имеется в виду стихотворение Блока "По городу бегал черный человек..." (апрель 1903 г.). Приведя фрагменты из этого стихотворения в письме к А. С. Петровскому от 18 августа 1903 г., Белый добавляет: "Лучший провидец ужасов людей века сего - Блок - начинает писать нижеследующую нелепицу про города <...> Сами видите; что уж хорошего!..." (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 205).
7 Заключительная строка стихотворения "День был нежно-серый, серый, как тоска..." (июнь 1903 г.). Две заключительных строки этого стихотворения Белый процитировал также в указанном письме к Петровскому, продолжив: "И скатилась... Пронеслась, как метеор, по мутному небу, рассыпая искры. Это был, конечно, Ницше --: "Пятый Ангел вострубил, и я увидел и дан был ей ключ от кладезя бездны" (Откр. IX. 1)" (Там же).
8 Прем. VII, 25-27, 29; VIII, 1-4, 10, 13; X, 6, 17 (с неточностями).
9 1 Кор. VII, 30, 29, 31, 32 (с неточностями).
10 "Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря", включавшую жизнеописание Серафима Саровского, своей "настольною книгою" (Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 25 об.). Подробнее о восприятии Белым Серафима Саровского см.: Malmstad John E. Andrey Bely and Serafim of Sarov // Scottish Slavonic Review. 1990. Vol. 14. P. 21-59; Vol. 15. P. 59-102. 19 июля 1903 г. в Сарове при стечении огромного количества паломников были открыты мощи св. Серафима; среди паломников был А. С. Петровский, рассказавший Белому (в письме от 7 августа 1903 г.) о происходившем (РГБ. Ф. 25. Карт. 21. Ед. хр. 16). Белый написал Петровскому в этой связи (18 августа 1903 г.): "Мне ясно, что Саровские торжества выяснили одно: конец все-таки близок относительно - ближе, чем думают" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 204).
11 Золото в лазури. С. 45.
12 Золото в лазури. С. 7--8 - 1-я часть стихотворения под тем же общим заглавием.
13 С. 111.
14 Золото в лазури. С. 117 - под заглавием "Битва"; варианты. Впервые: Альманах "Гриф". М, 1904. С. 2 - под заглавием "Битва исполинов".
15 Золото в лазури: "Воспоминание", с посвящением Л. Д. Блок; варианты. В письме к С. М. Соловьеву от 8 октября 1903 г. Блок упоминает "великолепную "Старушку"" Белого (VIII, 63).
16 Это намерение Белый осуществил лишь в конце августа 1904 года.