БЕЛЫЙ - БЛОКУ
<Конец ноября 1903. Москва>1
Дорогой Александр Александрович,
Зеркало свое я превратил в ниспадающий водопад по способу странных дел мастера Добролюбова2. Зеркало мое стало водопадом, и поток разбился снежной пеной. Казалось, вечно слетало море душистых белых фиалок и гиацинтов. Когда я собрал корзину чудесных цветов - корзину чудно-белой пены, я выбросил пенную массу на зоре из окна - белый, воскликнувший лебедь понесся в море бирюзы.
Разве Вы не видали, как белое облачко перерезало закат на зоре. Это мчался мой белый, тоскливоликующий лебедь с приветом к Вам от меня. Вот почему я не пишу теперь писем.
Ах, что значат все слова и речи,
Этих чувств отлив или прибой
Перед тайною нездешней нашей встречи,
Перед вечною, недвижною судьбой... 3
* * *
Да, конечно, я московский, а не петербургский мистик. Московские мистики не обладают нахмуренной эрудицией петербургских мистиков и всегда чуть-чуть ленивы и легкомысленны. Они не берутся решать всемирно-исторических вопросов и грешны празднословием и неумеренной шуткой. Петербургские мистики - теоретики в мистицизме, насколько я это сумел понять, а московские - больше практики, реалисты, наблюдатели. Если в Петербурге заняты пересмотром всех существующих и несуществующих постановлений вселенских синодов, в Москве или близ Москвы уже завелись юрисконсульты безмирных дел. Будучи московским мистиком и патриотом, я склонен полагать, что Москва наиболее центральное место и что, пожалуй, вне Москвы невозможно практическое решение многих вопросов.
* * *
Я ужасно люблю Мережковских за одно реальное знание (я сторонник реализма в мистицизме), а во всем прочем меня искренне удивляет их схоластичность, отсутствие часто у них понимания юмора, являющееся некоторым следствием духа тяжести, и пожалуй приговором, и вместе с тем что-то до оскорбительности распахнутое. Они взялись опрощать мистицизм, и странных дел знания никогда не будут им доступны. В этом совмещении духа тяжести, слепоты, тенденциозной и недалекой нетерпимости (пожалуй, некультурности), провинциализма с действительным знанием, трогательной искренностью и готовностью пожертвовать собой есть что-то детское, неразумное, облегчающее. Это ужасно, что они думают: продолжать на свой страх "Новый Путь"... Многое им простится за это самопожертвование.
* * *
Что это Вы говорите - будто страшно нам встретиться из-за официальности!4 Вот уж нет! Я совсем не официальный человек. Приезжайте скорее! Гораздо легче говорить, чем писать. Хорошо бы, чтобы Вы приехали не на несколько дней, а по крайней мере недели на две. Москва только тогда начинает нравиться, когда рассеется первый дурман новизны, который неизбежно окутывает всякого нового человека, заставляя фиксировать свое внимание не на основных чертах, а на блещущей мишуре - пене. Когда неопытный человек в поэзии берет Пушкина после Надсона, он поражается обыденностью и бледностью там, где все горит откровением. Так и у нас в Москве: даже зоркий человек многого не увидит в Москве, потому что многое запрятано в глубину, а сверху брызжет поток обще-официального декадентизма, - своего рода форма, в которой соединены люди диаметрально-противоположные (быть может, в будущем враждебные друг другу).
* * *
говорил с Волошиным5. Сейчас у меня был один теософ по делам. Сейчас выпали свободными 1 1/2 <часа>. Вот и пишу Вам. В 3 часа придет проездом появившийся Философов и мы с ним отправимся в "Гриф", а потом в "Скорпион". После же мне нужно отдать вечер знакомым. И так каждый день вот уже 2 месяца. В свободные промежутки нужно писать для "Весов", корреспонденция и проч.... Нет возможности сохранить себя. Думаю скоро затвориться от людей. Вот почему я пишу Вам сейчас так внешне, отрывисто и неопределенно.
Лучше я подойду к своему зеркалу, подставляя к нему корзину из-под цветов. Несколько зеркальных струй, кипя, наполнят корзину, вспенясь. Это будет корзина белоснежных цветов. Я отворю окно. Я выброшу бесконечность цветов и аромата на воздушный атлас, протянутый в воздухе, и вот помчится к Вам мое белое, светлое облачко привета.
Может быть, белый лебедь забьет к Вам в окна. Может быть, Вы догадаетесь впустить к себе тоскливо-восторженную птицу - птицу Снежной Радости... чуть-чуть грустную, застывающую в грусти...
Прощайте. Христос да будет с Вами.
P. S. Спасибо, спасибо за стихи6. Буду ждать письма - и стихов, стихов. Как-нибудь напишу Вам специально о стихах. Так люблю их!..
Комментарий Андрея Белого
23) Следующее письмо (к Блоку от Бугаева):
"молитвы"; и отсюда - судорожное хватание за sui generis "оккультизм из искусства" (самочинный), который и называю "странных дел мастерство" (моя уязвимая пята того времени, подобная "страху" Блока). Но из-под этого искреннее: "Я совсем не официальный человек. Гораздо легче говорить, чем писать". И - зов Блока в Москву. В сущности: писать нам стало друг другу на темы о "Ней" и гнозисе почти невозможно; это было мне, вероятно, яснее, чем Блоку; и оттого-то - судорожное метание моих писем; то - истерика, то - болтовня, на фоне опустошенности ("Я не стану Вам отвечать, пока не окончится во мне период опустошенности". Из следующего моего по порядку письма) {См. п. 26.}. "Поймите положение слепца, который сознал, что не видит" (оттуда же). Долго вскрывать источник слепоты; "катаракт" образов "Пепла" уже был приставлен к моим духовным зрачкам; я уходил в долгое "подполье" от тем "света"; и этим менялись и темы наших писем; из "идеологических" они становятся "дружески лирическими", "шутливо дружескими", "деловыми" до... последующих годин, когда в них врастает личная, отнюдь не идеологическая и не мистическая тема. Но то - впереди.
Я бы мог проком<м>ентировать имеющиеся у меня "наши письма" (одну порцию их) и в других отношениях; на это у меня нет времени. Поэтому комментарий мой ограничивается ретушью лишь одной темы, темы встречи нас в одном нас связавшем идеологическом мотиве. Конечно, комментарии мои субъективны; и меня могли бы поправить; всё же они проливают свет, который правильнее освещает, так сказать, фон первой волны писем, меж нами вставшей; вне этого освещения, волна - темная волна экивоков, умолчаний и афоризмов. Мое намерение открыть источник туманности; он не в туманности переживаний Блоком своей Музы и не в туманности во мне роящихся мысленных образов, а в разности подхода к общей теме, о которой мы не внятно сказали друг другу, что она есть. Желание оказаться в одном перевешивало фактическую возможность быть вместе: я - естественник; Блок - юрист, потом филолог; я влекусь к философии; Блок - к мистике; я - атакуем и атакую; я - в диалектике; Блок - в сосредоточенном молчании; я - поэт, влекомый к музыке; Блок - к образу, форме и краске. Все это образует непереступаемую границу в выборе слов, аргументов, <1 нрзб>. Сквозь все различие мы прорываем фронты нашего "самодовления" и встречаемся в январе 1904 года уже друзьями.
Факт нашей дружбы перевесил и все "разности" подходов к общим темам, и все личные тяжбы; и в декларации нам одинаково дорогого символизма с 1910-- 1911 года до кончины Блока мы уже вместе. Поэтому и в комментариях я сознательно подчеркиваю наши несогласия, полагая, что они лучше вычертят рельеф наших согласий, вне несогласий не ясных.
О согласиях поэтому я менее говорю; и поэтому - несогласия я подчеркиваю.
Борис Бугаев. Кучино. 5 дек<абря> <19>26 года*
Примечания
1 Помета Блока красным карандашом: "1903 - осень".
2 Подразумеваются фрагменты II и III прозаического цикла А. М. Добролюбова (опубликованного за подписью: А. М. Д.) "Образы": "В углу же течет или стоит бесшумный, глубокий водопад, отражающий все, отражающий очи твои, в очах тоже тебя!"; "Он разрезал зеркало пучком расходящихся струй, и голова на мгновенье исчезла туда, где блестели отражения листьев, небес и благородных человеческих тел", и т. д. (Северные Цветы на 1902 год. М, 1902. С. 90, 91).
3 Неточно цитируется 1-я строфа стихотворения Вл. Соловьева "О, что значат все слова и речи..." (1892).
чтения. Сб. научных трудов. М., 1981. С. 80--91.
6 Согласно заметкам Блока в его записной книжке, он выслал Белому в конце ноября три стихотворения: "Ты у камина, склонив седины...", "Облака небывалой услады...", "Спустись в подземные ущелья..." (под заглавием "Будущему"). Эти автографы сохранились, описаны в сообщении Н. В. Котрелева "Неизвестные автографы ранних стихотворений Блока" (ЛН. Т. 92. Кн. 1. С. 236).