БЕЛЫЙ - БЛОКУ
<18 или 19 декабря 1904. Москва>1
Милый, я не знаю, как мне Тебя благодарить! Как благодарить мне Любовь Дмитриевну! Передай Ей мою глубокую благодарность: я никогда этого не забуду.
Милый, я ужасно Тебя люблю - и помню, помню. Так нуждался в помощи. Но уже 16-го декабря в 8 1/2 часов вечера (т. е. когда была подана Твоя и Любовь Дмитриевны телеграмма) рухнули стены лабиринта, и я очутился опять на вольном просторе2 весна. И белые стены Вечного Монастыря, и золотые луковки обители, и часы, и деревья - их неподвижные стволы, и ветви их, зеленые, нежные, раздуваемые и уносимые ветром, - и вода тишины, и серебряный серп, точно карандаш, начертивший струистые отблески, - и Время.
Время!
Пора. Что-то пришло ко мне опять - Милое, Ласковое. Милый, я слышу Вас - спасибо, спасибо: я никогда этого не забуду.
А недавно был ужас.
Не знаю, сумею ли рассказать "это" - ужасное "это", собирающееся меня пронзить бычьими рогами в лабиринте. То яростно смеется и блещет огоньками глаз бычья морда в ночной пасти лабиринта, то - о ужас - нежно мычит и лижет руки кровавым языком, уговаривая добровольно сдаться, бросить меч, с которым я сознательно вступил в лабиринт, и поселиться здесь навеки.
Каждого человека с рождения до смерти сопровождает его музыкальная тема. В мою тему входит один мотив ужаса, который я должен преодолеть, иначе он погубит меня. Детство мое выросло из ужаса. Когда я еще не сознавал себя, я уже сознавал, помнил свои сны. Это всё были Химеры. Помню два сна. Они определили мелодию ужаса, всю жизнь преследовавшего меня. Один: будто мы сидим в садике. Вдали ворота, увенчанные не то крестом, не то иконой (потом оказалось, что это был церковный садик, принадлежавший Св. Троицкой церкви, что на Арбате). Мы сидим на лавочке. Как будто весна. Меня держат на руках. Уютно. Вдруг в ворота ползет на четвереньках бледный, бесконечно длинный человек, припадая на землю. Вползает в ворота, огражденные иконой, наподобие змеи или ящерицы. У него рыжие бакенбарды, гнилые зубы (он смеется, кивая мне) и фуражка, какие носят служащие из Казенной Палаты. Я замер... И дальше ничего не помню.
Другой сон: помнится мне, я видал его не раз. Комната. Горит свеча. В глубине мрак. Там всё комнаты: кажется, что нет им конца. Дверь, точно пасть, точно вход в лабиринт. За столом старушка бабушка (теперь покойная). У нее была лысина и она носила головной убор. Но вот она сидит без убора - лысая, и набивает папиросы, сотню за сотней, обвязанной в бумажный кружочек. Я беру бумажный кружок и хочу им щелкнуть, но лысая бабушка угрожающе предостерегает, чтоб лучше я уж не щелкал, а то беда. И я понимаю, что это так. И ночная пасть лабиринта угрожает. Но что-то приказывает мне щелкнуть - и... в глубине черных комнат на стук, раздавшийся оттого, что я щелкнул бумажкой, раздается ответственный стук. Еще. И еще. И уже это шаги. Идут. Тут открывается мне, что если я не добегу до кровати, не закрою голову одеялом, произойдет несказанный ужас, ибо шаги раздадутся уже рядом и из лабиринта, из черной пасти выйдет "это". И вот я сознаю, что уже это все бывало, и что надо бежать. Помнится - десятки раз я уже спасался. Но я медлю. А шаги ближе - ужас подходит. Мгновение - и из лабиринта вырисовывается коренастый, низкорослый мужичок с красным мясистым лицом, в золотых очках, воспаленно-изумленным не злым лицом с золотой бородкой и толстым животом. Руки сложены на животе, пять красных пальцев торчат из рукава сюртука с правой стороны, пять красных пальцев с левой. Красные пальцы сплетаются, и "это" - добродушно посмеивается. Только в этом смехе больший ужас, нежели в злобе (впоследствии я узнал, что это был доктор Родионов, в детстве лечивший меня от скарлатины)3.
Сначала было "это". А потом уже начинаю сознавать себя маленьким мальчиком, влюбленным в уютную беспредметность и ласковую грусть. Гувернантка немка читает о королях, легендах, феях, читает из Гёте, из Уланда, а я у нее на коленях засыпаю4.
Вот моя музыкальная тема.
"Афросим". Я только помнил иногда, что все вокруг меня обрывалось, или что я зашел в подземелья (в лабиринт) и уже не вернуться мне обратно, и тогда приходило "это". И я начинал кричать "Афросим", и меня успокаивали. И ходили какие-то силуэты, и когда я приходил в себя, это были: мама, гувернантка. Впрочем, раз мне казалось, что я видел Афросима, и он почему-то напомнил мне доктора Родионова. А днем было солнце, и я бегал по аллеям в платье с длинными волосами, и меня дразнили, что я "девчонка", "мамин сынок", товарищи стреляли из револьверов, пугали пистонами, а солнце меня любило; но иногда среди солнца березы начинали свистеть "сссшшшссс" и начиналось "это". Мне хотелось тогда с кем-нибудь заговорить, чтобы "это" не росло. И "оно" проходило.
Доктора запретили, чтобы мне читали сказки, но это все было "не о том".
Милый, я нарочно пишу все это, чтобы Ты хоть сколько-нибудь понял, что со мной было теперь, а то "это" пожалуй будет лишь относительно понятно.
Тогда же я глухо понимал, что меня любят и берегут "там", но что есть другое "там", и из этого другого (лабиринта) от времени до времени выползает ужас и грозит меня растерзать.
Потом настали дни, когда все это ушло. Ужас, бунтующий в ночи, ушел. Тогда появился преподаватель латинского языка Казимир Клементьевич Павликовский. Он семь лет мучил каким-то несказанным ужасом, вызывая меня на истерические припадки исступленности, которые он смирял единицей5"это", наплывавшее в шелесте берез "сссшшссс", приходившее ко мне коренастым Афросимом Родионовым (кстати: тут я узнал, что Афросим по-гречески значит: "Безумец"). "Оно" ушло изнутри, и вот появилось извне.
Я поступил в университет. Усердно занялся естествознанием. Стал писать стихи и читать рефераты об "одноклеточных организмах". Изнутри все улеглось. Извне я избавился (кончил гимназию).
И вот весной возвратилось. Опять я ждал страшного незнакомца. Внутри произошло то, что описано событиями в 1-й симфонии. Тут же я узнал Вл<адимира> Серг<еевича> Соловьева, и потом увидел на одном из концертов среди звуков бетховенской симфонии два глаза - и больше ничего. Начались огненные откровения. На зверя, посылавшего мне из лабиринта Павликовских, Родионовых и др., опоясанных "этим", - на зверя восстала "Жена, облеченная в Солнце". Всадники зверя боролись с всадниками Жены (2-я симфония).
Я понял, что ужасы Хаоса в конце концов (Павлик<овский>, Афросим) (в окончательности) воплотятся в Лик Безумия, в Зверя, а моя ласковая усмиренность детских дней - в Ее веяние, голубиный лет усмиренной печали, Св. Дух, сходящий на нас. После борьбы придет полнота времен и приблизится Господь. В Мережковских послышалась мне нота полноты, но еще я не мог разобраться какой - здешней, или Той, Окончательной. От них шло это веяние, или они зажгли во мне Христово, но вдруг я попал в лазурь: на горизонте было вино. Я думал, борьба кончена. Ласка и усмиренность "Отныне и до века" со мной. Я почувствовал, что я "спасенный ребенок". Я не знал, что это еще только отдых, что еще времена окончательной борьбы впереди. Я еще не понимал, что тема, звучащая в "Возврате" (3-ья часть) и в "Золоте <в> лазури" - "Все тот же раскинулся свод"6 и т. д., что эта тема - трагическая, нечто вроде "Пира во время чумы". Я думал, это - счастье. Но все это было лишь замаскированное:
"Затуманены сном
Наплывающей ночи
На челе снеговом
Голубые безумные очи"... 7
А моя тишина была та тишина, в которой "Офелия гибла и пела, и пела, сплетая венки......."8"Солнечность" "Золота в лазури" - вот какая солнечность: "Есть в осени первоначальной"9 и т. д.
Опять началось. И на этот раз самый страшный бой: "зверь" набелился, нарумянился и незаметно присоединил свой голос к пиршеству лазури (цыганство, цыганский хаос) ("Не тот"10 и т. д.). Пахнуло "жертвенным врубелизмом", а потом вдруг появились отовсюду радостные единороги, затанцевавшие вальс, они кричали: "Здравствуй" и радовались, что я проглядел их под маской безбурности. Но это был первый порыв бури; еще настоящая гроза только приближалась.
Я стоял в голубых пространствах. Вдруг туча белых миндальных и бледно-розовых яблочных лепестков закружилась вокруг меня. Мне было хорошо в этом неожиданно пришедшем круговороте, застилавшем лазурь. И я шел в круговороте. И лепестки сплетались в один шатер - белорозовый, озаренный голубым лучом месяца. И я думал, что это - храм. И в храме стоял Он с улыбкой кроткой безбурности: только не было того веяния, которое с Ним приходило. Но вдруг Он рассеялся, и посреди храма взвилась пепельная ракета. Взвилась и рассыпалась пеплом. И пепел начал кружиться вокруг. И тогда открылся лабиринт. Идя в белом и розовом водовороте миндального цвета, я незаметно спустился в лабиринт, повитый ласковым облаком; но когда я уже был внутри лабиринта, пелена развеялась - и помчался бычий лик Минотавра. Тут я понял, что роковая тема ужаса, всю жизнь змеившаяся вокруг меня, но не смевшая вступить в бой, теперь ринулась на меня. Мне предстоит или умереть, или убить Минотавра, защищая себя. Ужас еще не вселился в мир. Зверь еще не имеет определенного Лика, но уже на многие Лики падает тень. Теперь тень пала для меня на Лик Валерия Брюсова, и мне предстоит выбор: или убить его, или самому быть убиту, или принять на себя подвиг крестных мук.
"творить марево" вокруг меня, прикидываясь обозленным вепрем. Мне удалось его разбить внутри, но он нырнул слоем глубже и явился передо мной под личиной дружбы, но когда я пошел навстречу его видимой искренности, она приняла вид какой-то исступленности, так что я недоумевал, что "это все" означает. Порой прорывались нотки стародавней ярости и он стал творить рад ужасов. Из-за его спины выступил Ужас. И вот Брюсов снял маску. Он объявил, что уже год "творит марево", и когда его просили удержаться от "марева", он прямо заявил, что "теперь это не в его власти". Гипнотизер он сильный: стал ломиться извне и изнутри. Я понял, что воздвиг его мой враг, и что "это" - посланный подвиг. Помолился: разбил его внутри при помощи "посланной свыше помощи", а он в ответ стал обливать меня потоками грязи извне, все под видом "нашей дружбы". Все это сопровождалось радом гипнотических и телепатических феноменов. Были и медиумические явления: у нас в квартире мгновенно тухла лампа, когда ее никто не тушил, полная керосину, раздавались стуки11. Маме в уши что-то шептало (она не могла разобрать что) и кто-то говорил "Валерий Брюсов" (мама тогда ничего не знала о нашей борьбе). Наконец я призвал силы, опоясался "молньей" и ударил в Брюсова; это происходило "там внутри"12, но он ответил извне стихотворением, посвященным мне, "Бальдеру--Локки", где прямо говорит о "молнье" и много дру<гого> фен<оменального>13. Наконец приехали Флоренский и Петровский из Академии14 и отнесли в "Скорпион" стрелой сложенную записку Брюсову в знак объявления войны15"белые купола и старцы" и укрыли меня, дали отдых на два, три дня. Потом Вал<ерий> Брюсов опять начал свои странно-страшные нападения. Он стал постукивать, как Хунхуз: не будучи в состоянии напасть открыто, он стал тревожить ложными вылазками, не давая отдыху. И поскольку он "во внешнем" прямо заявлял, что во что бы то ни стало убьет меня (нравственно, духовно, и даже физически), вынуждая взяться за меч, постольку я решил "все это покончить", вызвав его на дуэль. Едва я это подумал, как мне стороной передали, что он видел сон, что я его убил на дуэли после ссоры в кабачке в Кёльне в XVI веке (он теперь пишет роман из Кёльнской жизни16), причем в числе присутствующих при этой ссоре был и Бальмонт.
Это мне открыло глаза. Дело в том, что я только что перед этим решил твердо, что после лекции Бальмонта17, когда мы будем проводить с ним прощальный вечер (он уезжает в Мексику)18 в одном из "кабачков" (в Большом Московском), я вызову Брюсова на дуэль, потому что был твердо уверен, что он подаст к тому повод: только что разбитый внутри "наголову", он должен перенести весь тон кампании "во вне", и я знал, что под маской дружбы на меня польются потоки грязи. Я решил не спустить ему ничего и дать пощечину. Все это я решил - и вот Брюсов рассказывает мне свой сон и всячески старается мне дать понять, шутя, что драться на дуэли он готов. Тут я понял, что в его "марево" входит и дуэль, и что мой вызов, "извне эффектный", изнутри - "срыв", ненужное бегство после генеральной победы над врагом. Тут я и послал телеграмму Любовь Дмитриевне, глубоко веря в силу Ее молитвы и в силу Твоей любви ко мне, и зная, что Ты помолишься за меня.
"дуэль - марево", и что пусть лучше я буду испытывать "крестные муки", - ведь мучение, клевета, поругание суждено мне. И я пошел на страдание. И получил его. И счастлив.
Спасибо, спасибо, милый, за письмо: оно пришло в день лекции Бальмонта, и утешило меня.
Строчки, написанные Любовью Дмитриевной19"я сильнее, чем сам предполагал". Сегодня вечером у меня будет Бальмонт, Брюсов, Соколов и пр<очие> "упадочники". Мучение возобновится.
Пусть.
Милый, если бы Ты знал, как мне дорого получить каждое Твое письмо: напиши мне. Если я не писал, то это оттого, что совсем разучился писать письма. Нежно и глубоко любящий Тебя
P. S. Мое глубокое почтение, благодарность, мою искреннюю любовь передай Любовь Дмитриевне и Александре Андреевне.
P. P. S. Пусть то, что я писал, останется в небольшом круге лиц "между нами".
"Нов<ый> Путь", "Весы", "Гриф", "Мир Искусства", т. е. совсем не печататься. Пусть допечатают "Весы" и "Гриф" что имеется у них. Сил моих нет прикидываться "декадентом"20.
1 Ответ на п. 64 и 65. Пометы Блока красным карандашом: "1904 - 20 дек."; "Получено 20 дек. 1904".
2 Белый обыгрывает заглавие своего стихотворения, посланного Блоку при п. 59 (с. 181 наст. изд.).
3 Позднее Белый передал свои детские впечатления от московского врача Родионова в образе доктора Дорионова в романе "Котик Летаев" (1915--1916); в этом романе и в его продолжении ("Крещеный китаец", 1921) нашли отражение и другие описываемые им здесь сны и "химеры".
"... стихи Уланда, Гейне и Гете, хотя я их <...> не понимал, однако они производили животворное действие; странно, что первые сильно на меня повлиявшие стихи были немецкие; Уланда, Гете и Гейне читала мне вслух гувернантка, немка" (Андрей Белый. К биографии // РГБ. Ф. 198. Карт. 6. Ед. хр. 5. Л. 1 об.). См. также: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 186.
5 См. мемуарные свидетельства о К. К. Павликовском: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 292--298, 302--304. Свои гимназические переживания, связанные с образом этого преподавателя ("Казимир Кузмич Пепп") Белый пространно изложил также в "Записках чудака" (Т. 2. М. -Берлин, 1922. С. 165-185).
6 Первая строка стихотворения 1902 года (Золото в лазури. С. 22).
7 Цитата из 6-й части стихотворения "Не тот" (1903) (Золото в лазури. С. 34).
10 Стихотворение Белого в 6 частях (Золото в лазури. С. 27--34).
11 Ср. позднейшие признания Белого в "Воспоминаниях о Блоке": "Борьба с Брюсовым мне далась не легко: предо мною порой раскрывался "маг" Брюсов, не брезгающий гипнотизмом и рыщущий по сомнительным оккультическим книжкам, как рысь по лесам, за отысканьем приемов весьма подозрительного психологического эксперимента <...>. К причинам, способствовавшим моей нервной усталости, отнесу и начавшиеся вкруг меня медиумические явления (стуки и шепоты), для прекращенья которых я обращался к Флоренскому и епископу Антонию за советом" (О Блоке. С. 131). Ср. краткое письмо Белого и С. М. Соловьева к П. А. Флоренскому от 23 ноября 1904 г.: "Брюсов снял маску. Принимайте меры" (Контекст - 1991. Литературно-теоретические исследования. М., 1991. С. 36. См. также: Иванова Е. В., Ильюнина Л. А. К истории отношений с Андреем Белым // Там же. С. 10--12).
"Там, внутри" ("Interieur", 1894) - заглавие одноактной пьесы М. Метерлинка.
13 Стихотворение Брюсова "Бальдеру Локи" впервые было опубликовано с посвящением Андрею Белому (Северные Цветы Ассирийские. Альманах IV книгоиздательства "Скорпион". М., 1905. С. 35--36), вошло в книгу Брюсова "Zxécpavoè. Венок" (М., 1906). Белый сообщает о Брюсове, имея в виду это стихотворение: "... он мне стихи посвятил, угрожая в них: "Вскрикнешь ты от жгучей боли, вдруг повергнутый во мглу". А бумажку со стихами сложил он стрелой, посылая их мне" (Начало века. С. 386). Образ "молньи" в стихотворении "Бальдеру Локи" отсутствует, он использован Белым в ответном стихотворении "Старинному врагу" ("Я был в ущелье. Демон горный...", 9 декабря 1904 г.): "Копье мне - молнья, Солнце - щит"; это стихотворение было опубликовано в "Вопросах Жизни" (1905. No 3. С. 100) с посвящением: "В. Б.". Подробнее см.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 336-- 338. Сохранилось несколько рисунков Белого, сделанных под впечатлением от послания Брюсова "Бальдеру Локи" (см.: Там же. С. 337, 385; Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. Между с. 144-145, 176-177).
15 Текст этой "записки" неизвестен; обстоятельства передачи ее адресату отражены в письме П. А. Флоренского к Белому от 1 декабря 1904 г. (Сергиев Посад): "В<алерия> Б<рюсова> в "Весах" не было, хотя мы ждали его довольно долго и хотя он должен был прийти, по словам Полякова. На нас это произвело впечатление такое, что В. Б. уклоняется от встречи. Записку и ваше письмо я оставил для него на столе редакции. Мне кажется, что он снова принялся за Вас и что у Вас не совсем спокойно. Не обращайте, дорогой Борис Николаевич, внимания и идите своим путем мимо всех личин. Мы не дадим Вас. Хотя В. Б. и пристает, но я сознаю, что он надломился и теперь больше форсит, чем имеет подлинной силы" (Контекст - 1991. Литературно-теоретические исследования. С. 36). 5-м декабря 1904 г. датировано письмо Флоренского к Брюсову (вероятно, неотправленное), в котором содержится призыв скинуть "власть гипноза" и "склониться перед Бальдером" (Там же. С. 52--54). Несколько дней спустя (14 декабря) Белый отправил Брюсову рукопись стихотворения "Старинному врагу"; автограф его (озаглавленный: "Старинному врагу в знак любви и уважения"), сохранившийся в архиве Брюсова, опубликован: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 337--338. Ср. мемуарные свидетельства Белого о создании этого стихотворения: "Пока писал - чувствовал: через меня пробегает нездешняя сила; и - знал: на клочке посылаю заслуженный неотвратимый удар (прямо в грудь), отучающий Брюсова от черной магии - раз навсегда; грохотала во мне сила света" (Андрей Белый. Начало века. "Берлинская" редакция // ГПБ. Ф. 60. Ед. хр. 11. Л. 74).
"Огненный Ангел", замысел которого относится еще к 1897 году. См.: Гречишкин С. С, Лавров А. В. О работе Брюсова над романом "Огненный Ангел" // Брюсовские чтения 1971 года. Ереван, 1973. С. 121--139. Ср. позднейшие свидетельства Белого о реакции Брюсова на получение стихотворения "Старинному врагу": "Получив это стихотворение, он видит во сне, что между нами дуэль на рапирах и что я проткнул его шпагой; просыпается - с болью в груди (это я узнал от Н. И. Петровской)" (Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 51).
17 Имеется в виду публичная лекция Бальмонта "Поэзия стихий" (о мексиканской поэзии), прочитанная 18 декабря 1904 г. в аудитории московского Исторического музея; опубликована в январском номере "Весов" за 1905 год.
18 Бальмонт отправился из Москвы в Мексику 27 декабря 1904 года.
"вообще от писательской деятельности" Белый выразил в письме к С. А. Полякову от 21 декабря 1904 г.: "... я совершенно разуверился в убежденности большинства так называемых декадентов, т. е. я уверен в их полной беспринципности <...> В частности мне чрезвычайно трудно поддерживать живую связь со "Скорпионом" благодаря тому, что пришлось бы иметь дело с Валерием Брюсовым, который держал себя по отношению ко мне более чем возмутительно, пользуясь моим мягким и робким нравом. <...> С подавленным вздохом приходится мне отвернуться от тех, в кого я верил, кем восхищался. Теперь глаза мои прояснились - и какое разочарование в людях!!!" (Stanford Slavic Studies. 1987. Vol. 1. P. 75. Публикация Дж. Мальмстада). Однако вслед за этим письмом Белый отправил Полякову другое, в котором отказывался от своих слов и выражал прежнюю готовность "писать в "Весах" и не разрывать связей с людьми", ему дорогими (Ibid. Р. 78).