Белый А.: Воспоминания о Блоке
Глава восьмая. Вдали от Блока.
Башня

Башня 

Быт жизни "башни" - незабываемый, единственный быт; "башня" -- название квартиры В. И. Иванова, помещающейся в выступе пятиэтажного дома, имеющего вид башни; внутри круглого выступа - находилась квартира, - на пятом, как помнится, этаже; по мере увеличения количества обитателей, - стены проламывались, квартира соединялась со смежными; и под конец, как мне помнится, состояла она из трех слитых квартир или путаницы комнатушек и комнат, соединенных между собой переходами, коридоришками и передними; были - квадратные комнаты, треугольные комнаты, овальные чуть ли не комнаты, уставленные креслами, стульями, диванами, то прихотливо резными, то вовсе простыми; мне помнится: коврики и ковры заглушали шаги; вы дав а лис я: полочки с книгами, с книжицами, даже с книжищами, вперемешку с предметами самого разнообразного свойства; казалося: попади в эту "башню", -- забудешь в какой ты стране и в какой ты эпохе; столетия, годы, недели, часы, - все сместится; и день будет ночью, и ночь будет днем; так и жили на "башне": отчетливого представления времени не было здесь; знаменитые "среды" Иванова, были, не "средами", а - "четвергами"; да, да: посетители собирались не ранее 12 часов ночи; и стало быть: собирались в "четверг"; гостеприимный хозяин "становища" (Мережковские называли квартиру Иванова - "становище Вячеславово") отравляющий чай, подаваемый прямо к постели - часов эдак в три; до - не мог он проснуться; Иванов ложился не ранее 6-го, 7-го часов (утром); и гости его ложились не ранее; часто с постели он выходил к обеду, в столовую, а подавали обед в семь часов; Э. К. Метнер, проведший со мною на "башне" лишь два только дня, - не мог выдержать этакой жизни; сбежал со "становища", совершенно измученный; жизнь такую выдерживал я - недель пять; возвращался в Москву - похудевший, зеленый, осунувшийся; но - возбужденный "идеями", выношенными с Ивановым многочасовыми, ночными и, главным образом, утренними беседами.

"Башня" казалась мне символом безвременности; а сама повисла над "временем", над современностью: над Государственной Думою, возвышался с Таврической улицы и утла какой-то другой (не упомню какой, выходящей на Кавалергардскую, где проживал Н. В. Недоброво¹⁵², наш общий с Ивановым собеседник, любимец: его - почитали мы).

Обитатели башни: ко времени моего появления жили здесь (в разнообразнейших, причудливых закоулках квартир): сам Иванов, М. М. Замятина (друг покойной Зиновьевой-Аннибал), В. К. Шварца л он (дочь от первого брака покойной жены его, падчерица)¹⁵³, Л. В. Иванова¹⁵⁴ (дочка Иванова); появлялися: сын В. И. Иванова - кадет Сережа¹⁵⁵; С. К. Шварца л он, - сын Зиновьевой-Аннибал (от первого брака); тут жил и писатель Кузмин, занимая две комнаты лабиринта и принимая гостей своих, собственных, часто ночующих в гостеприимном "становище Вячеславовом" (помнится - в 1910 году часто являлся в час ночи Н. С. Гумилев, проживающий не в Петербурге, а в Царском); и постоянно в становище ночевали: А. Н. Чеботаревская¹⁵⁶, А. Р. Минцлова; и - другие; неделями кто-нибудь вечно здесь жил: я, Степун, В. Нилендер и многие.

"становище" подавался не ранее полуночи; до - длилися сепаратные разговоры: в частях лабиринта квартир: у Иванова, помню, торжественно заседает совет петербургского религиозно-философского О-ва (Столпнер¹⁵⁷, Д. В. Философ, С. П. Каблуков, полагающий в совершенной рассеянности, что у петуха есть четыре ноги: это раз-таки высказал он; иль посиживает Протейкинский¹⁵⁸), или заехавший в Питер Шестов, или кто-нибудь, близкий Иванову: Бородаевский¹⁵⁹, Недоброво, иль сектант, иль поэт и т. д.; у В. К. Шварцалон, в эти годы курсистки и ученицы Зелинского¹⁶⁰, заседает щебечущий выводок филологичек; у Кузмина заседает в то время возникший журнал "Аполлон"¹⁶¹; и у меня, в отведенной мне комнате, кто-нибудь - заседает всегда: до 12 часов ночи; в двенадцать вся публика высыпает в столовую: религиозно-философское О-во, курсистки Зелинского, "аполлоновцы" Кузмина и мои посетители; начинается общая беседа за чаем; и ставится: огромных размеров бутыль легкого белого вина, распиваемая гостями; часам этак к двум часть сидящих - расходится; В. И. Иванов, напоминающий дома мурлыкающего кота, потирая уютно какие-то зябкие руки и встряхивая золотою копною мягчайших волос, упадающих на сутулую спину, - затягивается папироской, оглядывает лукаво меня, Кузмина или Минцлову; и - обращается ко мне с заразительно шутливою просьбой:

- Ну, ты, Гоголек, - начинай-ка московскую хронику -

Звал он меня "Гогольком"¹⁶² за мое, будто бы, сходство с Гоголем; а "московскою хроникою" называл - юмористические рассказы мои: о событиях жизни Москвы (инцидентах - со мною, иль с Эллисом, или с Рачинским, иль с Брюсовым); чаще рассказывал я ему о событиях старого времени: о детстве и об отце, математике, жизнь которого столь богата была очень трогательнейшими странностями; рассказывал: о старых деятелях Университета, которых когда-то я знал (о С. А. Усове¹⁶³, Троицком¹⁶⁴, Стороженко¹⁶⁵, Ключевском, Буслаеве¹⁶⁶¹⁶⁷); меня подмывало: - юморизовать; вид Иванова, рассевшегося на диване (в накидке), - располагал очень к "шуткам"; усаживался для уюта я на ковре; и принимался: переплетать действительность с шаржами; взвизгивал заразительным смехом Иванов; "московская хроника" длилася - час или два, осушались стаканы вина; М. М. Замятина озабочивалась о втором самоваре. Или же: мы обращалися к Кузмину:

- Михаил Алексеевич, ну-ка - сыграйте-ка, спойте-ка...

И Кузмин препокорно усаживался за рояль, чтобы петь, петь и петь стихотворения свои, к которым писал он, по-моему, очень хорошую музыку; надтреснутый хриплый голос передавал совершенно чудесно стихи; я особенно часто к нему приставал, чтобы спел он: "О милые други, дорогие костыли: к какому раю хромца вы привели". Или: " Стукнул в дверь. Отверз объятия. Поцелуй и вновь и вновь, посмотрите, сестры, братья, как светла наша любовь". Бывало засядет и - запоет: до 4-х часов ночи.

У В. И. Иванова блещут глаза; и часов эдак в пять он уводит меня, или Минцлову, или двоих нас в оранжевый свой кабинетик; и происходили в оранжевом кабинетике удивительные беседы с хозяином; да, он взрывал обыденность; и наиболее интимные мысли о Боге, о символизме, о судьбах России вставали мне здесь в кабинетике, особенно, если присутствовала при них Минцлова: наш общий друг (в эти месяцы); эти беседы тянулись часов до семи; после же В. Иванов будил прикорнувшую в смежной комнате М. М. Замятину, осведомлялся с добродушной опаскою и просовывая юмористически нос, весь какой-то прищурый, сутулый, слабый, напоминал он кота, изогнувшего спину.

- Нельзя ли - яишенки: а нельзя ль вскипятить воды к чаю?..

В семь часов появлялась "яишенка". А к 8-ми - расходились, отведав яишенку; и запив ее чаем.

И так: - день за днем, попадая на "башню" на три, на четыре лишь дня, - проживал недель пять; и безумная, но такая уютная жизнь, - отнимала последнее представленье о времени; гостеприимный хозяин же придирался к любому предлогу: продлить пребывание "гостя" на "башне"; так "гость" превращался, естественно, в обитателя "башни"; казалось: уехать отсюда, вернуться в действительность (т. е. в пространство, во время, в Россию, в такой-то вот год) - невозможно.

А утро на "башне"? Верней, что "дни", -- потому что ведь ранее часу я здесь не вставал; попадал я к кипящему самовару в столовую, смежную с комнатами Кузмина; очень часто Кузмин, расположившийся у стола со своей рукописью под самоваром, бросал свою рукопись, наливая мне чай; очень-очень уютный, домашний, в просторной рубашке,помалкинал, слушая разговоры мои; потом снова склонялся над рукописью (под самоваром); на "башне" он был - очень-очень домашний, простой; и другой был в подтянутом "Аполлоне": враждебный, чужой, занимающий полемическую позицию по отношению к нам, символистам; позиция "Аполлона" была нам чужда; В. Иванов, бывало, корил его дома за лозунг "прекрасная ясность" ¹⁶⁸); все Иванов журит Кузмина; тот - лишь ежится да отшучивается, слегка шепелявя и стряхивая пепел:

- Да что вы?.. Да нет!..

А потом, втихомолку, скрывается: где Кузмин? В Аполлоне, -- вдобавок в рецензии, там им написанной, снова откроются едкие выпады на символистов; на Михаила Алексеевича очень сердился порою Иванов, ведь вот в самом деле: живет ведь - тут, вместе, выслушивает головомойки, не возражает, почтителен, а полемика с символистами - длится. В. И. полагал: Кузмина он на "башне" спасает от... акмеизма, готового уже объявиться; Кузмин не оправдывал ожиданий В. И.: не спасался, а утверждался в своей легкомысленной и кокетливо-вызывательной ясности; из "Аполлона" порою предерзко он нас, ветеранов, глашатаев символизма, продергивал за "дионисические" туманы. Порою Иванов устраивал ратоборства (ну, кто кого - Аполлон Диониса иль Дионис Аполлона?). И с приходящими на башню С. К. Маковским¹⁶⁹, В. А. Чудовским¹⁷⁰ и особенно с Гумилевым сражался. Бывало: В. И. весь взъерошится, покраснеет, забьет пальцем в стол и покрикивает громко в нос (негармоничными, скрипными нотами, напоминающими петушиные крики); наскакивает на чопорно стянутого Гумилева, явившегося к часу ночи откуда-то - в черном фраке, с цилиндром и в белых перчатках, прямо сидящего в кресле, недвижно, невозмутимо, как палка, с надменно-бесстрастным, чуть-чуть ироническим, но добродушным лицом; Гумилев отпарировал эти наскоки Иванова не словами, скорей - своим видом; Иванов же - втравливает в "свару", бывало, меня; я - поддамся; и начинаю громить "аполлоновскую" легкомысленность; после дружно мы все распиваем вино.

Не забуду я одного разговора: В. И. очень-очень лукаво расхаживая пред Н. С. Гумилевым - с иронией пускал едкости, что, мол, вот бы вы, Н. С., - вместо того, чтобы отвергать символистов, придумали бы свое направление, - да-с; и, подмигивая, предложил сочинить мне платформу для Гумилева он; я тоже начал шутливо и, кажется, употребил выражение "адамизм"; "акме" (острие)¹⁷¹; и Иванов торжественно предложил Гумилеву стать "акмеистом". Но каково же было великое изумленье его, когда сам Гумилев, не теряя бесстрастья, сказал, положив нога на ногу:

- Вот и прекрасно: пусть будет же - "акмеизм".

Вызов принял он: и впоследствии "акмеизм" появился действительно.

В. И. всегда принимал Гумилева; и кажется, несмотря на наскоки, любил Гумилева. Так споры на "башне" с враждебными аполлоновцами носили совсем благодушный и мирный характер в то время.

Мне из бывших на башне - запомнились: проф. Е. В. Аничков, Тамамшева¹⁷², сестры Белявские¹⁷³, вечно спешащие с лекций на лекции и записывающие в книжечки изречения "известных" людей, Столпнер, С. П. Каблуков В. П. Протейкинский, Б. В. Бородаевский с женою, Н. В. Недоброво с женой Гумилев, Княжнин¹⁷⁴, А. Н. Чеботаревская, А. Р. Миндлова, Пяст, Скалдин^{175 176}, С. М. Городецкий; появлялися: поэтессы, поэты, философы, бого искатели, корреспонденты, сектанты; бывал пролетарский писатель Чапыгин¹⁷⁷, бывал Пимен Карпов¹⁷⁸; и постоянно являлся с почтеннейшим видом массивный Ю. Н. Верховский¹⁷⁹, ужасно любивший Иванова, - читать антологии; здесь я видался с Шестовым, с Аскольдовым, с Ремизовым, с проф. Лосским¹⁸⁰, с И валовым-Разумником.

В. И. Иванов живет в моей памяти: удивительным человеком эпохи. Наружность?

Когда познакомился с ним, он имел вид профессора, провинциала немецкого, сохранившего традиции первой половины истекшего века; носил он усы, рыжеватые, производящие впечатление жестких. Впоследствии помню с бородкой его, чуть раздвоенной, белольняной, производящей контраст с красноватыми и покрывающимися красными полосами щеками; пенсне сотрясалось на выгнутом носе, орлином и собирающемся клюнуть в то время, как губы, змеясь, обволакивали собеседника медовыми такими словами всепонимания и тонкости до... "чересчур"; вдруг та тонкость рвалась; и выступал из-под нее риторист, схематизатор, которому всепонимание нужно для того, чтобы поддеть; было что-то в В. И. от идейного иезуитизма: вся гибкость его мне порою казалась приемом: пробраться в интимные закоулки чужого сознания и выволочить оттуда "основы чужого миросозерцания", чтобы из них строить мост к себе; чтоб кого-нибудь "покорить", начинал агитировать он; и идейно порою пускался в интриги (так: чтобы поддеть "аполлоновцев"; сам, старый дионисианец, "аполлонизировал" с ними; и проникал в стан враждебный; и - чтился весьма там; со мной - похохатывал). Должен, однако, сказать, что "интриги" Иванова были всегда бескорыстны, напоминая мне похождения с "переодеванием" (ради забавы), раз мы все нарядились: Иванова нарядили восточным пашой; и сидел он в огромном тюрбане; у В. Иванова была бескорыстная хитрость; и бескорыстное желание: нравиться; вот, бывало, он знает, что в комнате сидит идеологический враг; так вот к нему и притянется, и подседает - запеть:

- Я, собственно говоря, не столь чужд уже вам.

И найдет непременно пункт сходства: не успокоится, пока - не пленит (многие называли Иванова "идейною", метафизическою кокеткою); помню, что раз рассердившись, воскликнул я: "Да, Вячеслав, переехав в Москву, снял квартиру теперь в Православии; и прекрасно устроился в ней, как устраивался некогда он в мистическом анархизме"... Но я - был неправ; ведь неспроста квартиру Иванова называли "становищем": у него побывали жильцами - все, все. И не он снимал "комнаты" в Православии; наоборот: в этом путаном лабиринте квартиры "обитателей " было столь много; бывало же так: в кабинете В. И. заседает священник Агеев, а в комнатах Кузмина в то же время сидит Гумилев; да, Иванов сдавал всем "квартиры". Бывало, нацелится на собеседника, вознамерившись и его "точку зрения" превратить в "точку" линии "Ивановских" взглядов; так вкрадчиво потирает какими-то обессиленными руками своими; и - помню сжимает их; сотрясается на выгнутом носе пенсне, замотавшись тесемочкой; и лоснятся безбровые бровные плоскости; под стекольными глянцами очень внимательные и пристальные глаза поблескивают душевными сысками и зеленоватыми искрами; зорко и вдруг отстранится от собеседника, не доверяя доверию; и потом зашагает: слетает пенсне; васильковые, ясные, добрые глазки совсем разыграются: вот и поверил, что - верят, что - "победил".

Лицо - плоское, очень широкое; лицо лоснилось; лоснился лоб: лоб огромных размеров (не "лобик", как у Д. С. Мережковского); лицо - русское, если бы не змеиные губы, с полуулыбкою леонардовских персонажей; когда он позднее обрился, то стал - смесью Тютчева с Моммзеном¹⁸¹; когда носил бороду, то... чуть-чуть... - простите за выражение - "христосился" он (по Корреджио¹⁸²): сантиментально, вздыхательно; этот "аспект" в нем казался всегда подозрителен, как... кольцо с пентаграммою, которое он невзначай в разговоре как бы подносил собеседнику вместе с копной золотых, очень мягких и вьющихся взлетных волос; это все схватил Сомов¹⁸³; посмотришь на сомовское изображение В. Иванова и воскликнешь: "Сидит раскрасавец!" А он был совершенно отчетливо не красив; именно "некрасивость"-то шла к нему; "раскрасавец", "Христос" -- это беглый налет, пробегавший по умному и некрасивому лику, казалися мне "авантюрою",

Волоса опадали на вечно сутулую, старомодную спину; бывало посмотришь; и - скажешь: фигура "неспроста"! Да, странное сочетание простоты и изысканности; вкрадчивость, подкуривающая фимиам; и - вдруг: резкость, безапелляционность; бывало побагровеет и примется в нос он кричать, неприятный и злой: станет жутко; кричащая эта фигура, томительно спотыкающаяся о ковры, была жуткой химерою; скоро он отойдет, засутулится, улыбнется, прольет незабудки из глаз, выведет из кабинета, усадит за стол, распивает вино; хорошо и уютно: вновь - добрый; вновь - ласковый.

Случится то, чего не чаешь...
Ты предо мною вырастаешь -
В старинном черном сюртуке,
Средь старых кресел и диванов,
С тисненным томиком в руке:
"Прозрачность. Вячеслав Иванов".

Моргает мне зеленый глаз,
Летают фейерверки фраз
Гортанной, плачущею гаммой:
Клонясь рассеянным лицом,
Играешь матовым кольцом
С огромной, ясной пентаграммой.

Нам подают китайский чай.
Мы оба кушаем печенье;
И - вспоминаем невзначай

Летают звуки звонких слов,

Во мне рождая умиленье,
Как зов назойливых рогов,
Как тонкое, петушье пенье.
Ты мне давно, давно знаком -
(Знаком, должно быть до рожденья) -
Янтарно-розовым лицом,
Власы колеблющим перстом
И длиннополым сюртуком
(Добычей, вероятно, моли) -
Знаком до ужаса, до боли!

Знаком большим, безбровым лбом
В золотокосмом ореоле ¹⁸⁴.

Я любил его дома в уютной и мягкой рубашке из шерсти, подобной рубашке А. А.; и любил я его в колоссальнейших ботиках, утопающим в шубе на лисьем меху, в малой, котиковой шапке; в таком виде его проглядывало поповское что-то, когда мы сади лис я в саночки, отправляясь на заседание религиозного общества; я имел вид псаломщика, вероятно; В. И. - вид "старинного батюшки" (в шубе старел он); и, глядя, как В. И. усаживался, занимая шубою саночки, как застегивал полость, - со стороны бы сказали: "Ну вот, -- повезли попа: службу справлять!" И действительно: редкие выезды в гости Иванова (редкие, потому что все езживали в "становище", где он исповедовал), редкие эти выезды всегда имели меткую цель: провозгласить, "совершить " обряд заседания, заключить союз, образовать группу; словом, - службу "справлял " он; и как же было уютно вернуться с ним после "на башню"; и там, веселясь заключенным союзом, представить все в лицах: как Иванов "служил", как "подтягивал" с клироса я и т. д.

Он был огненный удивительный собеседник; и - зоркий, и - проницающий собеседника до конца, перевоплощаясь в него; он из каждого каждому продиктовывал нужные каждому смыслы; умение перевоплотиться в захожего человека и делало его чарователем, чуть не учителем жизни; ответственным "мэтром" -- поэту; и "мейстером" -- богоискателю; с поэтами он беседовал о пеоне¹⁸⁵ втором и четвертом; с богоискателем - о непорочном зачатии; оба оспаривали друг друга: "Иванов-де главным образом лирик". - "Да нет, позвольте: теолог!" Священник Агеев, ходивший к В. И., ничего-то в пеонах не смыслил; и ничего-то не смыслил в богоискательстве Юрий Верховский; Иванова же слушались оба; он - радовался: "победам"!

При более близком знакомстве, - он делался очень придирчивым, испытующим, соблазняющим собеседника; "психологическим сыском" и уютом. Иванов, дотошно сверлящий своим мировоззреньем людей и настойчивый (до настырности) - превращался в легчайшего человека: в быту своем, в "башенном"; лишь поселившись на "башне", -- я понял его, как добрейшего, милого хозяина "башни".

Трудное время переживали мы с ним; направление наших исканий вполне совпадало в стремлении к созданию релитиозно-морального фронта, к зажжению в центре его света Жизни; а Минцлова, жившая в Петербурге в то время, - поддерживала нас пламенно; то же, что создавало ее мне действительной оформительницей упований, заколебалося: А. Р. в это время собой представляла запутаннейшее существо (совершенно больное); являлись какие-то гал-люцинагши ей; то она впадала в торжественный и пророческий тон, то боялась преследований (темных сил, темных лиц); мифы в ней перепутались с явью; происходили тяжелые сцены меж ней и Ивановым; я - был свидетелем не одной такой "сцены", ложившейся тяжелым недоумением; но в разговорах с Ивановым крепло сближение: в одинаковом понимании религиозно-философских задач; и отсюда же - в одинаковом понимании символизма; падало разделение на "Скорпион", на "Оры" (Москву, Петербург): в "Мусагете", встречались мы вновь. Э. К. Метнер, бывавший на "башне", присутствовал при многих беседах, оформливая вступление Иванова в "Мусагет "; и с другой стороны: сам Иванов, державшийся Блока и посвященный в детали печального расхождения нашего, все-то усиливался меня примирить с А. А. Блоком; по отношению к А. А. в этом все же успел он: и намечался идейный союз нас троих (символистов): я, Блок, Иванов; ликвидировалась "полемика";

"Весы" --

А. А. все-таки со мной не встречался; в одном инциденте, произошедшем со мною, он мужественно за меня заступился; я был благодарен ему.

Миротворное действие В. Иванова на меня и на Блока сказалося после моего отъезда; в апреле 1910 года в "Обществе ревнителей Художественного Слова" А. А. прочел свой доклад "О символизме"¹⁸⁶; докладу я радовался; чувствовалось: пора ликвидировать ссору.

В тогдашний приезд раз только наткнулся я на А. А.: на вечере памяти Комиссар же век ой, с которой осенью 1909 года я очень сошелся (и казалось мне - прочно; а через месяца полтора уже смерть к ней придвинулась); мы столкнулися в лекторской: я, Г. И. Чулков и А. А. Блок; с Чулковым же мы не здоровались; и трое мы шагали по комнате в разные стороны, стараясь не глядеть друг на друга.

В эти дни я прочел свои лекции в "Обществе ревнителей Художественного Слова"; лекции происходили в помещении редакции "Аполлона", на Мойке: председательствовал С. К. Маковский; после лекции были прения, в которых принимали участье: проф. Е. В. Аничков, проф. С. А. Венгеров¹⁸⁷, В. И. Иванов, В. А. Чудовский, С. К. Кузмин-Караваев¹⁸⁸, Маковский и кажется, Гумилев; читал я о ритме¹⁸⁹; и кроме того: читал лекцию "О драмах Ибсена"¹⁹⁰ в Соляном Городке; другую - в религиозно-философском О-ве (я не помню о чем).

Начиналась весна: таяло...

В последние дни моего петербургского пребывания у нас с В. И. крепла мысль: вместе ехать в Москву и отпраздновать вступление его в "Мусагет": в "Мусагете" же. В слякотный день мы поехали¹⁹¹; - на друтой день Москва охватила. Остановился В. И. в помещении редакции "Мусагета"; принимал и знакомился с кружком "Мусагета" (с Петровским, с Сизовым, с Н. К. Киселевым, с В. О. Нилендером); потянулись паломники к мусагетскому гостю; он только окончил "Rosarium"¹⁹², переводил "гимны к ночи "Нова лиса¹⁹³, которые "Мусагет" должен был напечатать (увы, не сбылось это: переводы Иванов не удосужился отработать на протяжении ряда лет); в "Мусагете "устроили вечер; В. И. там читал переводы свои; чествовали его в "Праге"; и собиралися с ним у меня, у К. П. Христофоровой; Эллис теперь примирился с Ивановым.

Весна окрашена перепискою с А. А. Тургеневой, вернувшейся из Бельгии к матери, С. К. Кампиони, которая жила с мужем под Луцком (в селе Боголюбы); формировался при "Мусагете " кружок для изучения ритма¹⁹⁴"Мусагете", трех, поэзией заинтересованных юношей В. Шенрока, А. А. Сидорова (ныне профессора) и С. Н. Дурылина (ныне священника); эти юноши стали в кружке основными ритмистами; в числе прочих, вступивших в кружок, мне запомнились: Сергей Бобров¹⁹⁵, Чеботаревская (сестра А. Н.¹⁹⁶), Чеботаревский¹⁹⁷, Нилендер, В. О. Станкевич, П. Н. Зайцев¹⁹⁸; и - ряд других лиц; появлялся у нас молодой поэт Пастернак¹⁹⁹; кружок насчитывал человек до 15-ти. Я распределил работу по описанию русского пятистопного ямба. В те дни вышли книги мои: "Символизм", "Серебряный Голубь". Часть лета проводил я в Демьянове²⁰⁰, в имении В. И. Танеева (под Клином) в усиленном занятии ритмом²⁰¹ и писал статью "Кризис сознания и Генрих Ибсен"²⁰². В конце июня по приглашению А. А. Тургеневой и С. Н. Кампиони поехал я в Луцк, или, вернее говоря, в Боголюбы, где после двух с половиной лет возобновилась переписка с А. А. Блоком.

И началась - третья встреча.