Белый А.: Воспоминания о Блоке
Глава четвертая. Петербург.
А. А. Блок и Д. С. Мережковский

А. А. Блок и Д. С. Мережковский 

Религиозная общественность вскоре же утомила меня. То, к чему в Мережковских я влекся, в том именно не до конца соприкасались мы с А. А. Блоком; ему была вовсе чужда историческая проблема религии, особенно историческое христианство; история, как мне кажется, слишком мало его волновала; пришел он позднее к проблеме истории (уже в последнем периоде жизни); апокалиптическое настроение преобладало в нем явственно; апокалиптическое настроение было формой всегда ему свойственного максимализма; апокалиптик он был в своем кровном переживании жизни, в "нутре"; наоборот: Мережковский, рыкающий громко: "Гряди"? - Мережковский "апокалиптизировал" схемами; история перевешивала в нем все прочее; самое отвержение исторического христианства Д. С. погружало его в сеть вопросов, нерасплетаемых с церковной историей; "историзм" полонял Мережковского; и - отталкивал Блока, который к проблемам истории христианства, к великому возмущению Мережковского, относился так как-то (верней, что никак); был далек того гнозиса, который приводит к сознанию Лика Христова; тот Лик был для Блока еще заслонен ликом Музы: Софии. Вся же линия Мережковского - выявление лика Христа. Идея Софии Пыла Мережковским не схвачена, церковь была необходима для него, как трамплин, от которого ("церковь в параличе") он построил прыжок в "сверх-историческое" христианство; Церковь - не знала Софии. А для А. А. просто не было никакой уж проблемы церковной истории, -- не было и проблемы сопутствующей: евангельской критики; тут он был соловьевец; для Соловьева проблемы евангельской критики не существовало ведь тоже; на религиозно-философские диспуты А. А., впрочем, хаживал - созерцать без волнения охватку двух бурных течений (неохристианского с церковным); тут в нем "называлось отвлеченное, интеллектуальное любопытство; к Мережковскому он ни в чем не примкнул; даже более: из чувства протеста, не вынося слишком четко построенных схем Мережковского он готов был при случае стать на сторону откровенных церковников: правая и левая, голосуя, естественно против центра, поддерживают порою друг друга; а для А. А. Мережковский был именно центром - "середкой на половинку"; "общественность" Мережковских казалась ему слишком "скучной" и "вымученной"; в религиозных воззрениях он был резче, катастрофичнее Мережковского, исходя из естественного, непосредственного ощущения переживаний своих: признавал абстрактные умозрения, проблемы религии и церковной истории оставляли холодным его; если "опыт" присутствует - значит: присутствует все; нет его - к чему диспуты, словоблудие, рефераты; А. А. волил точного опыта; и в "зорях" имел этот опыт; и видел его в сочинениях Соловьева; не самая по себе теология покойного Владимира Соловьева интересовала его; Мережковского он считал отвлеченным схоластом; Владимира Соловьева же "знающим" ритм эпохи; то мнение о покойном философе не изменил до кончины своей, о чем явствует его заметка о Соловьеве, написанная уже в 1920 году {"Владимир Соловьев в наши дни".}: "Владимиру Соловьеву", он пишет: "судила судьба в течение всей его жизни быть духовным носителем и предвозвестником тех событий, которым надлежало развернуться в мире... каждый из нас чувствует, что конца этих событий еще не видно, что предвидеть его невозможно¹⁹⁴..." В. С. Соловьев был для Блока окном, из которого на нас дунули ветры грядущего. Место в истории Соловьева не ясно определилось; история нашего времени родилась из пророческих предощущений Владимира Соловьева; он умер за несколько месяцев до рождения нового века, "который сразу обнаружил свое лицо, новое и непохожее на лицо предыдущего века". Далее А. А. Блок явно делает драгоценнейшее признанье, которое подтверждает слова мои о конкретно воспринятых им зорях будущего (то страшных, то ласковых): "Я позволю себе... в качестве свидетеля, не вовсе лишенного слуха и зрения... указать на то, что уже январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года, что самое начало столетия было исполнено существенно новых знамений и предчувствий".

Действительно: стихотворенья А. А., завершающие год последний отшедшего века, полны удрученности, тяжести пессимизма:

Стала душа угнетенная
Комом холодной земли.

Или:

Стала душа пораженная
¹⁹⁵.

Или:

Ты только замыслом гнетущим
Еще измучаешь меня¹⁹⁶.

Вот строчки стихотворенья, написанного 31-го декабря 900-года, - написанные за несколько лишь часов до наступления нового века:

И ты, мой юный, мой печальный,
Уходишь прочь!
Привет тебе, привет прощальный
Шлю в эту ночь.
А я все тот же гость случайный
Земли чужой¹⁴⁷.

Это - светораздел: до - "Ante lucem"; после - "Стихи о Прекрасной Даме", открываемые первыми, уже иначе звучащими строчками:

И тихими я шел шагами
Провидя вечность в глубине...¹⁹⁸

Стихотворение помечено январем 1901 года. Второе стихотворение цикла 1901 года бодреет:

Ветер принес издалека
Песни весенней намек.
Где-то светло и глубоко
Неба открылся клочок.

В сумерках близкой весны
Плакали зимние бури,
Реяли звездные сны¹⁹⁹.

Далее:

Благословен прошедший день²⁰⁰.

И - наконец:

Закатная, Таинственная Дева,
И завтра, и вчера огнем соедини²⁰¹.

Так, слова А. А. Блока: "Январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года"-- полны реализма; их надо принять текстуально; они - выражения опыта, пережитого Блоком; А. А. был свидетелем эпохи, всегда наделенный тончайшим прозором и слухом.

Д. С. Мережковский для Блока в противовес Соловьеву всегда был свидетель эпохи, лишенный и слуха, и зрения, не ощутивший предчувствия 1901 года никак, ощутивший эпоху в столь общих, неопределенных тонах, что из них не могло ничто вытечь, как подлинный опыт "прозора", к которому тянется Мережковский столь явно, столь часто, но из которого ничего не выходит.

Вскричит:

- "Или мы, иль - никто!"

И окажется:

- Только не мы...

Ничего не увидели "мы" в огневых испытаниях жизни России! По отношению к веяниям 1901 года (о них я писал в моей первой "Симфонии"²⁰², что это были ни с чем не сравнимые дни, что весна над Москвою стояла особенная), -- по отношению к этим веяниям строили мы отношения к людям; приявшие "зори" ни с чем не сравнимой весны были - "наши", а не приявшие - не были "нашими" ("нашими" для меня оказались в Москве А. Петровский, С. М. Соловьев, Э. К. Метнер и Н. К. Метнер, М. С. Соловьев и другие); а А. А. Мережковский не понял особенности заревых откровений; так "новое сознание" Мережковского оказалося "старым", не перешедшим границы уже отживавшей эпохи.

А. А. относился серьезно ко всякому опыту и ко всякой серьезной системе идей; с каким чутким вниманьем выслушивал он мои длинные разъяснения по поводу философии Риккерта или Вундта, бывало; но он относился с насмешкой к размешиванию религиозного опыта головными досужими схемами; полуфилософия - претила сознанью его; и претил - полуопыт; домашнею, половинчатой философией, напоминающей упражнения Кифы Мокиевича²⁰³, часто казались ему громоздкие построения Мережковского, коренящиеся не на принципе мысли, а на сомнительном каламбуре; он сам каламбурил порою, но - шуточно ("Arl-e-Kin" и "Erl-König"); сплошным полуопытом выглядела для него субъективная мистика Гиппиус; к устремлениям нового религиозного сознания ²⁰⁴ и пред собою увидел образчики гегелианского метафизицирования по поводу закона сохраненья энергии; он был сам таким Гельмгольцем, - пусть в одной точке души: в точке зорь, ему вспыхнувших, в точном узнании, что "январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года"; спросите в те дни Мережковского, правда ль что заря изменилась, он смерил бы вопрошателя недоуменными взорами; мог он "свидетельствовать" лишь от схемы, а не от факта; и оттого-то пред революцией еще бредит он шапкою Навуходоносора и заговаривает о Белом Царе, чтобы тотчас же вслед за вспышками революции очутиться в... "Полярной Звезде" Петра Струве²⁰⁵; в 12-ом году он кричит в разговоре со мною, что революция (да!) есть IV Ипостась Божества; в 1918 году - проклинает меня лишь за то, что я вовсе не струсил, как он, пред лицом Ипостаси.

У А. А. сквозь все творчество явственно проступают немногие факты им внутренне узнанного; в веренице годин к этим фактам меняет подходы; но факты - стоят перед ним: они - те же; так: в 1898, еще будучи гимназистом, он пишет, что птица тревожная Гамаюн нам -

Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых.

Через десять лет в "Куликовом Поле" он возвращается к фактам все тем же; и 1918 в "Скифах" (десятилетием позднее) опять-таки по-иному приподымает он тему - все ту же; в 1901 году он гласит:

И - близко появленье²⁰⁶.

А через двадцать лет, в годы потухнувших зорь, вспоминая увиденный подлинно огневой горизонт грядущего века, он подтверждает у знания юности фразой: "Позволю... себе... в качестве свидетеля... указать на то, что... самое начало столетия было исполнено... знамений и предчувствий..." Слова эти сказаны Блоком, не взявшим вполне себе в душу Ее откровений ("В поля отошла без возврата, да святится Имя Твое!"). Мережковский сказал бы: "В поля отошла без возврата: на что Твое Имя"; -- глубочайший субъективист, совершенно беспочвенный человек, прикрывающий для объективности вялыми схемами эгоизм себялюбия - вот таков Мережковский. Недавно еще Н. М. Минский высказывал мысль: Беатриче для Данте - предлог возвеличения Дантом Данте; так Данте, выдумывающим Беатриче, Софию, Христа - для себя и для присных (для Гиппиус, Философова и сбежавшего Карташева - сбежишь!) был всю жизнь Мережковский; мне нечего говорить: новоявленный Данте Н. Минского есть не Данте, а "Дантик", "Дантёнок".

А. А. не был "Дантиком" Минского вопреки Мережковскому, нечто опытно им ощутимое, но не узнанное до конца (тут понять, тут узнать - значит: явственно разрешить мировую загадку) - да, опытно ощутимое знанье А. А. не хотел нарядить в манифесты из слов - объективных, идейных; давал в субъективном свой опыт: давал в преломлении; в субъективизме у Блока столь много правдивости, честности и столь много фальши у Мережковского, дующегося до объективного манифеста, чтоб лопнуть с натуги; так: лопнул "Толстой" Мережковского²⁰⁷; лопнула вся IV Ипостась (что лопнет ныне - "крест", иль красная Пентаграмма?²⁰⁸); лопнул навет З. Н. Гиппиус: "Блок -- большевик"²⁰⁹; А. А, Блок имел много идейных разочарований; но в "дураках" никогда не ходил; слишком много достоинства, такта в нем жило до самой кончины.

И все же я должен сказать: перевоплощаясь в точку зрения Мережковского, можно было увидеть: по-своему, прав был и он, когда в лирике Блока ему часто чуялся хаос, которого так он боялся, дисциплинируя взвой хаоса в своих собственных недрах логикой, не Логосом - плохо усвоенной логикой, отчего его космос приобретал вид музея-паноптикума; в прикровении хаоса плохенькой логикой у Мережковского сказывалась боязнь пред стихией радений.

Я помню, с каким торжеством Мережковский однажды (то было позднее уже) - развернул предо мною какую-то книгу и с наслажденьем прочел четверостишие напечатанного стихотворения А. А., где рифмуются странно "границ" и "цариц-у"²¹⁰. Вращая своими глазами, их выпучив, склабясь, как демон (душевное выражение Мережковского, когда он подбирает цитаты иль данные, подтверждающие положенье его), - он, осклабясь, ревнул с громким хохотом:

- Видите, видите - я говорил: посмотрите "границ" и потом "цариц-" -- Д. С. сделал огромную паузу и протянул - "ууу цариц-ууу", неспроста: у рифмы есть хвостик: ууу-"ууу"; в этом "ууу" ведь все дело; "ууу" -- блоковский хаос, радение, отвратительное хлыстовство. "А, Зина, - и он тут блеснул волоокими взорами - каково: цариц-ууу!

Еще долго расхаживал он перед нами в малюсеньких туфельках, колыхая помпонами (в туфлях с "помпонами" помню, разгуливал он одно время); - весь маленький, перепутанный и в восторге от собственного испуга, - попугивал нас он звериными звуками: "ууу"-- рифмой с хвостиком Блока.

В ту пору разламывался сознанием между А. А. и Д. С.; меня к Блоку влекло непосредственно узнанное, увиденное; но "опыт" нам следовало воплотить - провести его в мысли и чувства; и - вызвать "быт нового опыта"; в "новой общественности" Мережковского, именно, и выдвигалась проблема: пресуществить религиозно пережитым свою жизнь; ввести внутренне пережитое в мельчайшие частности жизни - вплоть до газетного фельетона; я еще не видел: у Мережковских попытка введения религии в жизнь ограничивается проведением религиозной идеи... в очередной фельетон, ограничивается созданием нового фельетона; я еще не видел - фельетониста в Д. С.: видел - подлинного реформатора (он в это время не вовсе упал до газеты); и потому то стремление Мережковских меня прихватить с собою в газеты и сделать меня журналистом, им открывающим двери в общественность, - это стремление я нес, как товарищескую обязанность, как шаг к наступающему религиозному действу; но "долг" ощущался, как иго; А. А. меня видел насквозь; видел - боль неизбытную, - ту же, какую он видел в Москве, когда я тщетно тщился гармонизировать нестроицу "аргонавтов". И то же спокойное сострадательное отношение старшего брата к впадающему в заблуждение младшему, поднималося в нем.

С А. А. Блоком меня тесным образом связывал ряд вопросов в то время: София, вневременное молчание, Вечность, проблема мистерии, память о бывшей заре, неизреченность и нежелание распылять в суматохе "последнее" (к распыленью "последнего" в фельетон, наоборот, призывали меня Мережковские), доверие к поэзии Вл. Соловьева, которому Мережковский все время противился, большая личная дружба, доверие к нашему коллективу, слагающемуся из А. А., Л. Д., С. М. Соловьева, меня; так я жил в двух коммунах: одна - мы, иль - "Блоки"; другая: то - мы, "Мережковские"; к Мережковским привязывался все более; но ощущал принуждение в их коллективе: я должен делиться был опытом без остатка; я должен был собственный опыт всегда растворять в общем опыте; Д. С. говаривал мне:

- Да вы - наш; а мы - ваши; наш опыт - ваш опыт; ваш опыт - наш опыт.

Это душевное принуждение (коммунизм), ставшее новою формою "Communion" (иль причастием), вызывало все более противленье, сомненье; я чувствовал, что чего-то последнего, главного, своего не могу растворить без остатка я в опыте Мережковских - не оттого, что - утаиваю, а оттого, что - не видят; и я как бы им говорю:

- Посмотрите: вот подлинный бриллиант моей внутренней жизни; несу его - вам!

А они как бы мне отвечали:

- Но тут - ничего: в вас досадные пережитки субъективизма и декадентства.

И я понимаю, что Мережковские - слепы в той именно точке, которую я считаю лежащею в центре сознания; точка - конкретное "Я"; тут-то Блок меня видит; тут он понимает меня; для этого, происходящего в моем "Я", происшествия нежной рукой старается отстранить все случайное он; Мережковские именно это случайное ставят в центр зрения мне; я мучительно начинаю теперь приходить к осознанию: "новая общественность" Мережковских не есть та общественность, которая органически вырастает с законами роста "Я" (от свободного "Я" и к свободному "Я"); нет, общественность Мережковских есть подлинно групповое начало, могущее привести к новой стадности разве среди ряда нам данных (как-то: к государственному идиотизму, к партийности, к внешней церковности); их "групповая душа" несомненно же спаивает примитивно Д. В. Философова, Мережковского, Гиппиус; в действии этой души, коллективной, коммунной, осуществляется "атмосфера", витающая в квартире у них - "атмосфера", которую остроумнейшим образом охарактеризовал раз Бердяев, сказавший: "Вы - понимаете: вы беспомощны в "атмосфере " у них; вы приходите к Мережковским сказать: "Я не с вами..." А Мережковские вам отвечают: "Так почему же вы, если tie с нами, не уличаете братски нас..." И начинаешь их братски опровергать; вдруг уже ощущаешь, что ты уличаешь - внутри атмосферы; ты стал - антитезою; ты - внутри синтеза; тут Мережковский пристроит мгновенно свой синтез; попался: внутри атмосферы уже..."

В таких ярких и верных словах Н. Бердяев характеризовал мне однажды то групповое начало сознанья, которое обволакивало собеседников З. Н. Гиппиус, рассуждающих у камина; - с неодолимою силой; и вовлекало их всех в атмосферу; поэтому и назвал В. В. Розанов эту квартиру, пропахнувшую сигарами и духами, "мистическим логовом"; он оглядывал стены, как кошка, и - говорил, улыбаясь:

- Нет, что-то такое тут есть.

Это "что-то такое"-- я чувствовал; и еще более чувствовал Блок; но он дум ал то именно, что Д. С. Мережковский так риторически возглашал "уу-ууу" (об окончании блоковской рифмы); а именно: думал он, что "атмосфера" -- иррациональный протянутый хвост рационально сказуемых мыслей, или медиумическое начало, насильственно угасающее, "самосознания" Мережковских; от этого вокруг них бессознательно развивалися волны раденья, хлыстовства; то есть - все то, что в верхнем сознанье Д. С. Мережковский боялся; и - в чем уличал он других.

Об "атмосфере" квартиры, о доме Мурузи, - не раз говорили с А. А. в это время мы.

А Мережковские, в свою очередь, уличали меня А. А. Блоком; они наблюдали неудержимое, ежедневное убегание от них к А. А. Блоку; они бы мне "запретили" охотно сбегание к Блокам, как "запретили" знакомство с Л. Вилькиной; чувствовали, что со мной ничего не поделаешь: вынуждены признать, что А. А. и "Я" - братья; и все-таки: З. Н. все-то хотела ввести в надлежащую приличную норму мое неприличное исчезновение к Блокам. И наконец, Мережковский нашел себе формулу моего тяготения к Блокам; "декадентская мистика" соединяет-де нас; убегания к Блокам есть бегство "волчонка" в глухие леса, в завывание, в "ууу", после уроков естественного муштрования, долженствующего превратить декадентского, хвост поджавшего, волка в овчарку религиозной общественности; тщетно добрые пастыри Мережковские волчонка дисциплинировали; они нуждались в "овчарке"; такою "овчаркою" "декадентского леса" приносят волчонка; но "сколько волчонка не наставляй, -- смотрит в лес"; как на бегство "волчонка" к "волчонку" (резвиться в лесу после строгой муштровки); так: мне разрешалось общение с Блоками; но на него Мережковские, пастыри, трезвый составили взгляд: это только - "волчиные игры". Что может быть общего у А. Белого, трезво могущего поговорить и о Риккерте, трезво умеющего приподнять, если нужно, "пудовую" религиозную тему, - что может быть общего у А. Белого с косноязычнейшим мистиком Блоком (впоследствии изменили нелепейший взгляд на А. А.); рекомендовалось мне убедительно "обсуждать что-нибудь" с Философовым, с Карташевым, а с Блоком я мог разве что поволчиться: '^уу-ууу" В такой глупой пустой говоря постоянно "мы-мы" (вместо "Я") Д. С. в сущности относился к искомому "мы", как к разбухшему "Я" (всякое другое "Я" неумолимо съедалось "Я" Мережковского, перерабатываясь в его схемы).

Неоднократно говаривал мне Д. С. Мережковский:

- Послушайте, эти ваши сидения у Блоков, - болезнь: тут - безумие. А З. Н. прибавляла:

"что-то", "где-то" и "кто-то" вместо открытого Лика и Имени...

Словом "ууу" пресловутой осмеянной рифмы: цариц-ууу Прекрасная Дама поэзии Блока, Царица, представилась Мережковским со шлейфом из "ууу": "ууу"- Сочинивши пародию из нашего преклонения перед идеями Владимира Соловьева, З. Н. принималась меня той пародией тыкать:

- Уж вы постыдились бы!

- Постыдились бы... Взрослый ведь вы человек; ведь вы деятель, а - Прекрасная Дама...

- Хлыстовщина...

Я же молчал: возражать, спорить, строить опровержения - перед З. Н., кто имеет о ней представление, - тот меня близко поймет; опроверженье - отход мой решительный от Мережковских с 1909 года (отход навсегда); ушел молча: без споров (ведь спор со слепым есть тщетное тщение - выжимание сока сухой перецветшей гранаты: "пока тщетно тщится мать сок гранаты выжимать") {Козьма Прутков.}. Так, бывало, я пробираюся молча по коридору из своей комнатушки, стараясь проскользнуть мимо двери, открытой в гостиную, где часа в половине четвертого только что вставшая З. Н. Гиппиус перед зеркалом расчесывает гребенкою пышные волны золотокрасных пушистых волос, упадающих на спину, за спину (ниже колен); и - прикрывающих плечи; я - пойман.

- Куда? - и из красных волос застреляли глаза-изумруды.

- Я - к Блокам! - стараюсь сказать независимо я: не выходит.

Я - накидываю поскорей на себя свою шубу; и - улепетываю; в спину летит мне:

- Безумие!

Щелк (то - задвижка у двери); я - скатываюсь по лестнице, мимо швейцара; свободен!

И - к Блокам!

Многочасовое сиденье у Блоков интриговало всегда любопытствующую З. Н., она спрашивала:

- Нет, не понимаю, зачем вы так долго сидите у Блоков. Ведь Блок - молчаливый такой. И - жена его. Что же вы делаете?..

Виновато моргаю:

- Молчите, сидите?

- И в чувствах, с несказанными чувствами: "где-то", "кто-то", "что-то" и завиваетесь в пустоту: ну, конечно!

Мои отношения к Блокам З. Н. окрестила названием: "завивание в пустоту". То название - стало техническим термином. Вот ведь - будет Бердяев: и будут внушительно подниматься "проблемы". Где "Боря"? -- у Блоков: и вместо общего дела опять завивается в пустоте. Бывало, когда возвращаюсь от Блоков и попадаю в гостиную Мережковских на важный, как мир, разговор, от которого, конечно, зависит свершенье истории (протестовать или нет в либеральных газетах "трем честным интеллигентам" против "гнуснейшего" послания иерархов); сидит надменно настроенный "Дима" (Д. В. Философов); неукротимый "Антон" ("наигрался теперь в пустоту: ну, пора и за дело"), пытается с мягкой любовностью и меня ввести в тему надменного рассуждения Философова и летания Карташева по комнате:

- А мы вот, пока вы "завивались"

И я начинаю теперь поднимать на плечах пудовую общественно-религиозную тему: за Философова против А. В. Карташева; или - обратно: за Карташева - против Д. В.

Если я терпеливо проглатывал все подшучивания над моими невольными слабостями (убеганием к "Блокам" и, может быть, декадентством, бросанием в небеса "ананасом"²¹¹) -- происходила такая уступчивость лишь потому, что Д. С. и З. Н. мне высказывали действительно "maximum" дружбы, терпенья, внимания; "главного " моего - не понимали они; и "оно "их "кололо"; "уколы" "modus vivendi", в котором неоскорбительными казались мне шутки. Чего не позволишь чужим, то позволишь "своим"; Мережковские были воистину мне своими родными. Я с грустью вспоминаю те года; и хочется все-таки им сказать:

- Вам - спасибо, спасибо: за все!

Примечания

¹⁹⁴ См.: Собр. соч. Т. 6. С. 154, 155.

¹⁹⁵ "В полночь глухую рожденная...".

¹⁹⁶ Из стих. "Ты не обманешь призрак бледный...".

¹⁹⁷ Неточно процитированные строки из стих. "31 декабря 1900 года".

¹⁹⁸ Цитата из стих, "Я вышел. Медленно сходили...".

¹⁹⁹ Строфы стих. "Ветер принес издалека...".

²⁰⁰ "Я понял смысл твоих стремлений...".

²⁰¹ Заключительные строки стих. "За городом в полях весною воздух дышит..." (1904).

²⁰² Имеется в виду 2-я симфония, опубликованная раньше 1-й (см. ком. 175 к наст. гл.); т. е. первая по порядку публикации.

²⁰³ Второстепенный персонаж гоголевских "Мертвых душ", "философия" которого служит образцом пустопорожнего умствования: Кифа Мокеевич "семейством своим не занимался; существование его было обращено более в умозрительную сторону и занято следующим, как он называл, философическим вопросом: "Вот, например, зверь <...> зверь родиться нагишом. Почему же именно нагишом? Почему не так, как птица, почему не вылупливается из яйца?.."

²⁰⁴ Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821--1894) - немецкий физик, физиолог, психолог, увлекший Белого обоснованием закона сохранения энергии и доказательством его всеобщего характера.

²⁰⁵

²⁰⁶ Из стих. "Предчувствую Тебя. Года проходят мимо...".

²⁰⁷ Имеется ввиду монография Д. Мережковского "Л. Толстой и Достоевский".

²⁰⁸ Правильный пятиугольник, на каждой стороне которого построены равнобедренные треугольники. В средние века и в эзотерических учениях нового времени - тайный мистический знак. В данном случае - знак революции.

²⁰⁹ После опубликования статьи "Интеллигенция и революция" (газ. "Знамя труда". 1918. 1 февраля) Блоку был объявлен "бойкот" со стороны Мережковских. З. Гиппиус адресует Блоку - автору "Двенадцати" - гневные статьи "Люди и нелюди" и "Неприличие", а затем - стих. "Все это было, кажется, в последний...". 3 сентября 1918 г. произошла случайная встреча двух поэтов, описанная З. Гиппиус в книге "Живые лица" (Прага, 1925. С. 60--61). Последнюю точку в 16-летней переписке З. Гиппиус и Блока поставило ее письмо, в которое было вложено стихотворение "Бывшему рыцарю Прекрасной Дамы":

Так мне сказали сами хамы.
Но зато в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной Дамой.
Говорят - он умер. А если нет?

Вам не жаль Дамы, бедный поэт?

(См.: ЛН. Кн. 1. С. 152).

²¹⁰ Подразумевается заключительное четверостишие стих. "Я живу в отдаленном скиту.

Но живу я в далеком скиту

Тишиной провожаю мечту.
И мечта воздвигает Царицу.

²¹¹ Аллюзия на известную поэтическую строку из стих. Белого "На горах" (1903), герой которого "горбун седовласый" "в небеса запустил ананасом".