Брюсов и Блок
Точно так же прошел день второй; никогда не забуду я линии тихих в своем напряжении крепнущих дней, монотонных во внешнем; и - бурно значительных.
А. С. Петровский л я просыпались часам к 9-ти; перекидывались словами и шутками, медленно мы поднимались; часам к 10-ти опускались мы вниз, к Александре Андреевне, - пить кофе; за кофе завязывались разговоры, всегда интересные; Александра Андреевна - великолепная собеседница; выяснилось, что, с одной стороны, понимала она нашу "мистику"; более принимала она наши "зори"; с другой стороны: в ней был скепсис; испытующе она нас проверяла; не раз наблюдал ее острый, меня наблюдающий взор; и скептически заостренный вопрос ее часто смущал меня; напоминала она мне покойную Соловьеву.
А. А. и Л. Д. появлялись позднее; они приходили из домика, заплетенного в розы, в пурпурный шиповник (в двух комнатках жили они); бывало, послышатся шаги на террасе: и с солнца, веселые, - входят они; А. А. в своей белой рубашке с пурпурными лебедями; Л. Д. в широчайшем капоте, мечтательно розовом; линия разговора ломается; определенных вопросов, которые мы подымали за утренним кофе с А. А., - уже нет: и расплываются эти "вопросы"; воистину:
Нет вопросов давно, и не нужно речей...
Межа разговора выходит в простор "бездорожий".
Ведет к бездорожью золотая межа.
Ярко верится нам, что по морю безмолвия к нам приплывает наш корабль, златопарусный "Арго"; он нас увезет в новый свет; корабли не пришли, потому что -
Прекрасная Дама не ездит на пароходе51.
Июльские синие дни проходили в сплошном теургизме, против которого предупреждал меня Метнер ("Опасно переступать вам пределы искусства"); был странный душевный сеанс; и радение душ - без пути; лишь А. А. понимал, что межа к "бездорожью", к "беспутице" - выход из рамок к "пути".
Не поймешь синего ока,
Пока сам не станешь, как стезя.
Той стези А. А. волил (вполне бессознательно волил); мы - нет; безответственным прекраснодушием заменяли мы "путь". И А. А. понимал безответственность нашу; мы первого шага не делали; он - его волил, прислушивался: не покажем ли мы этот шаг; и он видел: пути у нас нет за словами; не проработана воля; слова о "пути" в нас - "беспутны", "распутны"; мы стали в распутьи; он нас у распутья подсматривал; в нас он боялся распутицы: к худу. Душевная атмосфера, такая прозрачная, напоминала прозрачную ясность, которая выдается меж двух моросящих дождями деньков; так: вчера - "Ante lucem"52; сегодня - "Lux"; завтра
- "Postlucem"; "postlucem" подсматривал он в нашем "luxus'e", в нашем раденье. Я помню: мне раз стало ясно; от света я стал молчаливым; А. А., перегнувшись через спину А. С., за которой я прятался, - пристально вдруг на меня посмотрел; и значительно очень сказал:
- Боря, Боря, довольно.
- Не надо так делать, довольно... Молчанию моему он ответил:
- Не медитируй на людях, не замирай заражающим нас молчаливым экстазом, который - переживание бесово: ложная сладость.
Он только сказал:
- Не надо так делать.
Как мне передать тексты Блока, когда в двух словах его слышались главы от рассуждений Экхарта53 и Рейсбрука54; Блок целомудренно, тихо таил безглагольные подступы к знанию; этого знания был лишен Метерлинк; если б он, Метерлинк, ведал знание Блока, не написал бы "Сокровищ смиренных"55, которые - не сокровища; не смиренно написаны.
Сиденье за утренним кофе переходило в сиденье в гостиной, обставленной креслами, просторной и светлой, обставленной мебелью; тут: Александра Андревна и Марья Андревна скрывались (хозяйствовали).
Мы вчетвером размещались меж кресел; я стоял над креслом, разыгрывал перед Л. Д. и А. А. шаржи в лицах; порою прочитывал лекции; в сущности: линии слов развивал для А. А., чтобы он их окрасил, как лакмусовую бумажку; я был лишь бумажкой; А. А. - реактивом; и вот: отношенье А. А. к моим мнениям ярко пестрило их: в фиолетовый, в пурпурный, в индиго-синий цвета; он окрашивал мысли короткими фразами, полуулыбкою; скажет, бывало:
- А знаешь ли: все-таки это не так - моя мысль заработает...
- Все-таки Брюсов не маг: - математик!
И резолюция на докладе "Поэзия Брюсова" мной приготовлена.
Отношение нас, молодежи, к поэзии Брюсова было двусмысленно: ведь вожаком признавали мы Брюсова, мы почитали слиянье поэта с историком, с техником; был он единственным "мэтром", сознавшим значение поднимаемых в то время проблем; В. Иванов, не живший в России, был только что - здесь, среди нас: он блеснул, озадачил, очаровал, многим он не понравился; и - он уехал; его мы не знали; Бальмонт не играл никакой уже роли; З. Гиппиус уходила в "проблемы", отмахивалась от поэзии (помню: А. А. понимал и ценил ее музу); в религиозную философию он мало верил; Ф. К. Сологуб, как поэт, не приковывал взоров (А. А. его очень любил; я любил его больше прозаиком). Брюсов для нас был единственным "мэтром", бойцом за все новое, организатором пропаганды; так: в чине вождя и борца подчинялись ему; очень многое знали о Брюсове мы; но таили и чтили вождя в нем.
Был Брюсов - "фигурою" (не то, что теперь); самый контур его, как создателя "Urbi et Orbi" - значительней прочего; "Stephanos"56 утонченней; в нем Брюсов овладевает клавиатурою слова; но если от "Urbi et Orbi" до "Stephanos"-- шаг, от "Vigilia"57 "Urbi et Orbi" три шага; так "Urbi et Orbi" - завоевание страны; Брюсов "Stephanos" - завоеватель провинции, администратор уже завоеванного; после "Stephanos" - нет уже на облике Брюсова романтической дымки; "Stephanos" - разочарование; утром и холм из тумана является громкой горою; такою горою казался нам Брюсов; туманы развеялись: "Urbi et Orbi" - лишь холм, не гора; все подъемы - кончаются, "Stephanos" и "Все напевы"58 -- наклонное плоскогорье, переходящее в плоскость равнины.
И в личном общении Брюсов тогдашний - не Брюсов теперешний; "академический" жест его брали "приемом"; в "приеме", как тигр в камызалегал притаившийся Брюсов, чтобы в прыжке явить подлинный устрашавший нас облик - сурового мага; мы технику брали как жест притаившейся магии; материализм - "оккультизмом"; и "техницизм" - темным праксисом; в "Огненном Ангеле"59 поиски магии сказывались знакомством с историей оккультизма; я знаю, что Брюсов действительно увлекался магизмом; и раньше еще он забрел в спиритизм; он не брезгал сомнительной атмосферою гипнотических опытов; гипнотизировал он, заставляя служить себе, гипнотизировал долго меня, Соловьева и Эллиса; тигром, залегшим в свои камыши (в техницизм), он казался.
Я, только что написавший статью в "Новый Путь" "О теургии"60 {"Новый Путь" за 1903 год.}, ждал сочетанья поэзии с мистикой; в противовес этой чаемой поэтической линии нашей, по мнениям нашим, формулировалась другая, враждебная линия, соединяющая поэзию с магией; мы к декадентству, естественно, относились двойственно; мы "техницизм" оценили; но думали, что под "техникой" созревает таимая черная магия; думали мы, что впоследствии с этою линией вступим в последний решительный бой; нам казалось, что Брюсов, союзник сегодня, окажется завтра единственным крупным достойным врагом; знали мы, что из линии соловьевской вставал лик Мадонны; из линии брюсовской музы на нас поднималась, жена, восседающая на звере {Этот взгляд я высказал в статье "Апокалипсис в русской поэзии" в 1905 году.}; лик линии Брюсовской есть Аполлоний61
Пред кем таится и скрежещет Великий {Слово "великий" впоследствии заменено словом "суровый".} маг моей земли.
Слово "маг", о конечно же, не в риторическом смысле; и, Брюсов казался "великим"; никто не гадал, что он скоро бежит в "неживые леса":
Я бегу в неживые леса
И не гонится сзади никто62.
В эти дни Брюсов не "бегал" (как из Москвы в Петербург); сам он гнался; и - от него "убегали...".
Своим выраженьем "В. Я. - математик" А. А. хотел выразить: математичность и измеряемость брюсовских строчек - не "маска" передали особенный стиль, точный, четкий В. Я.; чего он ни касался, - все то становилось анатомическим препаратом, разъятым на части; та жуткая точность запомнилась Блоку.
Рассказывали А. А., как однажды с С. М. появились у Брюсова мы (он страдал нагноением в челюсти); он нам сказал:
- А вы знаете, - завтра ложусь на операционный стол...
- Что вы?
- Да, да: я возлягу предать свое тело и сверлам, и пилам.
А. А. хохотал до упаду, услышавши эти слова: в математичности отношения к своим органам тела, - весь Брюсов сказался; еще помню я: раз В. Брюсов ко мне забежал, чем-то очень взволнованный; я с отвращением рассказывал о фактах избиения студентов жандармами; Брюсов, изогнутый в кресле, весь выпрямился, как палка, нацелился метко глазами на точку стола, заложил деревянную руку за борт сюртука, замер (только дрожали усмешливо складочки черноусого, кровогубого рта); этот рот разорвался, когда В. Я. дернулся по направлению ко мне черноугольной бородкой, заклокотавши гортанным, всю комнату сотрясающим возгласом:
- Да, печально, но вспомните, вспомните, что проделывают на войне каждый день? Вы, Борис Николаевич, не знаете? Знайте же: на войне, протыкают, Борис Николаевич, прокалывают; т. е. штык постепенно проводится в человечьи тела: так, сначала прокалывается пальто: потом быстро прокалывается рубашка, потом штык касается тела холодным своим острием; и, накалываясь, прокалываются: кожа, брюшина, кишки; так штык вводится.
И, продолжая вперяться в одну неизменную точку, гортанно и строго перечислял в совершеннейшем исступлении Брюсов прокалываемые ткани тела; в перечислении этом для Брюсова была сладкая жуть.
Мы с С. М. Соловьевым решили давно, что В. Я. - математик; недаром он раз прогортанил, скрестив свои руки над "скорпионовским" телефоном, спиною прижавшись к стене:
- Я ужасно люблю все подробности математики (произносил "мате-ма-тити" он).
В стихотворении, живописующем изнасилование мертвой женщины, он восклицает: открой -
Склепа кованную дверь: "Смерти таинство проверь..."
Изнасилование называет "проверкою смерти" он.
Нам "математика" Брюсова виделась символом жути, звериной души, обнажающей "гадость"; романтика Гада (апокалипсического67) вставала отсюда, он раз защищал от меня мировую, гнетущую "гадость".
- Ах, скучно, Борис Николаевич: вы - со Христом против Гада; вы - с Сильным; а Гад - победится; так сказано в "Апокалипсисе"; против Гада, слабейшего, выступать, - не по-рыцарски; я - буду с Гадом; жаль Гада, ах, бедный Гад!
Споры с В. Я. возникали повсюду, где мы ни встречались; раз я, приподнявши бокал, возгласил:
- Пью за свет.
В. Я. Брюсов, усевшийся рядом со мною, вскочил, как ужаленный; он, поднимая бокал, прогортанил:
- За тьму!
Он однажды, придя в воскресенье ко мне, увидал позабытый гасильник; схватив его и представляясь, что этот гасильник его занимает, он вдруг подошел к моей матери, заклокотавши:
- Ах, как интересно, гасильник? Позвольте же, Александра Дмитриевна, гасильник попробовать... Можно? - И, приподнявши гасильник, он погасил наш настенник:
- Ах, ах, извините!
И тотчас - простился: так свет угасивши, исчез (это сделал нарочно: в полусерьез-полушутку); хотел показать, какой он "светогасец"; такие ужимки - характеризовали В. Я.; любил "интересности", любил "попугать" "магией"); помню - пугались.
Однажды прислал мне стихи с посвящением "Бальдеру Локка" (впоследствии он посвящение снял); там грозил он:
Я слепцу пошлю стрелу...
Вскрикнешь ты от жгучей боли,
Вдруг повергнутый во мглу...64
Стихи, переписанные на бумажке, кому-то он передал; а бумажку свернул аккуратно стрелою (то жест - попугать); посылают стрелу по рецептам магическим - "глазить".
На эту бумажку ответил я Брюсову:
Моя броня горит пожаром.
Копье мое - молнья; солнце - щит.
Не приближайся, в гневе яром
Тебя гроза испепелит65.
А. А. сообщал о всех "шалостях" Брюсова; он - забавлялся. А. А. первый Брюсова понял: он лишь - математик, он -- счетчик, номенклатурист; и никакого серьезного мага в нем нет.
Я бегу в неживые леса И не гонится сзади никто.
Мы с Брюсовым диалектически фехтовались; с А. А. мы не спорили, не высказывал я при А. А. разногласий, а вдумчиво созерцал ходы мыслей его; он был "импульсом" устремлений моих (В. Брюсов, З. Гиппиус, Д. Мережковский влияли в периферическом); да, к А. А. я прислушивался.
И натыкался на нечто, невнятное, устрашающее; на точку сомнений; сомнения таил он, казался нам рыцарем; был - уже нищий; уже без "пути"; брел он ощупью в том, что мы все закрывали пышнейшими схемами; схемы он снял; понял: будет темно; зори - только в душе у нас; нет, он не видел уже объективной духовной зари; и он видел, что мы отходили в пределы: нарисовали себе свое небо; папиросную бумагу, которую прорывает легко арлекин в "Балаганчике".
Был - одинок; и я - тоже; старался не видеть действительности, обступавшей сгущаемым мраком; да, атмосфера сердец оказалась впоследствии розовым абажуром, зажженным в ночи, - нет, не солнцем. А. А. это знал; и - до времени не желал нас убить своей горькою, одинокою правдой; он знал, что заря нам закрыта, что не Прекрасная Дама, а Незнакомка, соединяет; порою среди разговоров о зорях темнел и грустнел; начинало казаться, что все погасили; минута сплошной черноты проходила: казалось, - под громом мы; в те минуты переживал я испуг не за себя - за А. А.; думал я: "Ну, чего Блок пугается? Что же случилось?" Раз даже подумал: "Да светлый ли он?"
У А. А. появились минуты сомненья во мне; раз С. М. Соловьев мне сказал о своем разговоре с встревоженной Александрой Андреевной, которая передала ему впечатление А. А. от меня; раз А. А. ей сказал после общего, тихого вечера вместе:
- Кто он? И не пьет, и не ест...
Он хотел подчеркнуть во мне тон аскетизма, уже обреченного на провал для А. А.; он ведь видел во мне человека (не ангела); знал, что сорвут с "ангелизма", что я - без "стези".
Пока сам не станешь, как стезя.
Недоумением ("и не ест, и не пьет") хотел выразить: "Неужели же он, как стезя?" Это значило: "Неужели серьезно он думает, что - стезя: разубедится он в этом! Не знает себя!" А. А. сознавал, что он знает, чего он не знает; я - нет; за меня огорчался он.
Раз, средь сиденья в гостиной А. А. меня под локоть взял; и, подталкивая, повел на террасу; с террасы спустились мы в сад, упадающий круто; проходили лесными тропами; и выбрались - в поле; шли медленно, останавливаясь, мне А. А. выговаривал мысли, подчеркивал мысли его - не минутный каприз: нет, он знает себя; мы считаем каким-то особенно светлым его, а он - "темный"; поглядывал он на меня очень детскими голубыми глазами; с кривящимся ртом нагибался ко мне среди сеянцев трав колосистых и блеклых, рассеянно грыз переломанный злак; я не верил ему. Он настаивал:
- "Ты же напрасно так думаешь", снова настаивал, "вовсе не мистик я; не понимаю я мистики..."
Тронулись; и тянулись короткие полуденные тени; и в свете сблизилось все и казалось исконно коснеющим; жарила полднем природа; я стал уверять, что минуты сомненья бывают, что он сам не верит минуте сомненья; А. А., меня взявши под локоть, с подчеркнутой просьбой поверить, - заговорил; о коснении человечества в роде и в быте; он - тоже вот косный; да - косный; да, да - родовое начало его пригибает к земле; то - наследственность, давит наследственность (понял, что он говорил об отце):
- Нет, знаешь, - темный я...
И продолжал развивать свои мысли о власти наследственных сил; казался взволнованным мне, хоть держался спокойно; и чувствовалось: он напал на исконную тему (на "рыбу", которая редко всплывает к поверхности слов).
Посмотрел: он стоял предо мною все с тою же горькой улыбкой:
- Старания тщетны: какие бы ни совершали усилия светлые силы, на чаше весов перевесит исконная смерть. Все погаснет; мы все... преодоление смерти обман... - так, казалось, без слов говорила улыбка.
Я помню непререкаемость тона, с которым он мне развивал это все: "Да, да, да - все темно!"
Эта тема - позднейшей поэмы "Возмездие". (К теме не раз возвращался впоследствии он; и рассказывал мне об отце); я смотрел на него; шевельнулось узнанье: власть рока, дурной бесконечности, - власть интеллекта его, очень четкого и не согретого светами сердца; он сердцем воспринял Софию; сердечное восприятие он поставил превыше всего; в его логике Логоса не было; он впоследствии называл "не воскресшим" Христом себя; в логике воскресает Христос; и тогда из могилы восстает наше "Я"; воскресения "логики" не было в нем; был большой "интеллект", кантианский; и вспомнились его письма о Канте, которого называет А. А. убоявшимся; что-то от этого образа Канта в А. А. я подметил; последнего мужества перед собой не хватило; не вспыхнул Дамаск66; и в невспыхнувшем пункте сложились одни кантианские формы: сложилась наследственность - тема "Возмездия".
Понял: момент, когда Блок отступал, это - осень, обильная перепугом стихов, удивлявших О. М. и М. С. Соловьевых.
Сбежал с горы и замер в чаще:
Меня проищут до зари.
Как бьется сердце злей и чаще.
Стихотворение кончалось:
И опрокинувшись заглянет
Мой белый призрак им в лицо.
"Белый призрак" -- двойник убежавшего в чащи; гносеологическое сознание, интеллект, не просвеченный Логосом, -
- знак, что мы внутри
Неразмыкаемого круга67,
ибо -
Мое болото их затянет,
Сомкнётся мутное кольцо.
Снова - тема "Возмездия".
Так средь полей, озаренных слепительно, я увидал "двойника", -- тот второй его образ, который восстал через два только года (в эпоху создания "Балаганчика ").
... Нам открылось: мертвец
Впереди рассекает ущелье68.
Я "темного" Блока отверг, чтоб найти в "Блоках" Блока.
Восстание "темного" Блока в полях испугало меня; отмахнулся от слов; бормотал что-то бледное о "полуденном бесе", о косности, о паническом чувстве полудня; но самый синеющий пламень небес потемнел: вовсе черное небо раздвинуло синее небо; и посмотрело из синего неба на луг; я в "Серебряном Голубе"69, в описаньи того, как Дарьяльский стоит среди полудня (и видит: меняется небо - становится черным) - запечатлел этот миг; тот отрывок А. А. признавал замечательным; так, как будто он понял: на черное небо полудня он сам указал мне тогда: этим небом уставилось Шахматово - над луговиной, у склона.
"худу".
- Ты, Боря же, знаешь и сам!
Показал на себя; не соответствовал им же навеянным снам нашей жизни, и легким, и розовым; не соответствовал "атмосфере"; я понял позднее: он трезво и горько смотрел: в атмосфере он видел "душевный сеанс"; это был "абажур", среди ночи - не зари; Блок - видел; мы - нет; из пленительной легкости нашей. Он ждал - разовьются жестокие бури, и будут - "надрывы", гармония здесь - утончение душ без пути; оно рвется во вскрик диссонанса; он видел, что в разном мы все: подошло ницшеанство ко мне; видел он, что А. С. надрывается православием; видел, что "нищий" он сам; что в С. М. Соловьеве филолог уже загрызает теолога, а Л. Д., о которой мы были такого высокого мнения, - Л. Д., гиерофантида70 душевных мистерий, - она помышляла уже о карьере... обыкновенной артистки. Воистину: если бы предо мною в А. А. возник критик "Руна" {В 1907 году А. А. заведовал литературно-художественным отделом "Золотого Руна".}, не поверил бы я; если б он увидел во мне торреадорову тему, да нет: ее видел он! Если бы мы прочли "парнассическое"71 стихотворение С. М. Соловьева, со строчкой "горящие быки взлезают на коров", возмутились бы мы; "атмосфера" "надрывы" бы; этих "надрывов" меж нами боялся А. А.; он чуял; себя он увидел в "надрыве" в грядущих годах; страх "надрывов" в нем сказывался в отклонении темы 'надрыва".
Расспрашивал я А. А., любит ли он русские песни.
- Нет: там - надрыв...
Так все русское он в это время считал за надрывное; "русское" было ему неприятно: стиль песни, платочка, частушки, допустишь "платочек" - дойдешь до "хозяйки", произведения Достоевского72, а "достоевщину"
Порою сидения вместе его беспокоили: точно душевною "атмосферою" производили опаснейший опыт, от результата которого может возникнуть и жизненный эликсир, и раздасться чудовищный взрыв; настороженность в А. А. замечал; он разглядывал нас, уподоблявшихся детям над пропастью; чувствуя с нами себя, он себя ощущал еще нянькою, оберегающей детские игры; он был и хозяин; он вел через дни по опасной дороге, скрывая опасности, заставляя нас думать, что эта дорога легка и беспечна; соединясь душою в душевном, он не сливался душевностью с духом; а мы не слияние -- слышали, глухо наталкиваясь на неслияние.
После нашего разговора с А. А. на лугу передал я Петровскому часть разговора; А. С. удивился:
- Да неужели А. А. - провалился: сгорел!
И - отмахнувшись от слов, мы решили бороться с унынием, с "духом печали" в А. А., о котором в "Добротолюбии" сказано; к этим словам на полях приписал он (в эпоху еще революции): "Знаю, все знаю"; мы, помнится, поговорили о Врубеле, о роскошестве красок пылающей шахматовской природы, о словах Э. К. Метнера, говорившего в Нижнем со мной об опасности разрыванья пределов искусства, о духе "радений" в поэзии Блока.
наконец, расходились; Петровский и я поднимались наверх (я - читать, а Петровский прилаживаться за изучение древнееврейской грамматики); Блоки шли в домик, к себе.
Мы сходились к обеду.
Однажды давно час обеда прошел, а А. А. и Л. Д. не вернулись из поля; мы тщетно их ждали и сели обедать без них; уже поздно вернулись они; на расспросы о том, где они пропадали, А. А. улыбался, не отвечая; а на лице Любовь Дмитриевны появилось лукавое выраженье; она не сдержалась и, бросив салфетку на стол, рассмеялась:
- Мы - ссорились!
Ссорясь, сидели в лесу, пока дух примиренья не вывел из леса.
- Ну нет, не скажу...
А. А. тихо сконфузился: молча сидел.
- Вот какие вы скрытные, дети, - сказала, смеясь, Александра Андреевна:
- Не говорите - не надо...
После обеда - засиживались до вечернего чаю; и после чаю - засиживались; водворялось молчание; виделась издали освещенная комната с белым букетом кувшинок; собрали их с пруда, который - под церковью; помню: А. С. был охвачен усердием раздобыть для Л. Д. попышнее кувшинку; она же "прекрасною дамой" стояла у пруда, склонивши головку и положив на плечо белый зонт кружевной; А. С., рыцарь, под взглядами "дамы" "Королевы" Л. Д., так умевшей казаться торжественной когда надо, и неприступной; умевшей быть ясной, сердечной, простою сестрой; и умевшей - надуться, не замечать, наказать за какой-нибудь жест, перетомить; и - помиловать; жесты карания, милости были присущи Л. Д. И она ими тонко и мило играла, как будто мы были детьми; вот, бывало, - нахмурится: а Александра Андреевна показывает глазами на хмурую "даму": и шепчет нам:
А. А. подглядывает, точно хочет сказать:
- Что - попались: вот видите Люба какая... Всех вас забрала? Бойтесь, бойтесь ее...
Образовалась игра между нами; Л. Д. очень слушались; ей мы стремились во всем угождать; и она принимала угоды естественно, как подобает.
Примечания
51 "Поэт" (1905, опубликовано в сб. "Нечаянная радость"), в котором отец на вопрос дочки о том, почему к вечно плачущему поэту не является из-за моря Прекрасная Дама, отвечает:
- Она не придет никогда:
Она не ездит на пароходе.
52 До света (лат.)
53 Экхарт Иоганн (Майстер Экхарт, ок. 1260--1327/1328) - немецкий мыслитель, представитель философской мистики позднего Средневековья. В своих трудах заостряет идеи христианского неоплатонизма. Его доктрина "божества" как безличного и бескачественного абсолюта, стоящего за "богом" в трех лицах, дала импульс многовековой традиции европейской мистики, предвосхитила идеалистическую диалектику единога божественно-мирового процесса.
54 Рейсбрук Удивительный (Ян ван Рейсбрук, 1324--1381) - средневековый голландский мистик. Интерес к нему, так же, как и к Экхарту, надолго сохранялся в среде "аргонавтов". Позднее в издательстве "Мусагет" была выпущена книга: "Рэйсбрук Удивительный. Одеяние духовного брака" // М., 1910. Перевод Михаила Сизова.
55 Упоминание в данном контексте Метерлинка (см. о нем ком. к гл. 1) обусловлено тем, что в его книге эссе "Сокровище смиренных" (1896) - этом развернутом манифесте символизма - выдвинут и обоснован принцип "второго монолога", согласно которому главная задача театра - молчаливое общение человека с таинственными сферами духа.
56 "Stephanos" ("Венок", 1906) - сборник стихов Брюсова.
57 "Tertia Vigilia" ("Третья стража", 1900) - сборник стихов Брюсова. "С "Tertia Vigilia" началось мое признание как поэта", - писал Брюсов в автобиографии (Советские писатели. М., 1959. Т. 2. С. 193).
58 Сборник стихов Брюсова 1909 г.
59 Роман Брюсова 1908 г,, действие которого относится к XVI в.
60 Опубликована в журн. "Новый путь" (1903, No 9). Была воспринята современниками как "манифест символического движения" (См.: Мочульский К.
61 Персонаж соловьевской "Краткой повести об Антихристе". "Великий маг" и "чудодей" Аполлоний служит Зверю, ставленнику Сатаны, который возглавляет нашествие восточных племен на Европу.
62 Заключительные строки стих. Брюсова "Сумасшедший" (1895).
63 Неточность: в Апокалипсисе Гад не упомянут, а только - при перечислении всех колен сынов Израилевых - названы "запечатленные из колена Г адова" (Откровение, 7: 4--5). Судя по контексту, Белый имеет в виду апокалипсического зверя, ничего общего с родоначальником храброго и победоносного колена пастухов и воинов не имеющего.
64 С посвящением Андрею Белому стих. "Бальдеру Локи" (ноябрь 1904) было опубликовано в альманахе "Северные цветы ассирийские" (М., 1905). При повторной публикации в сборнике "Stephanos" посвящение было снято.
65 "Старинному врагу" (1904).
66 Город в Сирии, особо почитаемый христианами как место чудесного обращения преследователя христиан Савла в христианина Павла, апостола Павла (Деяния, 9: 2; 22: 4--16).
67 Цитата из стих. "Ужасен холод вечеров...".
68 Из стих. "Фиолетовый запад гнетет...".
69 Роман Белого, публиковавшийся в течение 1909 г. в журн. "Весы" (отдельное издание - М.: Скорпион, 1910).
70 "гиерофант" - высший жрец при Элевсинских мистериях, торжественно их открывавший и провозглашавший священные откровения.
71 Группа "Парнас", объединение французских поэтов (1866--1876), противопоставляла бунтарским идеалам романтиков принцип "искусство для искусства", "бесстрастную поэзию" "прекрасных форм".
72 Повесть опубликована в 1847 г.