Белый А.: Воспоминания о Блоке
Глава девятая. У второго порога.
Двойники

Двойники 

Дракон нападает теперь на А. А. со всех точек зрения; нападает со всех он миров и сторон: нападает - с духовного плана, с душевного плана, с физического¹⁴³; появляется перед ним он во внутреннем мире; идет на него в мире внешнем: от Запада - на Восток; от Востока - на Запад; он в мире духовном - Дракон; он же в мире душевном есть Демон; в физическом мире он - низшее сознание Блока, отказывающееся от жизни:

Так падай перевязь цветная!
Хлынь кровь и обагри снега...¹⁴⁴

То, конечно же, - Арлекин тома первого (с глазами совы), который "сбежал с горы и замер в чаще" болот, городов, там слоняется по ресторанам он черным человеком, плачущим на заре, когда "хмурое небо низко закрыло и самый храм"; это он о себе заявляет, что - "пригвожден к трактирной стойке", встает же он в образах внешней общественности, в образах государственного механизма, где действует лишь "стальной интеграл" или мертвое - упокоение монголо-китайской реакции; с Запада на Восток угрожает он образом страшного "Сэра" и "Командора"; с Востока на Запад грозится грядущими Гуннами: жечь города "и мясо братьев жарить"; отовсюду вздымается ужас Драконова испытания; Лев, женский образ, есть Люцифер (черт душевного мира); Дракон - черт духовного мира, иль - Ариман. Взметается - страшная туча: Дракон, Демон, Самоубийца, Пьяница, Арлекин, Интеграл, Монгол, Сэр - все, все обступают поэта; справиться с бесовскою силой -- отдать свою волю, свой голос и в волю, и в голос сознания: "Да воскреснет Бог!" На максимум смерти -- ответить последним максимализмом. Сказать себе: "В это смертное время -- хочу жить; и -- буду; сознаю, моя жизнь есть жизнь не моя, о пославшего меня в жизнь". Лишь Христово Пришествие в "Я" облекает Мечом; и Жена в этот миг отступает перед силой Дракона; и "Я" есть не "Я" (не я, а Христос во мне), в озеро огненное оно сражает Дракона; тут в первый раз в жизни А. Блок проявляет "минимализм"; отступает он в тему поэмы "Возмездия", в силы жизни не верит; так телом его овладевает Дракон.

Тема третьего испытания подготовлена всею жизнью поэта; сначала звучит заглушенно она под покровом тоски и уныния; демон уныния есть сперва - аллегория; потом - символ; и наконец - воплощение.

Враг - воплощен.

Появление обусловлено поступками 1902 года: "сбежал с горы и замер в чаще"; бегство себя самого от себя самого: разделение сознания, в результате которого тот, от "которого" другой бежал, - начинает заглядывать (тот - этому) в лицо белым призраком:

И опрокинувшись заглянет

Белый призрак есть неудавшееся посвящение в рыцари "Иоаннова Храма" ("Я их хранил в пределе Иоанна"); не посвященный в жизнь горнюю есть "печальный демон - дух изгнанья"; другой же есть тот, кто сказал:

Мое болото их затянет;
Сомкнётся мутное кольцо.

Мутное же кольцо - кольцо низменной жизни; создание "белого призрака" с осени 1902 года вместо Нее в мирах видит "Прекрасную Даму"; другой, ставши "черненьким человеком", видит даму уже вовсе с маленькой буквы ("она стройна и высока"), подстерегая ее и подглядывая за ней из подъездов; так идущее к посвящению этим бегством, с горы - разорвано надвое: Люцифер, Ариман, подхватывая части душевного "я", их - растаскивают; а духовное "Я" ("Я" большое), которому должно их воссоединить, есть далекая несошедшая точка звезды пока, долженствующая где-то еще стать солнцем Дамасского Света¹⁴⁵; поэт ощущает два "я", иль - два зрения Ее - двумя "Я": перемешивает ее сферы ("Ты - здесь: ты - близко... тебя здесь нет: ты - там ); появляется "Я" и "я", "Дама" и "дама"; одно я - люциферизовано; другое - ариманизовано. Оба - пригвождены: одно - к кругу кантианского мышления ("как верный знак, что мы внутри неразмыкаемого круга"); другое - к трактирной стойке ("я пригвожден к трактирной стойке"); на расщепах душевных двух "я" распято невоскресшее духовное "Я" поэта.

"Я", Ich, рассекаемо мечом света ("Я - Меч и разделение"), который и есть Свет Дамаска; "Не я, а Христос во мне"; "Я" поэта вплотную не приближается к тому "Свету", к свету - Его; в третьем томе поэт говорит о себе:

Да. Ты - родная Галилея.
Мне, невоскресшему Христу¹⁴⁶

Пока в Я не воскреснет Христос, - неотвратимы опасности третьего испытания: даже "Она" в Апокалипсисе улетит от Дракона: Дракон побеждается - "Им": Семя жены (не сама Она) сотрет главу Змея.

В испытаниях смертью "Я", "Ich" распадается в "I" и "ch"; Александр, например, здесь становится и "Iochann"'ом и "Christian"'ом; они - двойники; лишь Дамасский Свет высекает в распаде "Ich" на "I" и "ch" символ "I. ch": Iesus Christus.

Духовное "Я" у поэта - еще невоскресший Христос; части "Я", похищенные Люцифером и Ариманом - обложены явно пределами: неразмыкаемым кругом рассудка; и - чувственным "мутным кольцом"; "в неразмыкаемом круге" - Прекрасная Дама становится отвлеченной премудростью; в кольце она есть - земля сыра; в точке ж духовного "Я", создающей разрывы "я" малого, она пока - точка, звезда: при попытке приблизиться к ней, звезда - падает; остается пустая лишь скобка иль маска Ее: Незнакомка; под этою медиумической маскою могут вить гнезда и совы, и голуби; чаще - здесь совы.

На всех произведеньях А. А. можно видеть, каким из двух "Я" продиктованы произведения эти: так, например, "Крушение гуманизма" диктуется люциферическим "Я", созерцающим с высоты ариманическое кипение духа музыки; рассуждения же о русской интеллигенции последнего времени писаны ариманическим "я" (бездонной стихийностью, плещущей в природу интеллигентского мира).

Разрыв нераздельного "Я" еще с 1902 года подготовляет А. А. и последнюю встречу с порогом.

Проследим же пока судьбы этих двух "я" души Блока.

"Белый призрак", заглядывающий в лицо, как двойник, сопровождается в мире мысли поэта и грустью, и скепсисом, т. е. знаком того, что внутри неразмыкаемого круга явлении мы; откровение мысли скепсисом превращается лишь в простое воплощение чувств; а "встреча" становится тут - отошедшей сказкой; до этого обращается к лучшим друзьям, говорит:

Молча свяжем вместе руки, -
Отлетим в лазурь.

"королевы забытой страны"); и ни он не узнал их, и ни они не узнали его.

Ибо что же приятней на свете,
Чем утрата лучших друзей.

Не узнал и того он, кто молча сидел рядом с ним и пил мутное пиво: себя самого, иль другую свою половину, которая в королевне увидела - дочку трактирщицы; эта другая его половина блуждает по улицам города; и - повторяет она с остряками:

"In vino Veritas!"

И - пригвождается к стойке; и - поет на заре:

Ах, какой бледный город на заре,
Черный человек плачет на заре...¹⁴⁷

Люциферическое, одинокое "я" не увидело униженного, оскорбляемого им бродяги - бродяги, самим собой оскорбленного.

Ибо что же приятней на свете,
Чем утрата лучших друзей.

Что друг это - "Я", это ясно, но его не видит плененная Люцифером другая его половина, то "я" унижая в себе; и униженный быстро наглеет перед люциферическим "денди":

Однажды в октябрьском тумане
Я брел, вспоминая напев...
. . . . . . . . . . . . . . .
И стала мне молодость сниться,
И ты, как живая, и ты...

От ветра, дождя и мечты...
Вдруг вижу, - из низи туманной,
Шатаясь, подходит ко мне
Стареющий юноша (странно,
Не снится ли он мне во сне?)
Выходит из ночи туманной
И прямо подходит ко мне.
И шепчет: "Устал я шататься,
Промозглым туманом дышать,
В чужих зеркалах отражаться
И женщин чужих целовать..."
Вдруг он улыбнулся нахально,
И нет близ меня никого¹⁴⁸.

Два я тут проходят - один пред другим: уединенный мечтатель; и - ресторанный гуляка; Люцифер - ведет первого; и второго ведет - Ариман; и уводятся оба, столкнувшись, - в противоположные стороны; "я", уводимое Люцифером, - догадывается:

Быть может, себя самого
Я встретил на глади зеркальной.

Оно - белый призрак, мечтатель, брезгливый пред миром явлений (не он бежал в чащу) - вздыхает о прошлом:

И стал я мечтой уноситься
От ветра, дождя, темноты.

О, мир непродажных лобзаний!
О, ласки некупленных дев!

В ресторане, когда визг напева его окружил, видит в деве со страусовым пером он евангельскую Магдалину; за вьюгой видит страну, "опаленную солнцем юга". Двойник же его, Ариман, плененный, с глазами совиными, -- в эту минуту несется к Елагину мосту - с той самой "девою ":

Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить
И мчаться в снег и темноту.

И помнить узкие ботинки,
Влюбляясь в хладные меха...
Ведь грудь моя на поединке
Не встретит шпаги жениха...

Один созерцает за вьюгою - Палестины; другой - заявляет:

Все только - продолженье бала,
Из света в сумрак переход.

Переход к обыденному есть вторая натура второго "Я". И одно "Я" вздыхает:

О, ласки некупленных дев!

А другое "Я" ищет тех купленных ласк:

Нет, я не первую ласкаю...

И уж знаешь наверное всю последовательность фаз этой ночи: летенье на тройке - к Елагину острову; и - "кабинет":

Венгерский танец в небесной черни
Звенит и плачет, дразня меня.¹⁴⁹

Потом:

Испугом схвачена, влекома водоворот.
В водоворот...¹⁵⁰

И - "комната": --

Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер...

Вплоть до - раскаянья:

дом в самом деле?
Разве так суждено меж людей?

Раскаянье в ариманическом "я" оттого, что была-таки встреча с другим, с лучшим другом, потерянным некогда, - на улице, там, где прохожий, надменно тоскующий денди, увидел стареющего юношу, который улыбнулся нахально"; в это время, "стареющий юноша с пошло-нахальной улыбкою" не видел прохожего, а ощутил смутный трепет лишь:

Только крыл раздался трепет,
Кто-то мимо в небо канул,
Как разгневанная тень...¹⁵¹

И - прошли двойники, не узнавши друг друга: один проходил - в свои синие сферы мечты с Люцифером; другого повел Ариман - в погребок: уже в три часа ночи:

Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне все равно.
Вон счастие мое на тройке
В сребристый дым унесено...

И только сбруя золотая
Всю ночь видна... Всю ночь слышна...
А ты, душа... душа глухая...
Пьяным пьяна... пьяным пьяна...

И - вскрик отчаянья:

Забыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы сном навсегда!..¹⁵²

В минуту такую жутка эта новая встреча с "Я": вовсе не денди на улице, а - Крылатый: и с неба Он прянул ("только крыл раздался трепет"); и - тук: в его пьяную комнату, в "мутное кольцо" жизни:

Зачем за дверью свет погас?
Не бойся!
Я твой давно забытый час,
Стучусь - откройся.
. . . . . . . . . . . . . .
Зачем склонился ты лицом
Так низко?

То трубы смерти близкой!..¹⁵³

Сквозь опьянение чувствует душа холоды чуждого мира: то мир двойника:

Не сходим ли с ума мы в смене пестрой
Придуманных причин, пространств, времен?¹⁵⁴

Не открывает ослепшее "я" ту закрытую дверь; и на возглас забытого часа (забытого "я") - отвечает сугубым развратом:

Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце острый французский каблук!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все на свете, все на свете знают:
Счастья нет.
И который раз в руках сжимают
Пистолет!
И в который раз, смеясь и плача,
Вновь живут!
День, как день; ведь решена задача:
Все умрут.¹⁵⁵

Униженное "Я" в аримановом плене себя утешает.

Мой грозный Мститель...
Лик его был гневно-светел
В этой ночи на скале¹⁵⁶.

Та скала есть "гора", от которой бежало в болото совиное "Я", на которой когда-то оно повторяло: "Я озарен: я жду Твоих шагов!" и болота теперь - рябь канала.

Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.¹⁵⁷
. . . . . . . . . . . . . .
А перед шкафом с надписью "Venena",
Хозяйственно согнув скрипучие колена,
Скелет, до глаз закутанный плащом,
Чего-то ищет, скалясь черным ртом...¹⁵⁸

Но скелет Ариман, заведший оторванную часть сознанья с горы (сквозь сияния ресторанного зала, сквозь "штоф полинялых диванов", трактирную, сквозь канал) к преисподней, к аптеке и к шкафу с "Venena"; пред шкафом с "Venena" открылся лик подлинный Спутника: то - Скелет, или Великий Мертвец; от него кидается "Я" - к позабытому лучшему другу, к "Я" Горнему, к рыцарю, с гор не сбегавшему: и - начинаются воспоминания - о "потухшей " горе:

Было то в темных Карпатах,
Было в Богемии дальней...
Впрочем, прости... мне немного
Жутко и холодно стало...¹⁵⁹

Карпаты - "горы"; на горе - ждет оставленный рыцарь: но почему "мне немного жутко и холодно стало"? Да потому, что стоящий там рыцарь твердит:

Недостойный раб, сокровищ
Был "ты" царь и страж случайный.

И покинув стражу, к ночи
"Ты" пошел во вражий стан.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Падший ангел, был "ты"* встречен
В стане их, как юный бог...¹⁶⁰

{* В тексте у Блока тут всюду вместо "ты" стоит "Я"}

Рыцарь с Карпат - повествует о гибели падшего, дошедшего до аптекаря "Я": "Страшно, страшно"... и "я" закрывается в ужасе далекого голоса прошлого (ждущего... в будущем!):

Но не спал мой грозный Мститель.
Лик его был гневно-светел
В этой ночи на скале.

Вот что подлинно совершается: -

... в темных Карпатах,
... в Богемии далекой...

Повторяется "Страшная Месть": тот же рыцарь, - стоит, ожидает к себе возвращенья убежавшего в чащи, того, кто предательски -

... пошел во вражий стан
. . . . . . . . . . . . . .

Это - отрывок случайный,
Это - из жизни другой мне
Жалобный ветер напел¹⁶¹.

А с другой стороны, где аптекарь (мертвец) поджидает, оттуда

Говорит Смерть:

Когда осилила тревога
И он в тоске обезумел,
Он разучился славить Бога
И песни грешные запел
. . . . . . . . . . . . . .
Он больше ни во что не верит,
Себя лишь хочет обмануть,
А сам - к моей блаженной двери
Отыскивает вяло путь.
С него довольно славить Бога -
Уж он не голос, только - стон.
Я отворю. Пускай немного
Еще помучается он. ¹⁶²

Было то в темных Карпатах...

И вот, что действительно значит:

... Постигать
В обрывках слов
Туманный ход
Иных миров¹⁶³.

И слышится голос: "колдун, завершающий проклятый род: жду тебя!" Бежать некуда: бегство в сторону бездны: к аптекарю, где

Скелет, до глаз закутанный плащом,
Чего-то ищет, скалясь черным ртом.

Напрасно трусливое сознание начинает подсказывать:

Это - из жизни другой мне
Жалобный ветер напел.

Т. е. из жизни гоголевской "Страшной Мести", реминисценция, литература? О, нет: так - бывает всегда! И -

Обожженный языками
Преисподнего огня.

Тут вот и приподымается в поэзии Блока глубокая безвыходность поэмы "Возмездие"; эта поэма по существу есть поэма о проклятом роде, не о каком-либо роде, - о "роде", как таковом; ведь колдун "Страшной Мести" -- чудовище зла потому, что - последний в грехом отягощаемом роде: он - декадент, жалкий выродок и прижизненный труп; "Мертвецы" его ждут, потому что давно они - в нем. Тема рода всегда - тема грешного рода; ведь все родовое - в грехе первородном; мы сильны постольку, поскольку мы силою Божией возрождаемся в Духе; но для рода (в Христе) умираем. В сознании Блока Христос - не воскрес; оттого-то не может себе подтвердить он: "Не "Я", но Христос во мне". Между тем: к испытанью порогом вплотную придвинут он; а в испытании поднимается пред сознанием испытуемого бесконечная цепь кармы личной и родовой; тема рода грызущего мертвеца.

Автор первого тома стихов говорит:

Мы помчимся к бездорожью
В несказанный свет.

Бездорожье дано лишь в безродности, в отрешении от наследственных уз. Отступление поэта от бездорожий внеродного света к дороге наследствешюй, родовой, есть потеря возможности силою света Христова преодолеть испытания: отступление - от дерзающего максимализма в позитивный "минимализм"; и недаром он ставит знак равенства меж возмездием ("страшной местью") и - родом; поэма "Возмездие", занимающая А. А. в тот период - поэма о роде. Для Блока же "род" -- темный род, грешный род, издавна угрожающий светлому миру его.

Когда в беседе с А. А. я наткнулся на жуткую в нем тему "рода", то я испугался: опасности для А. А. этой темы; мне помнится: взявши за локоть меня, говорил он в полях все о косности человечества в роде, о том, что он - косный, что родовое начало его пригибает к земле; он стоял предо мною с печальной улыбкою:

- Какие бы ни свершали усилия светлые силы, на чаше весов перевесит исконная смерть.

влиянъи рода судил тогда, еще не вполне пригибаемый родом; а через пятнадцать лет, в предисловии к поэме "Возмездие" он написал: "Тогда (то есть в 1911 году) мне пришлось начать постройку большой поэмы... Тема заключается в том, как развивается зрение единой цепи рода. Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела, и затем вновь поглощаются мировой средой... Мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека: от личности почти вовсе не остается следа; сама она, если остается существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек -- не стало человека, осталась дрянная, вялая плоть и тлеющая душонка"¹⁶⁴ {Из предисловия к поэме "Возмездие".}.

Читатель: не ужас ли это согласие на истлевание личности и на "тлеющую душонку"? Поэт оговаривается, что "семя брошено и в следующем первенце растет новое"; все равно: перенесение судьбы бессмертия от "я" к "семени" угашает все то, что способно вооружить на борьбу с бесконечной змеей (со временем). Именно: пред явлением Дракона сознанию Блока отчетливым отступлением от Вечности к темам Золя¹⁶⁵ отступает в он; и заключает он компромисс с изживаемой точкой зрения позитивизма, которым когда-то ругался поэт.

Отступление в род подымает в нем тему возмездия: здесь заглавие, аллегория, превращается в совершенно реальную жуткую тему; род - "страшная месть"; полоненный им, мчится конем на Карпаты, где Мститель стоит, ожидая, чтоб свергнуть примчавшегося во тьму Аримана:

Было то в темных Карпатах
Было в Богемии дальней...
Впрочем, прости... мне немного
Жутко и холодно стало.

Тема вступления в поэму звучит - уже двойственно: Зигфридом Нотунг кутается:

Так Зигфрид правит меч над горном
. . . .. . . . . . . . . . . .
И Миме, карлик лицемерный,
В смятеньи падает у ног¹⁶⁶.

Забывает поэт: Зигфрид - в спину сражается; загораются небеса; и все - гибнет; поэт ощущает себя и не Зигфридом, а рабом "из глины созданным и праха"; меж тем:

Над всей Европою дракон,
Разинув пасть, томится жаждой...

Не ведаем: над нашим станом,
Как встарь, повита даль - туманом,
И пахнет гарью. Там -- пожар.

На фоне этого начинающегося мирового пожара изображен -

Коротенький обрывок рода -
Два-три звена...

Изображено, как -

Сыны отражены в отцах,

В предисловии к поэме А. А. пишет: "Вся поэма должна сопровождаться определенным лейтмотивом "возмездия"; этот лейтмотив есть мазурка... мазурка -- разгулялась; она звенит в снежной вьюге... В ней явственно слышится уже голос возмездия".

И так: с одной стороны, поднимается на Европу разинувший пасть и задышавший огнем Дракон, а с другой стороны - пригибаемый темой "возмездия" род; где же Зигфрид? Ясно, что выхода - нет: тупик, смерть.

"Месть! Месть!" -- в холодном чугуне
Звенит как эхо над Варшавой
То Пан Мороз на злом коне

Пан Мороз есть примчавшийся всадник (с Карпат); и он рыщет по городу за порождением грешного рода:

Молчат магнатские дворцы,
Лишь Пан Мороз во все концы
Свирепо рыщет на раздолье!
Неистово взлетит над вами
Его седая голова,
Иль откидные рукава
Взметнутся бурей над домами,
Иль конь заржет - и звоном струн
Ответит телеграфный провод,
Иль вздернет Пан взбешенный повод,
И четко повторит чугун
Удары медного копыта
По опустелой мостовой.

Здесь, не правда ли, слышится явственно тема Медного Всадника? И - шагов Командора?

Месть! Месть! - так эхо над Варшавой
Звенит в холодном чугуне.

Эта тема летящего всадника на коне перекликается с темой метельного всадника "Кубка Метелей": "Над крышей вздыбился воздушный конь, пролетая в небо развеял хвост... На нем сидел метельный всадник... На минуту блеснуло его копье; он скрылся в снежном водовороте. Раздалось звенящее трепетанье: это буря рванула номер фонаря". Или "Раздались призывы: "Ввы... Ввы... Уввы..." Над крышей вздыбился воздушный конь". Или: "Вздыбился над домами... вьюжный... белый... замахнулся ветром, провизжавшим над домом, как мечом: "Вот я... вот вас... вот я! Моя ярость со мной". Или: "Над домами занес свой карающий меч... "Задушу снегом, разорву ветром". "Спустился меч... Взлетел. И с высей конем оборвался".

Эти всадники (Пан Мороз и Метельный) суть образы Рока, или всадника на Карпатах. Уже рок подступает к "Возмездию"; и - некуда скрыться, разве что в комнату, куда зазывают:

"Прошу вас. В пять он умер. Там..."
Отец в гробу был сух и прям.

С одной стороны - ярость рока, Возмездие; с другой -

Мертвец, собравшийся на смотр,
Спокойный, желтый бессловесный.
. . . . . . . . . . . . . . .
Внушал тоску и мысли злые
Его... тяжкий ум,
Грязня туман сыновних дум...

И он отравил его, потому что отравленный сын знает точно, что -

... На ребра гроба лег
Свинец полоскою бесспорной
(Чтоб он, воскреснув, встать не мог.)

Меж Ариманом, иль мертвецом, воскресающим второй смертью, "Месть, Месть", - ограничиваются кругозоры ариманической части сознания; остается одно: подчиниться.

И статуя Командора, себя самого, от далеких Карпат, прошлых гор подступает:

Я твой давно забытый час.
Стучусь. Откройся.
. . . . . . . . . . . .

Но: -

(Это я помню неясно...
Это из жизни другой)
. . . . . . . . . . . .
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова мотор.
Тихими тяжелыми шагами
В дом вступает Командор...
Настежь дверь. Из непомерной стужи -
- (То - Пан Мороз...)*
Словно хриплый бой ночных часов, -
Бой часов: - Ты звал меня на ужин
- Я - пришел. А ты готов?¹⁶⁷

* В скобках - примечание Андрея Белого (С. П.).

"я", полоненная Люцифером. Командор - белый, окаменевший очерк рыцаря, некогда говорившего:

Я их хранил в приделах Иоанна,
Недвижный страж, - хранил огонь лампад.
. . . . . . . . . . . . . . .
Я скрыл лицо и проходили годы.
Я пребывал в служеньи много лет¹⁶⁸.

Служенье же протекало на той озаренной "горе", от которой бежала другая, отколотая от святыни часть "я" ("Сбежал с горы").

Сбежавшее, грешное "я" - грешно очень; но не безгрешна оставшаяся на горе часть сознания, утверждающая горделиво, что -

... в оный День - один участник встречи,
Я этих встреч ни с кем не разделил.

Не разделил; и - замкнулся в своем одиночестве; и - не спустился за убежавшим, не выдержавшим выспренной гордости сотоварища "двойником"; но покинутое половиной себя самого, превращается "я" Иоаннова рыцаря - в белого, бескровного призрака; в скорбного инока:

Брожу в стенах монастыря,
Безрадостный и темный инок;
Чуть брезжит бледная заря, -
Слежу мелькание снежинок.
. . . . . . . . . . . . . .

Как ряд заутрень и обеден.
Ах, сам я бледен, как снега,
В упорной думе сердца беден.¹⁶⁹

Обледневает, окаменевает и ждет на "Карпатах": свершить месть "другому".

Да минует нас чаша сия!

Проследим теперь повесть бледнеющей половины душевного "Я", полоненной мечтой Люцифера; она не сошла за сбегающим в чащу; и оттого стала вовсе она обескровленным призраком: мысли, которая, замыкаясь в пределах рассудка, стремится к высокому; но высокое - признает за мечту; и не видит в нем - сущего; не воплощенная идея - пуста; и пустая идея - понятие; в мире понятий все - "кажется"; все - только Майя; и рыцарь мечтаний абстрактного мира проходит по сущему миру - тоскующим денди; само слово "рыцарь" становится здесь аллегорией; и встречаясь с собою, воспринятым чувственно, - видит нахального, постаревшего господина, произведя на него впечатление жуткого трепета крыл и исторгая тяжелое восклицание: "И опрокинувшись заглянет... белый призрак мне в лицо..." Этот денди мечты заключен ведь в пределы рассудка - "Тебя здесь нет: ты там"; а этого "там" как бытия ведь и нет вовсе.

Ужасен холод вечеров!..

В этом холоде движется контур посетителя ресторанов; но он, предающийся буйным разгулам, - двойник недействительного в мире денди ("мир есть мое представление"); черный сквозной человечек есть тень: не пугает "нахальный двойник",

Несуществующих шагов
Я слышу шелест по дороге.¹⁷⁰

Шаги теневых проходимцев, протянутых под ноги, - мороки; их - спасать нечего; жизнь "пустынна, бездонна, бездарна", и - нет ее вовсе; щемящие песни глухо гуторят в ушах:

Всюду эти щемящие ноты
Стерегут и в пустыню зовут...¹⁷¹

Мертвеца с безобразия к безобразию -
Скрежещущий несет таксо-
мотор.

Жизнь - лишь общая форма познания: категория должности или - абстрактивная мысль (после бегства с горы полнокровного двойника рыцарь Мудрости, обескровленный, может рассудочно лишь рассуждать о прекрасной идее, о Логике, но не о Даме). И рыцарь мертвец:

Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая --... лязг костей.

- "кости лязгают о кости"

Спит мертвец. На нем изящный фрак.

Или:

Живые спят. Мертвец встает из гроба,
И в банк идет, и в суд идет, в сенат...¹⁷²

Прохожие

... дома и прочий вздор.

Теневой этот вздор суть аллегорические понятия, круга рассудка; они меняются прихотливою мыслью, они догматически утверждаются эмпирическим фактом; в сознании крайнего кантианства они суть - скелеты, иль - схемы; само представление двойника просто есть познавательный результат предпосылки сознания; анализ его рассуждающим сознанием переживает он как собственную свою гибель: как бегство к аптекарю за "Venena"; "Venena" здесь есть "вещь в себе", строящая пределы познания; переживается она - Мстителем, угрожающим Рыцарем, - угрожающим гибелью а римановского двойника, убегающего от себя, как от Всадника; пуля же мысли - его настигает:

Чеченская пуля верна.¹⁷³

Упразднен существующий мир: освобождена чистая мысль, свободная от чувственных примесей:

Летун отпущен на свободу,
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду
Скользнул в воздушные струи.
Уж в вышине недостижимой
Сияет двигателя медь.¹⁷⁴

Этот двигатель - мысль: мысль - уносит в безбрежный мир:

В бинокле вскинутом высоко,

Но безобразный мир есть ничто:

Миры летят. Года летят.
Пустая Вселенная...¹⁷⁵

Или:

Что? Совесть? Правда? Жизнь?..¹⁷⁶

Тут:

Все... чернее сгущается свет,
И все безумней вихрь планет¹⁷⁷.

Во всех вихрях пространство и время, иль формы a priori независимые от фактически упраздненного мира; в не сущем работает двигатель мысли, как в сущем; не сущее сотворяет здесь "энное" образование миров (мир мечты) - ради скуки; так Брама видит в снах творений: душа их - Прекрасная Дама, -- Абстрактная Дама; и рыцарь, иль денди, - "субъект "

Входит ветер, входит дева
В глубь испорченных зеркал.¹⁷⁸

И в ту не сущую Деву - влюбляется:

Не уходи. Побудь со мною
Я так давно тебя люблю.
. . . . . . . . . . . . .
Из хрустального тумана,
Из невиданного сна
Чей-то образ, чей-то странный...

К образу нового мира мечты протянулось "я". Но он строится теми же законами рассуждающего сознания, образующего ту же все упраздненную пустоту:

Из хрустального тумана,
Из невиданного сна
Чей-то образ, чей-то странный, -

Но виданный. Где же? В Богемии дальней? Нет -

- В кабинете ресторана
За бутылкою вина.

Этот образ - мечтает о том же все: о Елагином, о венгерке; двойник, упраздненный в том мире, - воскресает в сем мире несущей мечты; стало быть: "ветер дева" -- не "ветер"; простая цыганка - лишь "ветер мечты".

Когда ж конец назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать...
Как страшно все! Как дико!
Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.¹⁷⁹

Товарищ же, тень - убегает; и - убегает тень тени товарища; лучшего друга; "венгерка же - тень тени тени; Мечта, как действительность; тень тени тени товарища, лучшего друга, есть смерть у прилавка Аптеки: в сне сна, где Меч Мстителя - форма протянутости "субъекта сознания", видит Мстителя, Всадника на Карпатах, который не всадник, а - двигатель, Авиатор, Авторская Мысль, тревожащая себя самое в своем собственном творчестве - собственным двойником; она видит в ресницах "товарища, сотворенного друга"

Больная, жалобная стужа,
И моря снеговая гладь...
Из-под ресниц сверкнувший ужас -
Странный ужас (дай понять).
Слова? - Их не было. Что ж было? -
Ни сон, ни явь. Вдали, вдали
Звенело, гасло, уходило
И отделялось от земли.¹⁸⁰

Отделялось "Я", денди во взорах нахального юноши, в дальней Богемии; совершалось перевоплощение мира двойника в мир материи, в мир материального тела перед аптекою: и возник ресторан, где -

... рука подлеца нажимала
Эту грязную кнопку звонка.¹⁸¹

В тот же миг, как рассеялся чувственный призрак пред взорами рыцаря-Мстителя, обнаружилась перед взорами пустота, куда падает авиатором, сломав винт машины, тот рыцарь; и кабинет ресторана, где он восседал,

За бутылкою вина -

- возникает в мечтательных рассуждающих схемах сознания:

Слишком больно мечтать
О былой красоте
И не мочь:
Хочешь встать -
И ночь.¹⁸²

Припомнишь ты
И то, и се,
Все, что было... -
- (Было в темных Карпатах,
Было в Богемии дальней) -
Все, что было,
Что манило,
Что прошло,
Все, все.¹⁸³

Был же рыцарь, оставшийся верный "горе":

Лик его был гневно-светел.

Был другой - посетитель трактиров:

Все, что было,
Что прошло,

Командор, убивающий Дон-Жуана, - есть сон Дон-Жуана; он - пьяное окаменение: и -

Говорят черти:

Греши, пока тебя волнуют
Твои невинные грехи,

Твои греховные стихи.¹⁸⁴

Тут-то и входит морочивший Люцифер, уводивший в надзвездные мысли", которые были - иллюзией Люцифера; плотяная материя есть иллюзия Аримана; а Ариман - есть неизбежная смерть: Люцифер - неизбежная жизнь: вечно эта вот жизнь; или - вечное возвращение в прошлое: круг:

Осенний вечер был. Под звук
дождя стеклянный
Решал все тот же я - мучительный вопрос,
Когда в мой кабинет, огромный
и туманный,
Вошел тот джентльмен.
За ним - лохматый пес.
На кресло у огня уселся гость устало,
И пес у ног его разлегся на ковер.
"Ужель
еще вам мало?
Пред Гением Судьбы
пора смириться, сэр!"¹⁸⁵

И воистину: встреча со Стражем Порога люциферской части душевного "Я" столь же тягостна, как той части, которая пленена Ариманом. Мечта, как действительность, вечная, - окружающей жизни: во веки веков! Но сознание - протестует: "Но в старости -- возврат и юности, и жара". Где смыкается крут, нет ни жара, ни холода; юности - нет; но и дряхлости - нет.

И странно: жизнь была - восторгом,
бурей, адом,
А здесь - в вечерний час -
с чужим наедине, -
Под этим деловым, давно спокойным
взглядом
Представилась она гораздо проще мне.¹⁸⁶

Простоту эту выдержать и не лишить себя жизни, и не позволить теперь окончить до срока свой путь", - в этом смысл испытания; ведь невольно захочется уничтожения рыцарю поднебесной мечты:

Хлынь кровь, и обагри снега!

В испытании третьем - одновременное нападение: справа - темнотного Аримана; и слева - светлейшего Люцифера: на части душевного "Я"; вместе с тем: нападение двойников друг на друга: один - обнажает меч рыцаря на другого; другой - отвечает на это ужаснейшим утверждением себя, как исконно живущего мертвеца в той же самой заплеванной жизни; тут Люцифер - подменяется Ариманом; тут Мститель - становится статуей Командора; тут Ариман подменяется Люцифером (иль Командором, Сэром, Бессмертным Жидом); двойники, обе части разъятого "я", - предаются своим страшным участям: жаждущий смерти из смерти теперь - созерцает бессмертие смерти: рука, заносящая над собой самим меч, роняет меч:

Меч выпал. Дрогнула рука.

Другой, собирающийся отомстить жаждущему бессмертия страшной смертною местью: он умирает - от им же задуманной мести:

Хлынь кровь, и обагри снега!

Обе части устранены в раздельности, чтобы - не быть, иль - восстать в "Я", в Ich, в I. Ch: ¹⁸⁸

Раздался голос: Ессе homo!..

Что испытывает Большое Сознание Чело Века в ту пору, когда его части иль части низшего "я" переживают порог? Оно переживает опасность Порога - по-своему: исход испытанья его обусловлен исходами испытания низшего "я".

Испытанье духовного я - встреча с образом мирового Дракона; "Дракон" -- это символ духовного (а не душевного) зла; символы символа - неудачные разрешения индивидуально-духовных и социально-духовных проблем; рост государственной культуры - такой символ; в механике государства, съедающего личные жизни, иль вдавливающего их в подсознание вне-государственных физиологических отправлений. С Драконом встречается Блок - гражданин; где-то видящий всечеловеческое назначение России. В духовных путях только тот прочитает духовные символы, кто победил в себе сферу душевного раздвоения; этой победы в эпоху последнего испытания -- нет у Блока; оно настигает его безоружным.

Ведь и сэр, усмиряющий; ведь и "каменный Командор" в мире духа - иные, чем в мире души; их проекция в социальную сферу - стальная, давящая власть государственного механизма; здесь Сэр-Командор есть - Ллойд-Джордж¹⁸⁹¹⁹⁰, иль Пуанкаре¹⁹¹? Кто еще? Тот, Кто их выдвигает, тот спрятан за ними. "Его" ощущает духовное зрение А. А. Блока; и "Он" направляет Россию путями огромной неправды, отображаемой, как вовлеченье России, любимой Жены, в "мировую бойню "народов, в начало пожара, который проносится с запада на восток, поднимая с востока на запад ответные волны грядущего японо-монголо-китайского нападения на Европу; так мировая неправда, вошедшая в запад войной, отразится в востоке - такой же войною: с востока на запад. Россия, стоящая меж востоком и западом, должна явно сказать свое "нет", чтобы выполнить миссию: отражения бойни с востока; она - щит; поверхность его должна быть очень чистой: ведь в ней отразится Лик Скорой Помощницы. В 1908 году Блок предчувствовал "бой": в образе воспоминания о Куликовом Поле встает поле будущего; святость русско-вселенского дела требует незапятнанности "щита", поставленным пред востоком и заграждающим Европу: в "щите" отразится ведь лик Богоматери.

И когда на утро тучей черной
Двинулась орда, -
Был в щите
Светел навсегда.

Блок первый откликнулся на стихию грядущей войны, как предчувствовал полосу страшных годин в 1898 году в стихотворении, где Гамаюн, птица вещая -

Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых

Злодеев силу, гибель правых.

В 1901 году он предчувствовал зори Солнца, могущего взойти над Россиею в случае выполнения нами судьбою врученного русско-вселенского дела; но оговорка не переживалась Блоком в годах тех; и оттого-то "в " встает - через десять лишь лет как угроза.

В 1905--1906 году гаснут зори далеких ландшафтов; а в 1908 году придвигаются ландшафты ближайшие скорых опасностей; и поднимается гигантская туча, которую Блок воспринимает всем своим существом: социально, морально, душевно, духовно, физически, лично.

На пути - горючий белый камень.
За рекой - поганая орда.

Не взыграет больше никогда.
Я - не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
¹⁹²

Характерно здесь все: ощущение "поганой орды"; ощущение долгой болезни России, которая будет отдана чародею: и - сглажена.

Какому хочешь чародею
¹⁹³

И не является ль "Новая Америка" этой Россией, отдавшей свою луговую, разбойную стать иноземному колдуну ("Страшной Мести"), "железоплавильных" печей. В стихотворении "Новая Америка" рисует он две России: не тронутую цивилизацией, и - отдавшую красу свою иноземному капиталу. И первая - вот:

Ектеньи, ектеньи, ектеньи -
Шепотливые, тихие речи,
Запылавшие щеки твои...¹⁹⁴

Вторая Россия отделена перерывом от первой: каким-то зияющим пустырем:

Черноземным летя пустырем.

И за ним -

Тянет гарью, горючей, свободной,
Слышны гуды в далекой земле.

Путь степной - без конца, без исхода,
Степь да ветер, да ветер, - и вдруг
Много-ярусный корпус завода,
Города из рабочих лачуг...

"Черноземный пустырь", степь без края; вдруг - корпус завода; перепрыги какие-то к Руси "заводской", напоминающие похищение красавицы:

Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу.

"чародею" - надменнейший вызов:

Но не страшен, невеста, Россия,
Голос каменных песен твоих!

"страшен":

Пускай загубит и обманет,
Не пропадешь, не сгинешь ты"

- однако же:

"мы дети страшных лет России"? Да именно потому, что душа цельная, долженствующая примирить восток с западом, вдруг распалась, между западом и востоком; в одной половине, в восточной:

Там прикинешься ты богомольной,
Там старушкой прикинешься ты,

За крестами - кресты да кресты.

Во второй, в западной -

Черный уголь - подземный мессия.

А меж обеими половинками - перерыв, иль - пустырь:

Черноземным летя пустырем.

В тот пустырь, вместо будущей, третьей России ("природа боится пустоты"), стремительно вдавливается от запада "стальной интеграл"; и втягивает Россию в войну; а с востока проходит ужасная ведьма, старуха, отдавшаяся кабацкому пьянству: монголизация русских задач - налицо.

Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой.

Ужас востока есть излияние древней желтой, души в душу нашу. И образ "татар" или китайца с винтовкой встает в потрясающих образах. Молнья боя разрезала воздух в 12-ом (война на Балканах), в 13-ом (недоразумения с Австрией); упала стрелою на нас лишь в 14-ом году; "Новая Америка", т. е. дух авантюры вовлек-таки в бойню; и - отклонил нас от миссии: быть в стороне от войны; воспевали поэты войну; Блок учуял лишь:

Грусть - ее застилает
С Галицийских, кровавых полей.¹⁹⁵

Да:

Петроградское небо мутилось дождем.
На войну уходил эшелон.

Даже в самом "ура" ему слышались крики "пора"...

В грозном клике стояло: пора...

Что - "пора"?

Теперь твой час настал: - молись.¹⁹⁶

Берлин 1922 г. Декабрь,