Не Эккерман38!
Знаю: поклонникам Блока, наверное, хочется слышать покойного; хочется - подлинных слов: А. А. именно это сказал, А. А. именно так-то подумал; но избегаю фактичности; и опускаю контексты слов Блока; рисую лишь облик, лишь жест отношенья к тому иль другому; и слышу:
- Оставьте себя, упраздните себя, - дайте Блока.
И - нет.
У меня есть причина на это.
На расстоянии 18-ти лет невозможно запомнить текст речи; и - внешние линии мысли закрыты туманами; я привирать не хочу; моя память - особенная; сосредоточенная лишь на фоне былых разговоров; а тексты забыты; но жесты молчания, управлявшего текстами, жесты былых изречений и мнений, прошедших меж нами, - запомнил; сочувствие помнится; так фотографии, снятые с жестов - верны; а слова, обложившие жесты, "воззрения" Блока, - куда-то исчезли. О - да, стилизация мне удалась бы; но выдумки я не хочу; я не хочу подставлять мои мысли под мысли покойного; кроме того, - у меня есть дефект: перевираю цитаты; перевираю себя самого. Наконец же: А. А. говорил совершенно особым наречием: метким, как яркая напряженная стихотворная строчка стихов, выявляющая неуловимый оттенок и подающая обертон разговора; ловил не слова: обертоны; за фон разговора - ручаюсь; за атмосферу - ручаюсь; и нет, не внимал - сотрясению воздуха, бьющему в ухо; вставали словесные жесты; из жестов лепили, как лепится облако ветром, причудливый миф, подстилавший формальное сочетание слов и являвший оттенок слагаемых образов; кроме того: у меня и А. А. был особый жаргон; комментарий к словам был бы нужен.
Слова у А. А. вырастали, как тучи над небом молчания; следили: словесный поток изменялся, как облачко, в контурах - коллективною атмосферой; следили за облачком: вот возникало оно; вот плотнело оно, проливалось словесным дождем; вот оно растворялось в лазури молчания; нагл разговор был сеансом; образовались ландшафты фантазии, слышимой молча, за словом; и - закрепляя слова без моральной фантазии, их порождавшей, - я впал бы, наверное, в ложь.
Да, ныне внимают лишь внешнему слову (иль - тексту); другие внимают молчанию текста, которое - в гении; бодрствует первая пара ушей - спит вторая; обратно; ведь вот: Эккерман нам оставил два тома своих разговоров; и что же? Там - гения нет; тексты слов - налицо; но из текстов совсем не встают выражения говорящего Гете; усердию Эккермана, нам давшего текст, - благодарны; но восстающий из слов, обращенных к нему, Эккерман - молодой человек, очень, очень удобный подчас собеседник, с которым не церемонятся; "темного смысла" дневных выражений у Гете не слышит он вовсе:
Die Nacht ist tief
Und tiefer, als der Tag gedacht39.
Оттого при записании двух томов не записал он главнейшего, третьего тома, рисующего словесные жесты у Гете; и оттого-то: у Эккермана нет Гете; о, да: Эккерман - ограниченный молодой человек; в двух томах его текстов кой-где встает Гете; везде - граммофон: голос Гете; и мы удивляемся Гетеву жесту, вдруг рвущему тексты, - когда обращается Гете к собаке: "Да, Ларва, я знаю тебя". (Ларва40 - что за фантазия: разве собака есть Ларва?)
Не молодой человек, Эккерман, - я отказываюсь приводить тексты Блока; смотрю с удивлением, с отчаянием даже: где, где тексты слов между мной и А. А.? Нет их вовсе, пропали...
И кроме того: если б я записал эти "Тексты", - немногое было б записано; речи меж мной и А. А. - вовсе не было; была уютная, теплая, немногословная дружба, гостеприимство и ласка хозяйская: внутренний дом; слышалось в ощущении, что - принят в доме Блока (совсем, до конца); он готов поделиться душою.
Не духом.
Он в "духе" уже в это время - один; терпеливо выращивая на своем гордом теле растения всех климатических зон (эдельвейсы и розы) - гора такова: отделенной туманом вершиной она одиноко белеет в распахнутый ужасом мир мирового пространства; там, - место рожденья ключей, зеленящих приклоны; А. А. и меня, и А. С. овевал ветерками души, разбивавшей прекрасный ландшафт; в "духе" был одинок он.
Мне помнится, как он посиживал в белой рубахе своей (с лебедями) - за чаем: и муху рассеянно накрывая стаканом, внимал "болтовне" - о Москве, о Сереже, о Брюсове, "человеке великом", о Г. А. Рачинском, священнике мельхиседекова чина41, побившего раз С. М. символически, принесенным с собою крестом в знак того, что "крест" жизни его наступает (совершеннолетие); изображал я Рачинского, как он вырывает из столбов синеватого дыма какой-нибудь текст (непременно библейский), или бросается сакраментальными выражениями, ошарашивая собеседника знанием чего угодно на свете.
- "Первосвященник" - (столб дыма стреляет из рта)... "Первосвященник, надевши" - (рука с папиросой взлетает)... "Надевши..." - (дым!)... "Урим и Туммим..."42
Однажды А. А. меня взял и повел к деревянному домику, где проживал; показал огородик, окопанный четко глубокой канавой; взяв в руки лопату, сказал:
- Знаешь ли, Боря, - я эту канаву копал: тут весною работал... Я каждой весною работаю. Так хорошо...
И казалось: копанье канавы есть важное дело; как знать: направление музы его, может быть, тесно связано с огородной работой; так близок он был в это время душе моей, что мелочи жизни его вырастали в значения полные факты; я чувствовал братом его; и обряд "побратимства" свершался: в бездумных сиденьях за чаем, в прогулках, в неторопливостях пустякового слова меж нами (успеем наговориться!); впоследствии воспоминанием о Шахматове встали невнятные строчки стихов:
Пью закатную печаль -
Красное вино:
Знал - забыл: забыть не жаль
Все забыл давно.
И - далее:
Говорю тебе одно, -
А смеюсь в другом...43
Во мне и в Петровском синейшие мотыльковые дни, окропленные цветом пурпурным шиповника, встали, как дни настоящей мистерии, как вознесенье над прошлым в душевный ландшафт: и вся жизнь отошла в настоящее; каплею в нем растворилася:
Говорю тебе одно,
А смеюсь в другом...
Говорил о Рачинском, стреляющем дымом и текстами, а улыбался расширенным сердцем, - тому улыбался, что брат у меня - такой брат и такая сестра, и такая родная мне старшая (Александра Андреевна); спешит к нам "Сережа"; мы все (и Петровский) схватясь, взявшись за руки, медленно канем в лазурь.
А. А. - встанет, медлительно подойдет, скажет ясное:
- "Пойдем, Боря". Чуть-чуть в нос, чуть шутливо, с насмешкою, доброй такой; как бы приглашая во что-то хорошее с ним поиграть - подтолкнет; поведет за собой, мне хорошее что-то открыть собираясь, поставит меня в уголок пред собой, поморгает, переминаясь на месте, и скажет невнятно:
- Нет, знаешь...
- Ничего...
Т. е. все - обстоит так, как следует; туч - не предвидится; не угрожают общению силы судьбы; и - есть главное; в чем оно? Знаю: потрудится годы грядущий историк культуры "Lapan", сочиненный "Сережей", над выяснением главного: фактов; побольше же фактов: где факты? Молчанье.
- Так.
- Ничего.
И опять, взяв под локоть, смеясь добродушно, А. А. меня выпустит из уголка, возвратит к разговору; он - сторож: блюдет "атмосферу", питая ключами вершин; вскоре отзвуки шахматовских сидений сложились полустатьей-полулирикой в "Луге зеленом"44 {Статья напечатана в "Весах" в 1905 году.} в абзаце, где говорится о зорях и душах, о Катерине, которая - под защитою пана Данилы45, о пане Данило; Россия - большой луг, зеленый: яснополянский и шахматовский; ароматы "зеленого луга" остались: цветы; семена от цветов прорастают (может быть, в "Вольфиле"46). Но где нан Данило? Что с ним? Его нет!
Помню: в первый же день мы гуляли; сперва был обед, затуманенный правоведами, сыновьями С. А., чрезвычайно корректными, слишком корректными с нами; они внесли холод (А. А. не любил их, ругал их "позитивистами"); позитивизмом ругался он; и от него "позитивистам" не раз доставалося в письмах ко мне.
Раз А. А. мне сказал про сыновей С. А.:
Действительно: сыновья С. А. чопорно возникали к столу и, любезно отвесив поклоны, сидели, прямые, как струнка, передавали тарелки подчеркнуто чопорно; после обеда они - пропадали; мы. их не видали; в том сказывалось презрение к нам, к "декадентам"; один среди них, не правовед47, а глухой и немой, - тот, которого называли "Фиролем"48, был чуток; и - понимал атмосферу; сидел соглядатаем, не понимал, удивлялся, и с ним объяснялася его мать, С. А., - нам совсем не понятными знаками. Вечером, на закате, стояли за домом мы четверо; шли по дороге от дома, пересекая поляну, охваченную лесами; прошли чрез зеленую рощицу; здесь - открылась равнина; за нею открылась возвышенность; над возвышенностью - край цветного, просветного, розово-золотистого неба; Л. Д. в своем розовом платье сливалась с оттенком зари (как кусочек зари); показала рукою она на возвышенность, на зарю; и сказала - туда в горизонт:
- Там жила...
"горой" ("Ты жила над высокой горою") - имение Менделеевых, Боблово.
Мы стояли в заре; мы молчали; взглянул я на нас: наши лица, простертые к зорям, зардели; и все было - "зорным"; лицо Алексея Сергеевича, заревое и розовое, розовая рубашонка его, - мне запомнилась. Понял тогда, что отсюда, от этого места неслись перелетные искры поэзии Блока - туда: в Боблово. Там над горой - Она.
С той поры еще в 1902 году Блок оборвался в дремучую чащу; Видение Дамы померкло: и - навсегда.
Сбежал с горы и замер в чаще,
Меня проищут до зари...49
Что? Нет же, не спрашивайте, читатель!
Тихо, смеясь, посмотрел на А. С; он был мил и смешон, как ребенок в своей рубашечке; он выглядел мальчиком, гимназистом, а не кончившим университет, не - проходящим духовную академию; выглядел он - нет, не мужем, не "химиком", не "теологом", - маленьким мальчиком выглядел он в своей "утке".
А. С. имел дар превращать все носимые им головные уборы в нашлепки, напоминающие своей формою настоящую утку; фуражки свои он сумел сделать "утками"; после носил он смешные кепи, уткообразная форма которых смешила: слагалась она в тот же миг, как те кепи он надевал на себя; и доселе он, деятель Румянцевского Музея, веснами, осенями и летами носит свою неизменную "утку" с достоинством; в Базеле раз мы зашли покупать ему шляпу; ему предлагал выбрать шляпу почтеннее: нет - потянулся за "уткою" он...
А. А. нас провел в отведенную комнату нам (в деревянной пристройке); он, благостно посидевши у нас, пожелал нам спокойной ночи; еще долго с А. С. не могли мы заснуть; разволновался А. С; он высказывал впечатленья свои то ложась, то привскакивая:
- Знаете ли?
Я смотрел на окно, прислонясь к подоконнику; купы деревьев (лип, кажется) скатывались под уклон; открывались прозорные дали; вон там - вечерело; вон там - утренело; и нежное, пепельно-бирюзовое небо златилось краями смуглеющих тучек, взрываемых оком зарницы:
В золотистых перьях тучек
50
Первый день нашей жизни у Блока прошел, как прочтенное стихотворение Блока; а вереница дальнейших дней - циклы стихов.
Примечания
38 Эккерман Иоганн Петер (1792--1854) - немецкий писатель; секретарь и друг И. В. Гете. Результатом постоянного многолетнего общения с Гете стала книга "Разговоры с Гете в последние годы его жизни" (1837--1848).
39 "Ночь задумана глубже, чем замысел дня" (нем.) - неточная цитата из "Пьяной песни" в последней части книги Ф. Ницше "Так говорил Заратустра" (1883--1884).
40
41 Мелхиседеки (здесь иронич.) - последователи беспоповской секты, обосновавшие свое право совершать таинство причащения без священника ссылкой на упоминаемого в Библии "Царя Мира" Мелхиседека, который, не будучи поставлен в сан священника, приносил в жертву Богу хлеб и вино.
42 Урим и Туммим - букв, свет и совершенство (Исход, 27: 30). Точное значение этих древнееврейских слов утрачено. В "Библейской энциклопедии" архимандрита Никифора высказано несколько предположений: "Составляли ли урим и туммим особое украшение первосвященника, или означали только свойство наперсника и камней его, или это были самые камни с вырезанными на них именами колен Израилевых, или составляли и означали другое что-нибудь - определенно неизвестно" (М., 1891. С. 716).
43 Искаженная цитата из стих. Белого "Все забыл" (1906).
44 Речь идет о статье "Луг зеленый" (1905), заглавие которой заимствовано из стих. В. Брюсова "Орфей и Эвридика".
45 "Страшная месть" (1832), олицетворяющие собою в статье Белого судьбы России.
46 Вольная философская ассоциация, существовавшая в Петрограде с ноября 1919 г. по май 1924 г. Ее задача, как было сказано в афише, оповещающей о создании Вольфилы, "объединять деятелей разных областей культурного творчества и связывать их с народными массами". Инициаторами ее создания были Р. Иванов-Разумник, А. Блок, А. Белый и др. См. воспоминания Н. И. Гаген-Торн "Вольфила" // Воспоминания о Белом.
47 Правоведом был Андрей Адамович Кублицкий-Пиоттух.
48
49 Из стих. "Сбежал с горы и замер в чаще..." (1902).
50 "Светлый сон, ты не обманешь..." (1904).