Белый А.: Воспоминания о Блоке
Глава седьмая. Встреча и охлаждение.
Опять Петербург

Опять Петербург 

Блоки жили тогда на углу Николаевской площади, около Николаевского моста: мне помнится - на Галерной, а может быть, - нет: в географии Петербурга - не тверд, я москвич; но я помню, что дом их был вовсе угольный, одной стороной выходящий на площадь, где церковь (коричневая), с золотой острой крышей.

Квартира их состояла из небольших комнат, убранных просто, со вкусом; ход был со двора.

Никогда не забуду я чувства смущенья, с которым звонился я; встреча с Л. Д. волновала меня. Но мы встретились просто; во всем объясненьи с Л. Д. проявилась одна удивительная черта; объяснялись мы как-то формально; и чувствовалось, что объяснение подлинное, до дна, - ускользает; ну словом: мы, кажется, помирились, - не так, как с А. А. И еще я заметил: разительную перемену в Л. Д. Прежде тихая, ясная, молчаливая, углубленная, разверзающая разговор до каких-то исконных корней его, - ныне она, наоборот, на слова все как будто набрасывала фату легкомыслия; мне казалось, - она похудела и выросла; что особенно поразило в ней, это стремительность слов; говорила она очень много, поверхностно, с экзальтацией; и была преисполнена всяческой суеты и текущих забот; объяснение с Любовь Дмитриевной 1906 года могло бы вполне состояться, а объяснение с Любовь Дмитриевной 1907 года, казалось мне, - объяснение со светской дамой, исполненной треволнений, забот, удовольствий (до объяснений ли ей!). Так я, объяснялся, - недообъяснился: и водворился меж мной и Л. Д. полушутливый легкий стиль - даже не дружбы, скорее causerie⁶⁷.

Видел я, что А. А. в Петербурге подхвачен был вихрем своих обязательств, намерений, планов, забот; словом, - тот, кто ко мне приезжал объясняться в Москву, потом в Киев - исчез; появился передо мной в Петербурге захваченный шумной жизнью поэт, которому просто времени нет углубляться в детали общения; словом: я понял, что жизнь и Л. Д., и А. А. изменилась; была она тихой, семейною жизнью; теперь стала бурной и светской, и кроме того, понял я, что А. А. и Л. Д. живут каждый своею особою жизнью; А. А. был захвачен какой-то стихией; был весь динамический, бурный, сказал бы я, что влюбленный во что-то, в кого-то; и в нем самом явственно я замечал нечто общее с "ритмами" "Снежной Маски"; он был очень красив и был очень наряден в изящном своем сюртуке, с белой розой в петлице, с закинутой гордо прекрасною головою, с уверенной полуулыбкой и с развевающимся пышным шарфом; таким его часто я видел - в гостях, иль в театре, иль возвращающимся домой; я был больше с Л. Д., составляя отчасти компанию ей; очень часто А. А. оставлял нас; и - несся куда-то по личным делам; он казался мне в этот период весьма возбужденным, овеянным лейтмотивом мятели⁶⁸, которую он так воспел; все мятелилось вкруг него; он мятелил; и от него на меня часто веяло ветром мятели; мы мало с ним были вдвоем; он, как будто, всем видом и тоном хотел мне сказать:

- Будем вместе - потом: наговоримся - потом... Теперь - некогда: видишь, захвачен весь я...

Я его понимал; и его наблюдая, я им любовался. Л. Д. говорила мне часто:

- Переезжайте же к нам, в Петербург: я ручаюсь вам, - будет весело...

Слова "весело", "веселиться", -- казались мне наиболее частыми словами в словаре Любовь Дмитриевны; мне казалось: А. А. и Л. Д. окружали себя будто вихрем веселья; но скоро заметил я, что этот вихрь их несет неизвестно куда, что они отдались ему; и несет этот вихрь их не вместе; Л. Д. улетает на вихре веселья от жизни с А. А.; и А. А. летит прочь от нее; я заметил, они - разлетаются, собираясь за чайным столом, за обедом; и - вновь разлетаются.

Словом, - я стал наблюдателем жизни их. Я замкнулся от них (не враждебно, а дружески); я старался не нарушать своим стилем их стиля; я даже входил в этот стиль, я участвовал в общем веселье, старался быть светским, но - видел: веселье то есть веселье трагедии; и - полета над бездной; я видел - грядущий надлом, потому что веселье, которому отдавались они, было только игрой, своего рода не более:

По улицам метель метет,
Свивается, шатается.
Мне кто-то руку подает
И кто-то улыбается.

Это стихотворение А. А. мне читал в кабинете своем; оно было написано приблизительно в этот период.

Пойми, пойми, ты одинок,
Как сладки тайны холода...
Взгляни! взгляни в холодный ток,
Где все навеки молодо...⁶⁹

Запомнились мне эти рифмы: "молодо" и "холода"; и Л. Д., и А. А. были молоды; оба пылали расцветами красоты, сил, здоровья; но вместо тепла в жизни их я расслышал вихрь холода, подхватившего их и помчавшего путем "артистизма"; вот слово, которое определяет то именно, чем, казалося, жили они: артистизм, театральность; да действие, о котором мечтали мы некогда вместе, теперь наступило для них; но это действо

Там воля всех вольнее воль
Не приневолит вольного;
И болей всех больнее боль
Вернет с пути окольного.

Эту боль я почувствовал под весельем, под легкомысленным стилем Л. Д.; мне однажды она говорила в ту пору, что многое она вынесла в предыдущем году; и что не знает сама, как она уцелела; и от А. А. очень часто я слышал намеки о том, что они перешли Рубикон, что назад, к прошлым зорям возврата не может быть; я понимал, что пока проживал за границею, в жизни Л. Д. и А. А. произошло что-то крупное, что изменило стиль жизни; однажды, придя рано к Блокам, застал я в постели их; я дожидался их в смежной комнате; тут раздался звонок: появилась Марья Андреевна; мы с ней встретились впервые; она все расспрашивала меня о заграничном житье моем; и потом перешла на жизнь Блоков; и тут закивала с какою-то вещею грустью:

- Да, да: уж не то, уж не то... Нет цветочности... Вы, вероятно, заметили?

- Что?

- Да не та эта жизнь: облетели цветы, поизмялись... Мне Марья Андреевна показалась какою-то вещей: ну, паркою, что ли: с досадою я на нее посмотрел. В это время раздался мучительный, хриплый кашель А. А. за стеною; мне стало не по себе; этот кашель - пустяк; но в оттенке его мне послышалось столько страдания, что припомнилась строчка:

И болей всех больнее боль...

Скоро вышел А. А., очень желтый, с мешками под сонными и, как мне казалось, страдающими глазами; он говорил хриплым голосом; голос его стал не тот, каким прежде он был: стал грубее он, стал таким хриплым он.

Я Александру Андреевну в эти дни в Петербурге не помню; быть может, ее не встречал я у Блоков; поэтому я заключал, что между ней и Л. Д. вероятно - не лады.

Но почти я всегда натыкался по вечерам на артистку театра Комиссаржевской, Веригину⁷⁰, которая по моим представлениям очень дружила с Л. Д.; очень часто встречал я и Волохову (тоже артистку, того же театра), дружившую очень с А. А. Волохова, Веригина - вот наше общество; порою встречал и Ауслендера, с которым носились артистки театра Комиссаржевской. Театр стоял в центре всей жизни А. А.; очень часто туда уходил он. Однажды меня он позвал с ним: смотреть "Балаганчик", дававшийся после - "Чуда Св. Антония" Метерлинка. Приехавши, мы застали еще представление "Антония", рюмка за рюмкою; я опьянел очень скоро; А. А. выпил больше, чем я, но совсем не пьянел; скоро он, посадив меня в первом ряду, быстро скрылся (ушел за кулисы); смотрел "Балаганчик" один: я был пьян; и из первого ряда кивал я артистам; я помню, как сквозь туман, что А. А. появился в пустом бенуаре налево; и ласково, дружески покивав, быстро скрылся; я более в этот вечер не видел его, на другой уже день мне А. А. говорил:

- Мне рассказывали артистки, что ты сидел развалясь; и курил папиросу - пред самою сценою...

Этого я не помню.

Другой раз поехали вместе мы (Л. Д., А. А. и я) на первое представление "Пелеаса и Мелисанды"⁷¹; перед началом спектакля к А. А. забегал очень, очень взволнованный Мейерхольд; поднимаясь на цыпочки и кивая изогнутым носом, хватался за голову он, восклицая:

- Да что: прыгать в бездны, - вот что теперь надо.

Он очень взволнован был предстоящей премьерою; представление мне не понравилось вовсе; был весь Петербург; мне запомнился в этот вечер А. А.; я его наблюдал издалека, в антракте: в фойе; он стоял у стены и помахивал белою розою, разговаривая с какою-то дамою, на него налезавшей; стоял он, подняв кверху голову и обнаруживая прекрасную шею, с надменною полуулыбкою, которая у него появилась в то время, которая так к нему шла; его черный, прекрасный сюртук, не застегнутый, вырисовывался тонкою талией на фоне стены; шапка светлых и будто дымящих курчавых волос гармонировала с порозовевшим лицом; сквозь надменное выражение губ я заметил тревогу во взгляде его; помахивая белою розой, не обращал он внимания на налезавшую даму, блуждая глазами по залу; и точно отыскивая кого-то; вдруг взгляд его изменился; стал он зорким; глазами нацелился он в одну точку и медленно повернул свою голову: тут он мне опять напомнил портреты Оскара Уайльда. Глядел на него я и думал, что вовсе не узнаю его, прежнего: где застенчивость, робость и детскость, которые так явственно выступали в нем; "светский лев, а не Блок" -- так мне думалось; он же, все целился взглядом во что-то, рассеянно очень откланялся и быстрыми, легкими, молодыми шагами почти побежал чрез толпу, разрезая пространство фойе; развевались от талии фалды его незастегнутого сюртука.

Мне запомнился этот образ: как будто смотрел он не в зал, а чрез зал - в вихрь метели: и когда побежал он, то побежал, как во тьму "моего города"; почему-то я вспомнил слова посвящения первого издания "Снежной Маски": "Посвящаю эту книгу женщине с крылатыми глазами, влюбленной во тьму... моего города"⁷² (так кажется). Про А. А. говорили в то время, что он - влюблен.

В тот приезд свой я очень любил А. А. Но говорил с ним я мало; мне было - так грустно; я чувствовал: жизнь, им лелеемая, - не настоящая жизнь; это легкий запой над подкрадывающейся к нему новой драмой сознания; и он знал, что я думаю; он как бы просил меня:

- Не разочаровывай: сам отдайся той жизни, которую я здесь веду. И Л. Д. мне говаривала не раз:

- Приезжайте же, будет весело...

"глазами крылатыми, в тьму влюбленными" ждут А. А. его строки:

Эй, берегись! Я вся - змея!
Смотри: я миг была твоя,
И бросила тебя!
Ты мне постыл! Иди же прочь!
С другим я буду эту ночь!
Ищи свою жену.
Ступай, она разгонит грусть,
Ласкает пусть, целует пусть,
Ступай, - бичом хлестну ⁷³.

Почему-то А. А. того времени связывается для меня со стихами его отдела "Фаина". И образ "Фаины" встает предо мною:

Вот явилась. Заслонила
Всех нарядных, всех подруг,
И душа моя вступила

И под знойным, снежным стоном
Расцвели черты твои.
Только тройка мчит со звоном
В снежно-белом забытьи.
Ты взмахнула бубенцами,
Увлекла меня в поля...
Душишь черными шелками,
Распахнула соболя ⁷⁴.

Образ Фаины, - лукавый, неверный; у нее - темная вуаль и узкая рука ("Пусть навек не знают люди, как узка твоя рука"); одета она - в "темный шелк"; и "нагло скромен дикий взор" ее; она - "черноокая" ("черноокая моя"); душа ее - "буря"; шелка ее "поют";

Найди. Люби. Возьми. Умчи.

В ней просыпается образ Клеопатры, которую А. А. увидел в музее-паноптикуме; и кажется, будто Фаина есть вставшая кукла музея-паноптикума; она - напоминает поэту Египет.

В косых лучах вечерней пыли
Я знаю, ты придешь опять
Благоуханьем Нильских лилий
Меня пленять и опьянять⁷⁵.

Ей сопутствует пенье шелков; и театр сопровождает ее: "Живым огнем разъединило нас рампы светлое кольцо"; "Когда твой занавес тяжелый раздвинулся -- театр умолк"; она говорит о себе: "Я в дольный мир вошла, как в ложу"; и - далее: "Театр взволнованный погас". Словом, она артистка:

Тобою пьяная толпа,

И -

Дрожит серебряная лира
В твоей протянутой руке⁷⁶.

Эпитет "темный" сопровождает повсюду образ ее: "твой темный шелк", "за темною вуалью", "я... мрак тревожу", "темной ложи", "сумрак глаз твоих", "темным взором".

Вползи ко мне змеей ползучей,
В глухую полночь оглуши,
Устами томными замучай,
Косою черной задуши⁷⁷.

У меня создалось впечатление: в это время А. А. относился прекрасно ко мне; но ему все казалось, что идеология москвичей мне губительна; Брюсов губит меня, завлекая в "политику" литературы, а Эллис, Рачинский, С. М. Соловьев и философы-кантианцы влекут меня каждый в свою идеологическую трясину; в его представлении, вероятно, меня надо было изъять из столь вредной, абстрактной, в полемику вталкивающей атмосферы; и - приобщить: живой жизни; под этою жизнью в моем представлении он разумел "артистизм"; и - кулисы театра Комиссаржевской; но именно: в этой кулисной, обманчивой жизни я видел лишь пыль - пыль "кулис"; да: в моем представленьи не я, а А. А. подменил жизнь живую кулисными "суррогатами" жизни; я видел, что спорить нельзя с ним; и я позволял завлекать себя в эту мне вовсе не близкую жизнь, наблюдая ее; и, естественно, не поддаваясь обману. Поэтому мы, превратившись в "политиков", не заговаривали напрямик, а - таились; любил я А. А., но не верил пути его; мы оставалися в противоположных и даже враждебных партиях; и тем не менее часто бывало уютно нам вместе; я помню, что часто просиживали вечерами у Блоков мы впятером: я, Л. Д., А. А., Волохова, Веритина, милая, молодая блондинка, дружившая очень с Л. Д. В ней мне виделся юмор, задор, доброта; с ней легко было; Волохова - не то: очень тонкая, бледная и высокая, с черными, дикими и мучительными глазами и синевой под глазами, с руками худыми и узкими, с очень поджатыми и сухими губами, с осиною талией, черноволосая, во всем черном, - казалась она reservee⁷⁸. Александр Александрович ее явно боялся; был очень почтителен с нею; я помню, как встав и размахивая перчатками, что-то она повелительно говорила ему, он же, встав, наклонив низко голову, ей внимал; и - робел:

- Ну -

И шурша черной, кажется, шелковой юбкой, пошла она к выходу; и А. А. за ней следовал, ей почтительно подавая пальто; было в ней что-то явно лиловое; может быть, опускала со лба фиолетовую вуалетку она; я не помню, была ли у ней фиолетовая вуалетка; быть может, лиловая, темная аура ее, создавала во мне впечатление вуалетки; мое впечатленье от Волоховой: слово "темное" с ней вязалось весьма; что-то было в ней - "темное".

Мне она не понравилась.

Тем не менее были уютны и веселы вечера, проведенные вместе. Дела вызывали в Москву (был октябрь уже). А. А. звал меня жить в Петербург.

- Приезжай, Боря, к нам...

- Тебе вредно застрять в вашей душной Москве.

А Л. Д. прибавляла:

- Истерики там, у вас.

- Приезжайте сюда...

- Будет весело...

- Обещаю вам это...

- Увидите сами...

И я обещал, что приеду: переселюсь в Петербург.

Я поехал в Москву ликвидировать все дела; и - и скорей перебраться; приехав в Москву, я застрял; очень странно: я прежде стремился к А. А. и Л. Д., а теперь переезд в Петербург - не пленял меня как-то; во-первых: меня не пленяла жизнь Блоков; я видел, что в жизни А. А. происходит какой-то разгром; предотвратить его не было в силах; я думал о том, что я буду, приблизившись к Блокам, в глухой оппозиции; наконец, ощущение, что еще предстоят объясненья с Л. Д., останавливало мой пыл переезда; во мне постепенно откладывалось недоверье к Л. Д.; переменилися отношения наши друг к другу; как в 1906 году я, дружа с Л. Д., чувствовал отдаление от А. А., так теперь: примирившись с А. А., явно чувствовал я недомолвки с Л. Д.

Кроме этого: Мережковские, единственно близкие мне из петербуржцев в то время (кроме А. А.) проживали в Париже; с Ивановым я разошелся идейно; и - видеть его не хотел; крут Иванова, пресловутая "башня", был чужд мне; я, в сущности, в Петербурге остался один бы; наоборот: в Москве - крепли все связи мои; предстояла кипучая газетная деятельность, интересовавшая в то время меня; здесь, в Москве, находились "Весы", штаб-квартира движения нашего; круг друзей аргонавтов был здесь; здесь встречался я постоянно с С. М. Соловьевым, с Рачинским, с Петровским, с Сизовым и с Эллисом; приезжал мой друг Э. К. Метнер из-за границы; и - наконец: организовывалась деятельность разного рода.

Во-первых: "Эстетика" предполагала расшириться; я, как член Комитета, был связан с ней; заседания "Московского Религиозно-Философского Общества" становилися интереснее и интереснее с переездом Булгакова, ставшего членом Совета его; в это Общество втягивал меня Г. А. Рачинский и М. К. Морозова, с которой все более я дружил; наконец: в Москву переселились д'Альгеймы, с которыми я познакомился еще раньше, через Рачинских. П. И. д'Альгейм, человек замечательный, с проблесками гениальности, устраивал в Москве свой "Дом Песни"; с 1902 года я стал посетителем всех концертов Олениной; и - горячим поклонником ее пения; П. И. д'Альгейм старался группировать вокруг "Дома Песни" литературные и музыкальные силы Москвы; в гостеприимной квартире (в Гнездниковском переулке) мы собиралися вечерами, заслушиваясь блистательными речами П. И. об искусстве, о мистике, о музыкальной культуре; здесь я встречался с О. К. Мюратом⁷⁹, с гр. С. Л. Толстым⁸⁰, с В. Я. Брюсовым, С. И. Танеевым, с Энгелем⁸¹, с Кашкиным⁸², с проф. Л. А. Тарасевичем⁸³; здесь встречался и с Н. А. Тургеневой и с А. М. Поццо⁸⁴"Дома Песни". Так, на открытии "Дома Песни" я должен был выступить с лекцией "Песнь жизни" {Первая часть этой лекции напечатана в "Арабесках".}; вторую часть лекции М. А. Оленина иллюстрировала своим исполнением "песен".

И - наконец: философские интересы мои находили пищу в Москве; незаметно сближался я с Г. Г. Шпетом, наиболее бойким и всесторонним среди тогдашних философов (из молодых); у М. И. Морозовой (на Смоленском бульваре) происходили частые заседания "философского кружка" молодежи, в котором бывал я; здесь бывали И. А. Ильин⁸⁵, Гордон, Б. А. Фохт, Г. Г. Шпет, А. К. Топорков, Б. П. Вышеславцев⁸⁶, А. В. Кубицкий⁸⁷; бывали и старики - Л. М. Лопатин, появившийся в Москве к тому времени кн. Е. Н. Трубецкой, И. В. Хвостов, всегда принимавший деятельное участие в заседаниях, Б. А. Кистяковский и пр.

Остановился я на Васильевском Острове, в меблированных комнатах, против моста; из окон моих открывался унылейший вид на Неву, к тому времени полузамерзшую; стоило перебежать этот мост и - я попадал прямо к Блокам; но к Блокам, представьте, я мало ходил; обнаружились тотчас же мои контры с Л. Д.; и настолько серьезные, что я мрачно засел в своей комнате и с отчаянною решимостью застрочил нападательную статью на театр, под заглавием "Театр и современная драма"⁸⁸ (статья предназначалась для сборника, выпускаемого "Шиповником").

объяснение, после которого решил ликвидировать все с Петербургом⁸⁹. Я скоро наездом там был (был два раза): читал свои лекции; и уезжал очень быстро в Москву. Мы с А. А. находилися в дружеской переписке; но мы чувствовали, что говорить и видаться - не стоит. И уже понимал, что отдал и лися друг от друга без ссоры мы; медленно замирало общение наше, чтобы возобновиться лишь через несколько лет; наступала страннейшая мертвая полоса отношений (ни свет и ни тьма, ни конкретных общений, ни явного расхождения)...

Письма писали друг другу мы редко; и, наконец, - перестали писать.

Цоссен - Свинемюнде, 22 г.