Мне помнится: в январе 1904 года за несколько дней до поминовения годовщины смерти М. С. и О. М. Соловьевых, в морозный, пылающий день раздается звонок. Меня спрашивают в переднюю; - вижу: стоит молодой человек и снимает студенческое пальто, очень статный, высокий, широкоплечий, но с тонкой талией; и молодая нарядная дама за ним раздевается; это был Александр Александрович Блок, посетивший меня с Любовью Дмитриевной.
Поразило в А. А. Блоке - (то первое впечатление) - стиль: корректности, светскости. Все в нем было хорошего тона: прекрасно сидящий сюртук, с крепко стянутой талией, с воротником, подпирающим подбородок, - сюртук не того неприятного зеленоватого тона, который всегда отмечал белоподкладочников, как тогда называли студенческих франтов; в руках А. А. были белые верхние рукавицы, которые он неловко затиснул в руке, быстро сунув куда-то; вид его был визитный; супруга поэта, одетая с чуть подчеркнутой чопорностью, стояла за ним; Александр Александрович с Любовью Дмитриевной составляли прекрасную пару: веселые, молодые, изящные, распространяющие запах духов. Что меня поразило в А. А. - цвет лица: равномерно обветренный, розоватый, без вспышек румянца, здоровый; и поразила спокойная статность фигуры, напоминающая статность военного, может быть, - "доброго молодца" сказок. Упругая сдержанность очень немногих движений вполне расходилась с застенчиво-милым, чуть набок склоненным лицом, улыбнувшимся мне (он был выше меня), с растерявшимися очень большими, прекрасными, голубыми глазами, старательно устремленными на меня и от усилия разглядеть чуть присевшими в складки морщинок; лицо показалось знакомым: впоследствии, помню, не раз говорил я А. А. , что в нем - есть что-то от Гауптмана (сходство с Гауптманом не поражало поздней).
Это первое впечатление подымало вопрос: "Где ты видел его?" И казалось, что должен бы был дать ответ себе: "Видел духовно, в стихах". Нет, - тот образ, который во мне возникал из стихов, соплетался сознанием с образом, возникавшим во мне неизменно: с фигурою малого роста, с болезненным, белым, тяжелым лицом, - коренастым, с небольшими йогами, в одежде, не сшитой отлично, с зажатыми тонкими, небольшими губами и с фосфорическим взглядом, вперенным всегда в горизонт, очень пристальным, очень рассеянным к собеседнику; я, разумеется, видел А. А. с перечесанными назад волосами; не думал, чтоб он был такой; просто образ во мне подымался при чтении строчек:
Ах, ночь мертва, заря долга,
Как ряд заутрен и обеден.
Ах, сам я бледен, как снега,
В упорной думе сердцем беден 2.
Или:
Мое болото их затянет.
Сомкнётся мутное кольцо;
И, опрокинувшись, заглянет
Мой белый призрак им в лицо3.
А курчавая шапка густых чуть рыжеющих и кудрявых, и мягких волос, умный лоб - большой, перерезанный легкою складкой, открытый, так ласково мне улыбнувшийся рот и глаза, голубые, глядящие вовсе не в даль с чуть сконфуженной детскостью, рост, эта статность, - нет, все это было не Блоком, давно уже жившим во мне, "Блоком" писем интимнейших, "Блоком" любимых стихов, мной затверженных уже два года. Скажу: впечатление реального Блока, восставшего посредине передней арбатской квартиры (мне Блок рисовался на фоне заневских закатов, на фоне лесов, у горы) - впечатление застало врасплох; что-то вовсе подобное разочарованию подымалось; от этого пуще сконфузился; бросился торопливо приветствовать гостя, супругу его, проявляя стремительность большую, чем подобало; не по себе мне было; и мое состояние, я чувствовал, передается А. А.: он становится и любезным, светским, смущаясь смущеньем моим и выдавая смущение тем, что он мешкается в передней; вот что я почувствовал; происходила заминка, - у вешалки; я старался повесить пальто; а А. А. в это время старался запрятать в карманы свои рукавицы. Одна Любовь Дмитриевна не поддавалась смущенью; нарядная, в меховой своей шапочке, ожидала она окончания церемонии встречи.
С заминкою проходили в гостиную, где я, как мне кажется, познакомил А. А. и Л. Д. с моей матерью; все вчетвером мы уселись. Меня поразила та чуткость, с которой А. А. воспринял впечатление, которое вызвал во мне; впечатление на нем отразилось, придав всем движениям крепкой и статной фигуры его мешковатость; он внутренне затоптался, не зная, как быть, что ему говорить; молчала спокойно Л. Д., сев в сторонке и наблюдая нас; чувствовал я, что А. А. с выжидательным любопытством все ждет от меня я не знаю чего: слов ли, жестов ли, непринужденности ли (просто ждал разряжения атмосферы, в которой держал его); помню, как мы пренеловко сидели на старых потрепанных креслах оливковой нашей гостиной (в моей "Эпопее"4 цвет кресел описан); здесь, в этих креслах, четырнадцатилетием ранее, дедушка Блока сидел, А. Н. Бекетов56 и Имшенецким7; я помню: седой, благодушный, с длиннейшею бородою и падающими на плечи кудрями, поглядывал он на меня, меня гладил: и - посадил на колени.
Запомнился ясный морозный денек; и запомнился розовый луч преклоненного солнца; и - розово-золотистая сеточка атмосферы, сквозь шторы залившая рыжевато-кудрявую голову Блока, склоненную набок, недоуменные голубые глаза, и застывшую принужденную улыбку, и локоть дрожавшей руки, упиравшейся неподвижно о полустертую ручку старофасонного кресла, - руки, развивавшей дымки папиросы в зарю: слов, которыми мы обменялись, - не помню, но помню, что мы говорили об очень простых, обыкновенных вещах: о А. А., о Москве, о знакомых, о "Скорпионе", о "Грифе", о Брюсове, все убеждавшего нас, чтобы мы не писали у "Грифа"; и помнится, говорили о том, что нам следует говорить основательно; вспомнили даже слегка о погоде; и улыбнулись втроем тут визитности тона - тому, что еще не умеем друг с другом мы быть; лед затаял; я бросился, совершенно некстати, анализировать тон визита: нам трудно-де выискивать тон после писем друг к другу; у каждого друг ко другу за эти-де годы - рой мыслей, мешающих непосредственно видеть.
Замечу: А. А. обо мне верно думал иначе; не соответствовал в письмах я "глупому" виду; в строках, посвященных мне, А. А. писал, что кому-то дано на позолоченных счетах исчислить законы времен; и понять, что - темно; моя бренная личность была этим "кем-то"; теперь эта личность сидела пред Блоком и видом своим хоронила себя самое. Затрудняла общение разность, разительная в темпераментах (меланхолического в А. А., сангвинического во мне), затрудняли общение методы выявления на людях; и мне, и А. А. приходилось страдать от различия наших внутренних биографий и внешних; и мне, и ему приходилось утаиваться; был А. А. близок к матери, но чужд отчиму8 (личности благородной, прекрасной), чужд родственникам, университету, родне Любовь Дмитриевны и военной среде, проникавшей во внешние условия жизни его: ведь А. А. жил у отчима, полковника, в Гренадерской казарме9"украдкой". Все налагало особую трудность в общении с людьми; наши чаянья, мысли, стихи созревали в подполье, которое оберегали мы оба; и нарастали на нас отложения среды, или - маски; не оттого ли так часто являются маски в поэзии Блока. Здесь - неземная, там - снежная и оттого-то в ту пору писал я о "масках". Так "Маска"10 -- название статьи, написанной мною в этом периоде; в ней говорю: появляется среди нас "Маска", - надо быть осторожным.
- Ходили мы в "масках"; замаскированные, - встретились; замаскированные сидели в тот день.
Я в А. А. замечал в это время особый жаргон в отношении к людям: протянутость к "корню", к последнему; и вместе с тем - недоверие, настороженность, испуг перед бестактностью, в каждом живущей; да, ко всему "предпоследнему", где конкретная жизнь перемешана с отвлечением в субъективную Майю, - питал отвращение он, закрывался стилем, который он нес, как естественность "очень хорошего тона". Так ритм облекался в метры; так поэзия Блока в то время, развив свои ямбы, слагала анапест, мой стиль себя выявил чередованием амфибрахических, очень обрывистых строчек; я ямбом еще не владел; такт и тон повеленья во мне были вовсе иными; я был суетлив, говорлив; я себя выговаривал; я ощущал себя внутренне тихим, не теоретиком; но в проявлениях внешних я был непоседою, составляя контраст с очень выдержанным А. А., добродушно шутливым, скептичным по отношению к Майе, что делало явно его обладателем хорошего тона.
Взглянув на меня, всякий высказал бы: "Вот - московский интеллигент, оптимист и чуть-чуть Репетилов, но - Репетилов бывший в кружках Станкевича и символистов, - "символизирующий" "Петербуржец, и - с выправкой; интеллигент? Нет, скорее - дворянин, позитивно глядящий, на вздох натянувший улыбку разочарованной скуки, и вместе с тем: добрая, сострадательная душа, обласкивающая уютом и спрятавшая точку скорби"... доверием веяло мне от А. А.; но доверие это в А. А. сочеталось со строгостью. Да, конечно, сказали бы, что А. А. не бывал в тех салонах, где действовал Репетилов, с Виссарионом Белинским, или Мишелем Бакуниным, конечно же, состоявший в "друзьях". Вероятно, А. А. долго стаивал у Невы и знал "Медного всадника"; не символизировал он: символическое восприятие - физический факт бытия для него. И то все выражалось в манере держаться: вниманием к собеседнику, наблюдательностью (от А. А. не ускользало ничто) и готовностью ответить - решительно, без подходов; но А. А. выжидал действительного подхода к вопросу; на кажущееся не отвечал он никак, замыкаясь в молчание. Я выглядел - интеллигентней, нервнее, слабее, демократичней, рассеяннее; А. А. выглядел: интеллектуальнее, здоровее, внимательнее.
Вместе с тем: оба мы не являли стиль лирики нашей; взглянув на А. А., не сказал бы никто, что он именно складывал циклы шахматовских видений; скорее бы мог написать он рассказ или повесть в тургеневском духе (хотя бы талантливее); посмотрев на меня, вероятно сказали бы: "Этот рифмует: -- идеал..."
Но под маской дворянской во Блоке таился: неведомый Лермонтов, Пестель, готовый на все; под моими идеями, крайними, вероятно, таился - минималист, осторожный, и - постепеновец, выщупывающий дорогу, бредущий окольным путем (методических обоснований, намеков), всегда выжидающий мнение собеседника, чтобы потом лишь открыться; А. А. был во внешнем - спокоен; я - торопился, всегда на словах забегая вперед; но на твердое "да" или "нет" я не шел; А. А. - шел.
Характеризую редчайшую разность меж нами, которую мы ощутили при первом свидании - в темпераменте, в стиле и в такте; происходила такая заминка меж нами; сидели, не зная, что делать друг с другом: ведь о погоде не стоит ораторствовать, а о Прекрасной Даме - что скажешь? Впоследствии А. А. признался: был один миг, когда он не поверил мне вовсе, "тот"; и это свое отражение в нем я почувствовал тоже; почувствовал он, что могу в "предпоследнем", в трепещущем, в даже сорвать то, что жило во мне, как заветное: жило ли? На мгновенье А. А. - заколебался: разочарован он был, как и я. Но, наверное, оба же мы ощутили, что кроме "личин", таких разных, какая-то общая суть оставалась; и ей мы сказали: "Да, будет".
Поволенное общение стало основой любящего отношения А. А. к моей бренной "личине"; я это почувствовал; я уже полюбил его; но, увы, вел себя эгоистом; он явственно превосходил: оттого-то и связавшее нас, отражалось во мне тем, что я ощущал его старшим; я чувствовал младшим себя (мы - ровесники); я признаю: это - так; были же у меня превосходства: я был терпеливей, скромнее и робче; пусть он был мудрее, смелее и старше, -- все же был он капризней во внутреннем жесте (при внешней податливости); не выносил "разговоров", которые я выносил; я сознательно шел их выстрадывать, переживая огромную боль; а он нет; я ходил, как ободранный, - спорами; он - отстранялся от них.
Еще штрих, нас так разнящий: если бы спросить у покойного о первой встрече нас с ним, он ее описал бы не так: метким словом отметил бы все то внутреннее, что возникало меж нами; и не пускался бы в психологические характеристики; он нюансы бы все опустил, но припомнил бы текст разговора, я - нет; не помню (говорил ведь он меньше); а кроме того: я прислушивался к бессловесному фону всех встреч наших с ним; за фотографию душевных нюансов ручаюсь: они напечатаны в сердце; а за слова - не ручаюсь: забыты.
"i"; подтвердил: "Очень трудно". А я вновь ораторствовал, анализируя эту трудность; столь долгий анализ при первом визите - бестактность; что делать, - то было вполне неуместно, "мишелисто" (в стиле Мишеля Бакунина, гегелианизирующего человеческие отношения), чего не любил А. А. Блок; но поверивши мне в основном, претерпел он меня.
С первой встречи А. А. стал уже импонировать мне тихою силой,
Я озарен... Я жду твоих шагов...
Не было в нем никакой озаренности, мистики, сентиментальности "рыцаря" Дамы; стиль старых витражей цветных, стиль готических дуг - всего менее подходил к его облику: никакой гиератики "Средних веков", или - "Данте"; и - да; больше "Фауста". Но - лучезарность была; он ее излучал и, если хотите, он ей озарял разговор; в нем самом озаренности не было, но из него расширялось какое-то световое и розовое тепло (темно-розовое порою); физиологическое и кровное; слышалась влажная почва, откуда-то проплавляемая огнем; а "воздуха"
- не было; физиологичность души его при отсутствии транспарантности "озарений" производила страннейшее впечатление; и - подымался вопрос: "Чем он светится?" Какие-то радиоактивные силы тут были (преображенности, взрыва?); они излучались молчанием очень большой головы, наклоненной чуть-чуть набок, кудрявой и отмечающей чуть заметным склонением медленные слова, чуть придушенного, громкого, несколько деревянного голоса; - вдруг стремительно бойким движением, не без вызова, рисовало лицо его линию кверху; и - вылетал из чуть дрогнувших губ голубоватый дымок; он клонился из дыма над мелочью разговора, простого, конкретного; и - свечение, розовость распространялись вокруг, оставляя спокойным А. А., и охватывая собеседника, которому вдруг хотелось сказать о "последнем" А. А. Он - спокойно выслушивал, недоуменно моргая глазами, отряхивал пепел; и - щурил глаза.
Вызывал впечатление пруда, в котором утаена большая, на поверхность редко всплывавшая рыба; в нем не было ряби, ни отблесков, ни лазури, ни золота: золота афористической ряби на лазуреющем фоне идей; не было и играющих рыбок, выбрасывающих пузырьки парадоксов (пузырьки были зато в его письмах); в беседе не чувствовалось кипения (кипел - собеседник): гладь тихая - ни теории, ни расструенной мысли; и окружающее отражалось - зеркально; да, он не казался "рассудочным"; мудрость какая-то сказывалась в такте жестов его, не торопливых и сдержанных, редких, но метких; вдруг: от поверхности приподымались тяжелые волны глубинности, взвинченной быстрыми ходами рыбипы-мысли, вынашиваемой годами; присутствие "рыбины" чуялось в Блоке под маской готовности на все согласиться, чтобы "отделаться"; легкость, с которою Блок соглашался порою на все, распространялась в периферии его разговора; здесь часто могли вы услышать "да", "нет" (и не "да", и не "нет": "Ах, оставьте в покое меня: пустяки ваши "да", пустяки ваши "нет"...) - это значило: повремените - глубинная рыба вынашивается; когда он придет к утвержденью узнания, то никакие силы не смогут свернуть его: узнанное проведено сквозь строй существа: тогда выскажется во внутренне повелительной форме: "Да, нет!" Этой внутренне повелительной форме извне соответствует мягкое, деликатное отклонение чуждого мнения: "-- Может быть... А пожалуй, я думаю, что это не так: знаешь, это - не так". И с "не так", или с "так"-- не свернешь его.
Все это выглянуло из А. А. на меня уже при первом свидании нашем, расстраивая былые о нем представленья и вызывая мучительную работу сознания; ожидал его видеть воздушным, мистичным, внемысленным, а земная, тяжелая и огромная интеллектуальность меня поразила, меня подавила; и высекался откуда-то издали лейтмотив семнадцатилетних общений, - огромное целое, бывшее мне порою прекрасным, порою тяжелым; грусть, сходную с разочарованием, - ни с чем не сравнимую грусть, какую испытываешь перед роковыми часами, слышал: "Да будет же воля Твоя". И послышалась поступь судьбы. Блок - ответственный час моей жизни, вариация темы судьбы: он - и радость нечаянная, и - горе; все то прозвучало при первом свидании: встало меж нами. Отсюда - неловкость.
очутились мы с ним на Никитском бульваре; здесь я рассмеялся: "Да, знаете, - вот неожиданным оказался, совсем неожиданным Блок". В стиле наших проказ (подстрелить незнакомых прохожих на улице парадоксальною ассоциацией, карикатурною звуковою метафорой, шуткой) заметил я: "Знаете на кого он похож? Он похож на морковь". Так нелепицей выразить что-то хотел, передать что-то, - что, я не знаю: продолговатость лица ли, казавшегося очень розовым, лучезарным и крепким: "Похож на морковь или... на Гауптмана". А. С. Петровский к нелепице этой прибавил свою - что-то в этом же роде: так в явно мальчишеских выходках я постарался скорей расшутить свою смутную, сложную грусть.
Примечания
1 Первая встреча Белого с А. Блоком состоялась 10 января, а пребывание Блока в Москве продолжалось с 10 по 24 января.
2 Неточно процитированная заключительная строфа стих. "Брожу в стенах монастыря..." (1902).
3 Заключительная строфа стих. "Сбежал с горы и замер в чаще..." (1902).
4 "Я" ("Записки чудака"), опубликованной в 1-м выпуске альманаха "Записки мечтателей". Пг., 1919.
5 Бекетов Андрей Николаевич (1825--1902) - ботаник, профессор и ректор Петербургского университета; дед А. А. Блока по материнской линии.
6 Любимов Николай Алексеевич (1830--1897) - физик, профессор Московского университета.
7 Имшенецкий Василий Григорьевич (1832--1892) - математик и механик, академик.
8 Отчим А. Блока - Кублицкий-Пиоттух Франц Феликсович (1860--1920), гвардейский офицер. "Франц Феликсович Кублицкий-Пиоттух, - сказано в кн. О Блоке, - от всего нашего с ним общения оставил впечатление нежнейшего, чуткого, прекраснейшего человека, деликатного до щепетильности; он и ходил и сидел с таким видом, будто боялся невзначай обидеть кого-нибудь или задеть что-нибудь" (С. 294).
9
10 Статья "Маска" написана в июне 1904 г. и вошла в книгу статей Арабески.