Петербург
Мои первые петербургские дни отделяют меня от А. А.: революция заслонила собою все прочее; сыпались быстро удары репрессии; меня волновали аресты знакомых; революционное настроение крепло, и кроме того: в эти грозные дни перебрался совсем неожиданно я к Мережковским, уговари-иавшим меня поселиться у них.
Мережковскому грозили арестом; он каждую ночь, ожидая полицию, передавал документы и деньги жене.
Теснейшее, непрекращающееся общенье мое с Мережковскими в эти дни перешло в настоящую, очень конкретную дружбу; и пафосу дружбы отдался, воспринимая живей круг идей Мережковского; помнятся: тихие, долгие разговоры с З. Н. Мережковской у золотого от углей камина в кирпично-пунцовой гостиной; помнится: надушенная папироска З. Н.; ею меня в разговоре она угощала; в витиеватых, мудреннейших, утонченных дебатах все, помнится, утончали проблемы о "троичности", о "церкви", о "плоти"; и даже: друг другу записывали в записные мы книжечки ходы мыслей своих. Разговоры затягивались - до четырех часов ночи; и даже позднее; и раздавался стук в стену Д. С. Мережковского, которому не давали мы спать:
- Зина, ужас что!
- Да отпусти же ты Борю!
- Четыре часа!
- Вы мне спать не даете.
Порою в передней мы слышали топотанье и шарканье туфель: приоткрывалась в гостиную дверь; и протягивалось лицо полуодетого маленького Д. С. с раздраженно-испуганным личиком, с выпученными глазами:
- Когда вы там кончите?
Мы отвечали:
- Сейчас!
Разговор продолжался: до нового стука.
В квартире Д. С. проживали тогда сестры Гиппиус - Т. Н. и Н. Н.: "Тата"171 с "Натой"172, художницы; я подружился особенно с "Татой", которая уводила меня к себе в комнату и усаживала на серый диван; у нее был альбом и в него зарисовывала она все фантазии, образы, сны, сопровождая эскизы порой комментарием; этот дневник, мысли-образы, я полюбил; и часами мы с ней философствовали над эскизами; помню один из них: на луной озаренном лугу, в простыне, кто-то белый, худой и костлявый таинственно расскакался по травам; тогда говорили, что это наверно "Антон" (так в кругу Мережковских тогда называли А. В. Карташева, естественного соучастника малой религиозной коммуны, которая подобралась в это время и в центре которой теперь очутился).
И помнятся неизменные появления Д. В. Философова к вечернему чаю, изящного, выбритого, с безукоризненно четким пробором прилизанных, светло-русых волос, в синем галстухе, с округленным, надменным, всегда чисто выбритым подбородком и с малыми усиками, - Философова, переступающего с папиросой по мягким коврам очень маленькими шагами, не соответствующими высокому, очень высокому росту; Д. В. озадачивал чередованием своих настроений; то он появлялся капризно-надменный, одетый в корректные формы обидно-сухого внимания; устремлял стекловидные взоры холодных, красивых и голубых своих глаз с раздражающим видом придиры-экзаменатора:
- Но позвольте...
- Но почему вы так думаете...
И - мысль рассыпалась; и - становилось трезво.
А то он похаживал с милою "журкотней"; он журил Мережковского, Гиппиус или меня, обдавая нас мягким уютом своих, таких ласковых взоров (его доброта, бескорыстие, честность меня много раз умиляли); казался тогда доброй тетушкой, старою девою, экономкой идейного инвентаря Мережковских; принимая идеологию Мережковского, будучи верен ей и защищая "идеи*9 в печати, в общественности, был он цензором этих идей в малом круге; брюзжал, забраковывал то, что могло оторвать Мережковского от общения с порядочным обществом; как гувернер, взявши за руку мальчика, водит его на прогулки, так именно Д. В. важивал Мережковского в свете; и Д. С., точно маленький, боязливо порою поглядывал на сердито-надменного "Диму". Бывало, он выскажет что-нибудь, и - покосится на "Диму", а "Дима", поджав свои губы, готов приступить к вивисекции:
- Это - не дело...
Я их наблюдал: простовато порою держащий себя Мережковский, бывало, захлопает в воздух глазами и ухнет не к месту какое-нибудь из своих углублений о зверстве иль - ангельстве, бегает, маленький, и насвистывает пухлыми губами своими, косяся на "Диму" испуганно; "Дима" -- молчит; и Д. С., споткнувшись идеей, робеет и умолкает. И "Дима", невозмутимо спокойный, высокий и статный, поглядывая на Д. С. сверху вниз, очень холодно начинает брюзжать:
- Но позволь...
- Тут, во-первых, смешение...
- А во-вторых, не понимаю я...
Ухнувший громкий "прозор" обдирается от всех чувств; и - обнажается косточка: очень неважная, тусклая схем очка.
Да, Д. С. доставалося в этих беседах "a quatre", "a trois": от З. Н., от Д. В.; убегал в кабинет: починить свои схемы; и после двоякой, троякой починки Д. В. принимал сочиненное вновь Мережковским; и ставился штемпель: "новое религиозное откровение". И тогда Философов, приняв позу верного возвестителя истины, начинал вывозить эту истину в фельетонах, в статьях: был "Личардою" истины.
Я помню заходы Д. В., порой поздние; и воркотню на них "Дарьюшки", няни З. Н., обитающей в доме и протестующей против поздних гостей.
С каждым членом "коммуны" старался войти я в контакт; мне вменялось общение в необходимость З. Н.
- Подойдите поближе вы к "Тате"...
- Поговорите с Антоном Владимировичем.
- Будет "Дима": куда вы уходите?
И я - старался: общался - с Д. В., с "bete noir"173 коллектива
- с "Антоном".
Он был - "bete noir"; все движенья его были дико стремительны; тонкий, костлявый, такой изможденный, с заостренным носом, с чернеющими кругами над бегающими зеленоватыми взглядами, с зеленоватым, совсем не здоровым лицом, с очень резкими и порывистыми размахами рук, он носился по комнате, как Хома Брут; и казалось; будто на тонких плечах восседает невидимо оседлавшая Ведьма, которую принимается скороговоркою отчитывать он, потрясая нервически головой с полуприщуренными от напряженья глазами; и - вдруг остановится в столбняке, приискивая надлежащее выраженье; и - изможденно присядет на кресло, роняя лицо в изможденную руку (другая висит на коленях); казалось, что он - иль влетал к нам или обратно выскакивал из квартиры, чтобы, стремительно пролетев по ступенькам, - нестись на свой "луг".
Как я помню его, упадающим в кресло с полузакрытыми взорами, со стиснутыми руками, прижатыми к тощей груди, с головой, в знак согласия быстро кивающей; вдруг, как сорвется, и - примется бегать по комнате с "да-да-да-да-да-да" иль с "позвольте, -- нет-нет"; он носился вприпрыжку; его угловатые жесты (во всех смыслах: внешнем, душевном) всегда нарушали гармонию в "религиозном сознании" Мережковских; ему доставалося едко от возмущенной З. Н., открывающей пикировку, взрывавшую Карташева; и поднималася: непрерывная тяжба между А. В. и З. Н.; тут Д. С. и Д. В. выступали всегда примирителями; успокаивали "Антона"...
Так споры "Антона" с едчайшею "Зиной" подготовляли всегда очередную трагедию этой жизни "коммуны"; А. В. сколько раз, разгласившись, стремительно вылетал из квартиры, громчайше прихлопнувши дверь за собой; и потом, через несколько дней приводился обратно он "Татою" -- на суд и расправу, на увещание и на дебаты проблемы "Антон", после которых сидел - примиренный, притихший, с полузакрытыми глазами худого, зеленоватого и изможденного лика.
полны были блеска; и Мережковскому был он нужен, динамизируя его мысли и устраивая подвохи благополучию схем: вот, казалось, все - ясно; и ясно, что историческое христианство - в параличе; а "Антон" -- тут как тут: неожиданно вынырнет, закивает, поманит соблазном от "древняго" благочестия; и как он прекрасно певал сладким тенором великолепные церковные песни (я помню на лодке его, около Суйды174, гребущим и распевающим с полузакрытыми глазами, - в закате); в то время в нем было естественное сочетание революционно настроенного интеллигента со старинною, благолепной традицией; Златоуст переплетался в нем с Писаревым; да, А. В. Карташев импонировал мне в эти дни; и меня все тянуло к нему; но мы как-то дичились друг друга; и разговоры - не выходили; я помню, что раз он сказал мне про "Ризу", титана (которого изобразил в "Симфонии"175), какие-то не вполне мне понятные фразы; но мне стало ясно: воспринимает меня он по линии "мифа", а не по линии жизни: казался ему декадентом; не очень он верил мне в "тщении" быть правоверным у Мережковских.
Да, каждый по-своему был для меня интересен, по-своему каждый входил в "коллектив" незаменяемой и нужной фигурой, окрашивающей по-своему "целое"; а извне подходил в то время к сложившейся группе то Волжский, то Н. А. Бердяев, то В. А. Тернавцев, которых я видывал чаще других перед жарким камином в гостиной за разговором с З. Н. (впрочем, Волжский недолго дружил с Мережковскими); и З. Н. их тянула в своеобразную атмосо))еру мистического радения мыслей своих, в атмосферу, которую чувствовал каждый и о которой однажды со свойственной ему яркостью бросил слово В. Розанов:
- Вот уедете скоро в Париж, и опустеет "мистическое логово" "Тата" с "Нотой", да наезжать в опустелое логово Белый...
Действительно: что-то от логова было в квартире, в которой вынашивались в эти годы острейшие религиозно-философские мысли; оранжерея, парник, или "логово мысли", -- такою казалась мне квартира в угрюмом и серо-чернеющем доме Мурузи, встающем доселе пятью этажами своими с утла Пантелеймоновской и Литейного; здесь влияние Мережковского распространялось не книжками, а атмосферою стен, здесь оклеенных красно-кирпичными полосами обой, там - кирпично-коричневыми, пропитанными сигарой Д. С., надушенными сигаретками Гиппиус и запахом туберозы "Loubin". Я, попав в ту квартиру, беспомощно забарахтался в "атмосфере"; общение с Блоком на первых порах пребывания здесь отступило естественно; кроме того: это время окрашено рядом знакомств: с В. В. Розановым, С. Н. Булгаковым, А. С. Волжским, Н. А. Бердяевым, Ф. К. Сологубом, В. А. Карташевым, В. А. Тернавцевым, П. П. Перцовым176, С. А. Аскольдовым177, Г. И. Чулковым178, Андриевским179 и многими другими писателями и общественными деятелями; каждое из знакомств брало силы; тогда собирались: у Минских, у Сологуба (по воскресеньям), у Розанова (по воскресеньям же), у Мережковских, в редакции формулируемых "Вопросов Жизни"180 и в "Мире Искусства".
Однажды, когда мы сидели с З. Н., предаваясь перед камином высокой "проблеме", в гостиную из передней дробно-быстро, скорее просеменил, чем вошел, невысокого роста блондин, скорей плотный, с едва начинавшейся проседью желтой бородки торчком; он был в черном, как кажется, сюртуке, обрамлявшем меня поразивший белейший жилет; на лоснящемся полноватом краснеющем (бледно-морковного цвета) дряблевшем лице глянце вел и большие очки с золотою оправой; а голову все-то клонил он набок; скороговоркою приговаривал что-то, сюсюкая, он; и З. Н. нас представила; это был - Розанов.
Уже лет десять с вниманием я уходил в мир идей его; он казался едва ли не самым талантливым, гениальным почти; но и самым враждебным казался он мне; потому-то с огромным вниманием стал я рассматривать Розанова; он же, севши на низкую табуретку пред Гиппиус, тихо выбрызгивал вместе с летевшей слюною короткие тряские фразочки, быстро выскакивающие изо рта у него беспорядочной, высюсюкивающей припрыжкою; в вытрясаемых фразочках, в той характерной манере вытрясывать их мне почуялась безразличная доброта и огромное невнимание к присутствующим; казалось, что Розанов разговор свой завел не в гостиной, - в передней еще, не в передней - на улице: разговор сам с собой о всем, что ни есть: Мережковских, себе, Петербурге; и вот разговор "сам с собой" продолжал он па людях - о людях, к которым он шел, на которых вытрясывал он свои мысли, возникшие где-то вдали; разговор - без начала, без окончания, разговор ни с того ни с сего, перескакивающий чрез предметы, попархивающий, бесцеремонный по отношению к собеседнику; было густейшее физиологическое варение предметов мыслительности В. В., - с перескоками прямо на нас: на меня, на З. Н., которую называл просто "Зиночкой" он, подсюсюкивая и хватаясь дрожащими пальцами рук, очень нервных, - за пуговицу жилета, за пепельницу, за лилейные ручки З. Н.; руки - дергались, а коленки - приплясывали; карие глазки, хитрейше поплясывающие под очковыми глянцами, мне казалось, мечтали о чем-то; они не видали того, что все видят: казались слепыми кусочками, плотяными и карими; в облике Розанова улыбалась настойчиво самодовольная мещанская тривиальность; "мещанство" кидалось нарочно, со смаком, с причмоками чувственных губ; эти губы слагались в улыбку не то сладковатую, приторно-пряную, а не то рисовали насмешливую издевку над всем, что ни есть; да "в открытом мещанстве -- хитер, в своих хитростях -- нараспашку"-- хотелось сказать, созерцая варившего мысли В. В.; мне припомнился жест его рук, когда вынул из бокового [кармана] жилета гребеночку и при нас же пустился причесывать гладкие, точно прилизанные волоса; я подумал, что если бы существовали естественные отправления, подобные отправлениям "просфирни"181, то Розанов был бы "просфирником" какого-то огромного храма; да, он где-то пек (в святом месте), а, может быть, производил беззастенчиво физиологические отправления своей беззастенчивой мысли; начинал их на улице, у себя в кабинете; и отправления эти продолжил теперь он при мне и З. Н. Мысли как-то совсем неожиданно кипели и прядали пузырями со дна подсознания; безо всякого повода выскочили две-три фразы из моего "Письма студента-естественника", напечатанного в первом No "Нового Пути"; он забулькал слюною и словом в меня, похвалил за письмо, с тем не слушающим ответов небрежеством перекинулся после к З. Н., стал подшучивать, что она, дескать, - ведьма; З. Н. - отшутилась; она называла В. В. просто "Васей"; а "Вася" уже шепелявил о чем-то своем, о домашнем (об отношении Варвары Федоровны, жены182"не видели"; и - моргали куда-то: из-под стекол очков побежали они в потолок.
В. В., круто ко мне повернувшись, дотрагиваясь рукою до пуговиц моего пиджака, вдруг спросил об отце; и узнав, что отец мой не жив уж, - выпрямился; и с серьезным лицом молчаливо и богомольно перекрестился; потом, посмотрев на меня, скороговоркою забормотал:
- Не забывайте могилки... Не забывайте могилки... Молитесь могилкам...
И все возвращался к "могилке"; так с этой "могилкой" ушел; уже кутаясь в шубу, надвинувши крепко свою круглую шапочку и попадая ногою в объемистый ботик, он - вновь повернулся ко мне; и принялся побрызгивать:
- Помните же: поклонитесь могилке...
Когда он ушел, то З. Н. подняла на меня веселеющий, торжествующий взгляд, точно только что показала редчайшего зверя она.
- Ну, что скажете?..
- Да... - я сумел лишь ответить.
И после молчания вдруг я воскликнул:
- А знаете, "это" ведь страшно...
- Ужасно! - значительно посмотрела она на меня.
- Тут какое-то от "приведите мне Вия..."
"плоть"...
- И не "плоть" даже, - нет, - фантазировал я, - "плоть" без "ть"; в звуке "ть" -- окрыление; не "плоть" только - "пло": или даже два "п" (для плотяности): п-пло!
В духе наших тогдашних дурачеств прозвали мы Розанова: "Просто ппло\" В звуке "ппло" переживалася бездна физиологически кипящей материи: и в последующих беседах с В. В. (в той особенно, которая происходила в Москве, на Тверской и в кофейне Филиппова183) мне казалось, что Розанов не высказывает свои мысли, а кипятится, побрызгает физиологическими отправлениями процесса мыслительности; побрызгает, и - ослабнет: до - следующего отправления; оттого-то так действуют отправления эти: мысль Розанова; все свершают абстрактно ходы, а он - лишь побрызгивает: отправлениями.
в тесненькой в общем столовой, оклеенной белыми и простыми обоями; здесь стоял большой стол (от стены до стены), шумный спорами; Розанов где-то у края стола, взявши под руку то того, то другого, поплескивал фразами в уши и рот строил ижицей; он поблескивал золотыми очками; статная фигура Бердяева выделялась своей ассирийскою головою; совсем уж некстати напротив виднелся из "Нового Времени" Юрий Беляев184, или священник Григорий Петров, самодушно играющий крупным крестом на груди и надменно выпячивающий сочные, красные губы; а сбоку - как будто осунувшийся, маленький Мережковский бледнел истощенным лицом, обрастающим с щек бородою, недоуменно выпучивал очи и отвечал невпопад; у бокового столика, помнится, группа художников "Мира Искусства" -- там Бакст185, и там Сомов186; В. В., хозяина, вовсе не слышно: мелькнет его белый жилет; и плеснет, проходя между стульями, фразочкой; более выделяется грузная, розовощекая и строгая какая-то - Варвара Федоровна, супруга писателя: розовощекая, строгая - вот мое впечатление; впрочем, может быть, и не строгая вовсе, а - строгая к нам, к Мережковским; она уже знает, что я задружил с З. Н. Гиппиус, В. Ф. вечно внушающей не неприязнь, а какой-то мистический ужас; и на меня переносит она "строгим" видом своим - недоверие к... Мережковским; здесь я конечно же - "друг" Мережковских, и это я чувствую, постоянно в вопросах В. В., обращенных ко мне, в строгом профиле краснощекой жены его; В. В. Розанов мне однажды поставил какой-то вопрос - очень-очень мудреный, гностический; я на него отвечая, принялся чертить что-то пальцем по скатерти, машинально; а Розанов, слов не расслышавши, подхвативши только жест моих слов, мною ногтем начертанных, принялся сложнить и вычерчивать мой рисунок на скатерти ногтем своим: "Понимаете!" Вдруг он устал, запыхался, размяк, опустил низко голову и, сняв очки, принялся протирать их, впадая в изнеможение: физиологическое отправление совершилось; и - ничего он не смог мне прибавить; молчал, отвернувшись, протирая очки; посулил как-то раз подарить свою книгу "О понимании"181; он сказал: "Приходите за нею: я надпишу вам". Закрученный вихрями петербургского хоровода дней - я, признаться, забыл: не зашел, он же - ждал: приготовил мне книгу; и после - обиделся.
Книга "О понимании" так-таки и осталась непрочтенной; я в продаже впоследствии все не мог получить ее.
Совершенно иными встречали гостей очень строгие "воскресенья" у Федора Кузьмича Сологуба. Он - жил на Васильевском Острове, в здании школы, которой инспектором он состоял188; проходя к Сологубу, легко можно было попасть вместо комнат квартиры его в освещенную классную комнату; вся квартира Ф. К. поражала своим неуютом, какою-то пустотой, переходами, потолками, углами, лампадками; помнилось тусклое, зеленоватое освещение - от цвета ли абажуров, от цвета ли стен; в нем вставала фигура Ф. К., зеленоватая, строгая; и - сестры его189"сологубовских" воскресеньях господствовал строгий дориз190; сам хозяин подчеркнуто занимал приходящих своими, особенными, сологубовскими разговорами, напоминающими порою ответственный, строгий экзамен; здесь много читалось стихов; и приходили поэты, по преимуществу здесь встречался с Семеновым, с В. В. Гиппиус191, ветераном и зачинателем декадентства; ходили сюда мы с почтением, не без боязни; и получали порой нагоняй от Ф. К.; а порой и награду; Ф. К. был приветлив к поэтам, но скуп; философия, религиозные пререкания не допускались тоном холодной и строгой квартиры; З. Н. говорила бывало:
- К Ф. К. - вы пойдите!
- Ф. К. - человек настоящий!
Д. С. и З. Н. почитали талант Сологуба; и в своих отзывах высказывали maximum объективности, что было редко для них; а Ф. К. выражался порой очень остро о деятельности Мережковских; мне кажется, - более признавал он поэзию Блока; о Блоке тогда еще он выражался решительно:
- Блок - поэт: настоящий поэт!
Раз сказал:
- Блок умен, когда пишет стихи: не умен, когда пробует писать прозой. Мне помнится, что о книге моей, только вышедшей, - книге "Возврат"192 -- выражался Ф. К.:
- Вот - хорошая книга.
И вообще к молодежи тогдашнего времени относился Ф. К. снисходительно, с пониманием. Мережковские - не понимали, а Розанову уже не было дела до нас; он, встречался с нами, совсем неожиданно начинал говорить комплименты, которым не верил я вовсе; ведь знаешь, бывало: сегодня, поймавши и под руку взявши - похваливает; гляди - выругает в "Новом Времени" завтра.
Раз выругал он Блока, - на чем свет стоит; а на другой день встречается с ним; А. А. ласково первый подходит к В. В., как ни в чем не бывало; такая незлобивость поразила В. В.; он рассказывал после:
- Ведь вот, обругал я его, а он... сам подошел, как ни в чем не бывало. З. Н. Мережковская вмешивалась в отношенья мои; запрещала бывать мне у Минских; при всяком поползновении отправиться к Минским, - З. Н. надувалась:
- Идите, коли хотите, но - помните!
"Помните", 193, поэтессой, супругой Н. М. Минского; так я и не был у Минских в тогдашний приезд: они скоро уехали заграницу.
Примечания
171
172 Гиппиус Наталья Николаевна (1880--1963) - скульптор.
173 Пугало, жупел (фр.); дословно - "черный зверь": далее обыгрывается в тексте.
174
175 Речь идет о "Северной симфонии" (1-й героической), созданной Белым до 2-й, но опубликованной позднее, в 1904 году, в "Скорпионе".
176 Перцов Петр Петрович (1860--1947) - литературный критик, публицист, издатель и соредактор журнала "Новый путь".
177 Аскольдов (наст. фам. Алексеев) Сергей Алексеевич (1871--1945) - философ, критик.
178 Чулков Георгий Иванович (1879--1939) - поэт, прозаик, критик; идеолог "мистического анархизма".
179 "Андриевский (прав. Андреевский) Сергей Аркадьевич (1847--1918) - поэт, адвокат, литературный критик.
180 Петербургский литературный, философский и общественно-политический журнал (1905), вокруг которого объединялись религиозные философы (С. Булгаков, Н. Бердяев и др.), "неохристиане" из круга Д. Мережковского и писатели-символисты.
181 Просфорня - лицо, заготавливающее просфоры, т. е. хлебцы, употребляемые для совершения евхаристии (приношения Святых Даров во время литургии).
182 Розанова (урожд. Руднева) Варвара Дмитриевна (1864--1923) - ошибочно названная Варварой Федоровной, - вторая жена Розанова.
183 Эта встреча, датированная осенью 1908 г., описана в гл. 8 наст. изд.
184 "Новое время".
185 Бакст (наст. фам. Розенберг) Лев Самойлович (1866--1924) - живописец, график, театральный художник.
186 Сомов Константин Андреевич (1869--1939) - живописец и график.
187 "О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания" (М., 1886).
188 В то время (январь 1905 г.) Сологуб служил инспектором петербургского Андреевского городского училища.
189 "... мы прожили всю жизнь вместе, дружно, и теперь я чувствую себя так, как будто все мои соответствия с внешним миром умерли..." (Начало века. С. 675).
190 Чин, порядок в церковном уставе.
191 Гиппиус Владимир Васильевич (псевд. - Вл. Бестужев, Вл. Нелединский) (1876--1941) - поэт, критик, педагог. В Начале века назван "декадентом времен допотопных" (С. 486).
192 "Возврат. III симфония" вышла в издательстве "Гриф" в 1904 г.
193 Вилькина (наст. фам. Виленкина) Людмила Николаевна (1873--1920) - поэт, переводчица.