В марте 1907 года я был в Москве. С А. А. не переписывался; личное расхождение с ним определилось внешней формою: оказалися мы в разных литературных кругах; непонимания, о которых шла речь впереди, получили возможность себя выявлять чисто внешне; в Москве в литературных кругах "Скорпиона", "Весов", "Золотого Руна", "Перевала" открыто я нападал на линию литературной позиции Блока и выражал недовольство стихами его; пора личной переоценки поэзии Блока во мне совпадала с началом широкой известности Блока; о Блоке везде заговаривали; мне особенно было порою мучительно вслушиваться в дифирамб, распеваемый стихам Блока, - не тем, которые некогда поразили меня,-- тем, которые меня отшатнули; я искренне думал: А. А. обменял теургическое первородство свое, венец жизни, на лавровый венок поэтической славы. И я повторял строчки Брюсова:
Горе, кто обменит
На венок - венец.
Видел я, что для многих А. А. есть поэт "Балаганчика", "Незнакомки"; меж тем, думал я, "Балаганчик" -- симптом упадания поэтической музы; а слухи, которыми в это время питались кружки поэтические Москвы, утверждали какую-то исключительную близость между А. А., Г. И. Чулковым, усиленно проповедующим в статьях и в газетах мистический анархизм, В. Ивановым, выпустившим свою книжечку "Эрос"1 и проповедовавшим, с моей точки зрения, эротизм под маскою религиозной символики, - все заставляло высказывать желчные мысли о Блоке отчетливо, вслух. Моя нервность, измученность и очень сильная слабость, последствия операции, предрасполагала меня к раздражительным выходкам; было особенно больно мне видеть: среди поэтической молодежи, уже начинавшей восторженно относиться к поэзии Блока, нападки мои на поэзию эту, полемика с Петербургом, воспринимались не так, как хотел бы я видеть полемику эту; иные во мне наблюдали лишь резонера, дотошного теоретика, позабывая, что все выступления против двусмысленной мистики петербургского символизма не были выпадами "риккертианца", каким меня сделали из полемических целей; я, все-таки, был автор "Симфоний", статей о "Священных Цветах", "Теургии"2, во мне можно было усматривать все, кроме мертвого абстрагизма рассудка; и находились такие, которые видели в моей полемической агрессивности - что-то, подобное зависти к всевозрастающему влиянию Блока; бывало говаривали: "Белый и Блок", ставя рядом нас, выразителей передовых устремлений искусства, теперь говорили: "Да, Блок, Городецкий, Иванов, Кузмин, -- выказыватели нового слова, а Белый, а Брюсов - реакционеры: они устарели, отстали". Суждения эти о мотивах полемики всего более распаляли меня; и все резче и резче писал против Блока, Иванова и Г. Чулкова. С другой стороны, этот дикий задор разжигали отчасти и Эллис, и Брюсов; отчасти - С. М. Соловьев; к моему возвращению из-за границы в Москву произошла удивительная перемена в Л. Л. Кобылинском по отношению "Весов". Брюсов, Эллис, Л. Л. Кобылинский, вполне примирились друг с другом, организовали во время парижской болезни моей в Москве "Общество свободной эстетики"; Эллис, недавний противник "Весов", оказался сотрудником их; и приблизился очень к "Весам" Соловьев; филологические увлеченья последнего совершенно сближали его с тесной группой редакции, где формальное отношенье к проблемам словесности, стиля и где тенденция формулировать принципы символистической школы с отчетливой ясностью, - преобладали все более; в редакционном составе "Весов" отложилось ядро теоретиков, определяющих литературную политику группы; и на нее влиял Эллис, политик особенно по "марксистскому" прошлому, бескорыстнейший агитатор и бескорыстнейший интриган; проповедуя культ раздельности духа и плоти, он видел во всяком смешении планов мистических с литературными недопустимую богохульную мешанину; а идеалом отчетливости в выражении своих эстетических упований стал Брюсов для Эллиса; Эллис готов был бросаться вполне бескорыстно на всех, кто считал, что В. Я. не есть первый поэт среди нас; он торжественно провозгласил его а петербуржцы, провозгласивши Иванова руководителем судеб символизма, и выдвигая везде А. А. Блока не только полемики ради, но и подчас в пику нам, москвичам, - уж тем самым естественно вызывали в неугомоннейшем Эллисе желание объявить всем-всем-всем беспощадную брань; Эллис лично едва выносил В. Иванова и относился к А. А. с все растущей запальчивостью, подозревая его в "соглашательстве"; будучи посвящен в нелады мои с Блоком, стоял на моей стороне он всецело и окружал постоянно меня эманацией страстного своего негодования на Блока; вполне бескорыстно во мне раздувал он все искры негодования этого - в пожар гнева; и самое резкое, что когда-либо я написал в отмежеванном мне отделе "Весов", "На перевале", -- все было раздуто и вскормлено страстностью Эллиса.
Разошедшийся с Блоком С. М. Соловьев, так открыто примкнувший к ядру необузданно-ярых "весовцев", слагавших "политику", разумеется, не только примкнул в этом пункте к гремящему Эллису, но и шел далее: видел он в линии популярного "мистического анархизма" течение, разлагающее внутренние устои морали, эстетики и религии; в Брюсове, в Эллисе видел он безобидное безразличие по отношению к своему религиозному credo; и кроме того: эстетические устремленья его, еще прежде изменного Эллиса, явно склонились к Брюсову; будучи самым близким (почти что родным) в это время, естественно, сильно влиял на меня он, как Эллис.
А Брюсову было, конечно же, на руку личные наши чувства использовать против тенденции Иванова, Блока, Чулкова: приобретал в нас своих бескорыстных идейных оруженосцев он; во-вторых: ему было неловко бороться без нас за свое первородство; В. Брюсов был тоже "политиком ", но - "политиком" -- особого рода (не бескорыстным политиком). Очень умело использовал он настроение наше, способствуя образованию идеологии так называемой группы московского символизма, поднявшего меч на "соглашательский" "Весов" (человек, не имеющий своих собственных философских идей, а лишь - вкус, эрудицию), мастерски дирижировал нами троими; он мне предоставил идейную философскую линию обоснования символизма; а Эллису он предоставил свободу кавалерийских наскоков на Петербург; Соловьеву он предоставил свободу для критики произведений, В. Я. не угодных; так три коренных "аргонавта", друзья еще прежде (я, Эллис, С. М. Соловьев), оказалися штабом армии, открывающей военные действия против группы писателей, в центре которых стояли: Иванов, Георгий Чулков, А. А. Блок. З. Н. Гиппиус (Антон Крайний) присоединилася к нам.
Первоначальное ядро символистов, в котором себя ощущали Иванов, Блок, я, этим было расколото (через несколько лет мы сплотились опять); в этом раннем расколе уже подготовился "Кризис Символизма"; о нем было много впоследствии писано. Собственно символизм - никогда не был школой искусства, а был он тенденцией к новому мироощущению, преломляющему по-своему и искусство; а новые формы искусства рассматривали мы не как смену одних только форм, а как отчетливый знак изменения внутреннего восприятия мира от прорези в нас новых органов восприятия; мы (А. А., я и Иванов) все три соглашалися: близится кризис сознанья и близится кризис культуры; и - зреет: духовная революция в мире. Всех трех единила, конечно же, связность с идеологией Вл. Соловьева; а не одни наши вкусы сближали нас; в это время придавал я значение кризису философии; В. Иванов основывал свое credo на данных сравнительной филологии, археологии и новых данных в исследовании религиозных культов Эллады; А. А., как мы видели, более всех обосновывал credo на опыте, переживаемом внутренне; да, во многом естественно отправлялися мы от единства в воспринимании памятников культуры искусств, от вкусовой солидарности; но не в ней, не в одной вкусовой солидарности этой был базис объединения нас, символистов "par excellence"3: в религиозно-философской линии всех устремлений: "символизм, как мировоззрение, как мироощущение", -- вот что связывало; под символизмом же разумели мы некую истинную действительность восприятия духовного мира сквозь образы, данные миром искусства; А. А. Блок восприял ту действительность позитивно, конкретно, а В. И. Иванов был трансцендентный реалист (в ученье о "res"4, о символике и т. д.); я же был бессознательным антропософом в то время уже; трое - резко мы отмежевывались от банального трактования позитивизма, от чувственно-вкусового базирования своих эстетических воззрений; мы, трое, естественно отмежевывались от эстетов, импрессионистов и декадентов, невольных лишь спутников; с ними нас связывала лишь вкусовая культура и дружный протест против низкого уровня этой культуры у тех, кто нас сваливал в общую кучу, как вообще "символистов, эстетов и декадентов".
"Школа" русского символизма не связывалась только с частными задачами техники слова, иль понимания метафоры, звука, инструментовки; хоть именно в школе той уже с достаточною серьезностью выдвигались задачи технической культуры стиха {Исследования В. Иванова в области метафоры, мои - в области ритма и т. д.}; школа русского символизма не связывалась с частностями таких задач; акмеизм с своим более поздним протестом против русского символизма, как футуризм, имажинизм и т. д. протекал не вне "вех", обозначенных символистами - внутри этих "вех", специализируя лишь задачи, выдвинутые символистами; с имажинистами, с футуристами спорить нельзя, потому что не видят они из-за дерева своего - леса, в котором засели они {Характерно, что имажинистский теоретик г. Шершеневич, славный полу цензурною руганью но адресу символистов, в своем определении "образа" всецело заимствует это определение из моего "Символизма" (без указания источника).}; этот лес - символизм.
Что же есть школа нашего символизма по Блоку? Символист - обладатель какого-то тайного "клада" "Ты -- одинокий обладатель клада; но рядом есть еще знающие об этом кладе... отсюда -- мы: немногие знающие, символисты... с того момента зарождается символизм, возникает школа"5. Стало быть, школа русского символизма по Блоку есть некое интимное братство "конкретно зарю увидавших"; заря эта - родина: Дух. Символизм так возник; так, как встретились мы (С. М., я и А. А.), так встречаются лишь эзотерики, заговорщики Духа: "Здесь... "перемигиваются ", согласные на том, что существует раскол между этим миром и "мирами иными" (из той же статьи); "Символист уже изначала -- теург, т. е. обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие". Весь стиль наших встреч и бесед en trois6 (С. М., я, А. А.) в 1904--1905 годах - "перемигивание" о знании, из которого должно воспоследовать: действие; выдуманный С. М. Соловьевым "Lapan" был лишь способом "перемигивания". Увы, действия -- не воспоследовало; и "теургический" пыл символизма сменился впоследствии снегом и пеплом "эстетики"; эта эстетика непроизвольно расширилась в Петербурге до стиля, "игры" в символистическую мистерию (действие), что сказалось, например, в упомянутом вечере, на котором укалывали иглою и на котором водили писатели хоровод; мы в ответ из Москвы (в знак протеста) сознательно сузили сферу "эстетики" символизма до самых сухих рассуждений о форме, о ритме о методе, стиле; в суженьи, во внешнем отмежевании от мистики, от "мистерии", в блоке с Брюсовым (формалистом, эстетом), спасали мы в катакомбы в молчание, - скомпрометированный теургический момент символизма, поруганный, как казалось нам, в Петербурге с отчетливого попустительства.. Блока; так некоторым "Аргонавтам" казалось в Москве; петербуржцам же главным образом очень новым пришельцам в страну "символистов" (являющимся для нас parvenus7), ("Скорпион" и "Оры") казались петербуржцы нам большевиками и экстремистами; и в экстремизме казались они нам губителями дорогого, всем общего дела; казалось, что к ним примыкают случайные, пришлые люди, непосвященные в "эзотерику" символизма, вчера еще наши хулители, контрреволюционеры в искусстве, сегодня - сменившие "вехи", и объявившие нас, революционеров, вчера выносивших всю тяжесть борьбы за свободу искусства, - в отставшем; таково - содержание пафоса резких статей, из которых в "Весах" мы стреляли по "Орам". А петербуржцы ответили на эту войну объявлением нас нарушителями добрых нравов литературы, разбойниками, лишенными вкуса, слуха, рационалистами. Правы же были и те, и другие; и так же: неправы остались и те, и другие; предвидением падения с высоты символизма - падения, погубившего течение (в целом) - правы мы были; но были правы и в Петербурге, естественно возмущаяся "тоном" полемики, нами затеянной; а широкая публика - не понимала всех тонкостей фракционной борьбы, ей казавшейся бурей в стакане воды.
Я был искренен в вопле, что: "Многим из нас принадлежит незавидная честь превратить самые грезы о мистерии в козловак" {См. "Весы". "На перевале". "Искусство и мистерия".}.
Петербургская, как нам казалось в то время, распущенность заползала в Москву, образуя гибридные соединения из новаторов, пошедших на соглашение с инертной толпою, и "сменовехистов" из бывших отчетливых реакционеров в искусстве, старающихся спекулировать на "символизме", на новизне; и по адресу первых я скоро писал потом: "Нынче талант окружен ореолом рабов. Раб же знает: любезнейшего из друзей патрон отпускает на волю. А вольноотпущенник в наши дни -- это первый претендент на литературный трон патрона... Не имей рабов, не останавливайся в покоренной стране, оставайся воином вольным: все вперед, все вперед" {"Весы", "На перевале": "Вольноотпущенники".}. Талант, окруженный рабами и вольноотпущенниками, - А. А. Блок; мистический анархизм с его формулами расширения символизма в Москве признавались реакцией, способствующей образованию нечистого символизма; к Иванову, к Блоку мы предъявляли категорические ультиматумы: разорвать явно с теми, которые, как нам казалось, их лестью заманивают в свой лагерь для спекуляции новизной; разумеется: ультиматумы им казались насилием; мы требовали покаяния: "На высотах стоят по-прежнему воины движения, победоносно поднявшие знамя символизма... потянулся обоз войска. Литературный обоз... всякого движения изобилует гешефтмахерами..." {"Весы". "На перевале": "Вольноотпущенники".} Эти гордые речи, - как впоследствии я упрекал себя горько за них: именно в ту пору, когда Эллис, я, Соловьев с фанатизмом отстаивали чистоту символизма, у нас за плечами шла явная откровенная спекуляция нашим же фанатизмом; мы были слепыми орудиями. Этого мы не видели; и казалось Иванову, что мы предаем реализм символизма субъективистическому распылению его в философию, "мистику" - рационализму и кантианству, творчество - методологическому приему; к такому же взгляду на нас очень часто склонялся и Блок; так в нем преломлялись слова мои: "Символизм в искусстве не касается техники письма... Борьба художественных школ вовсе не касается проблем символизма... Когда мы осветим поставленные проблемы в свете психологии и теории познания -- только тогда мы поймем, что такое проблемы символизма. Но на этих вершинах мысли слышен свист холодного урагана, которого так боятся Митрофанушки-модерн..., насвистывающие похоронный марш, символизму" {"Весы". "На перевале": "Детская свистулька".}. Митрофанушка - "мистический анархизм", в сознании которого "наш" символизм обертывался "кантианством", на что я отвечал с негодованием: "Певчая птица, качайся себе на веточке, но, Бога ради, не подражай свистом фуге Баха, которую ты могла услышать из окна. Чтобы быть музыкантом мысли, мало еще дуть: "дуть -- не значит играть на флейте; для игры нужно двигать пальцами" (Гете)". Певчая птица, недовольная нашей московской платформой - опять-таки есть А. А. Так А. А. был единственной тайной фигурой полемики; я на него нападал, но не для того, чтобы его повалить, уничтожить в борьбе, - чтоб вернуть его к прежнему светлому миру; через мир тот опять отыскать к нему путь; да, конечно же, тайной любовью к былому дышала моя горечь фраз, обращенных к нему; в руках Брюсова, в атмосфере взаимного подзадоривания друг друга против Петербурга (С. М., Эллиса и меня) эта горечь "утраты друга" пресуществлялась в атаки; передавали, что там, в Петербурге, меня называли "разбойником", нападающим на дорогах. Попав из Парижа в Москву, очутился я в гуще литературной политики; часто встречались мы с Эллисом (у меня и в "Дону" {Меблированные комнаты на Сенной площади, где жил Эллис.}), вынашивая тезисы литературной платформы, задумывая полемическую кампанию; и порою присоединялся к нам Брюсов, желавший воистину "доброго" мира между нами (для "доброй" грызни с Петербургом); заседания О-ва происходившие в Литературно-Художественном кружке, рефераты там, - все то привлекало, как способ забыться от душу снедавшей тоски; так, "эстетика" занимала серьезно меня (туда втягивал Эллис); и я очутился совсем неожиданно в комитете "эстетики"; в комитет же входили: любитель художества, доктор И. И. Трояновский8, художники В. А. Серов9, В. В. Переплетчиков, Гиршман10, В. Брюсов, из музыкантов - Н. Кочетов11 и, кажется, что - Корещенко12 (а может быть, Мейчик13); сек-ретарем был В. В. Пашуканис14, расстрелянный через несколько лет*. К тому времени начинаются мои первые публичные лекции, которые имели успех, пока еще не затравили газеты и не был объявлен бойкот (эти прелести "прессы"еще предстояли); те лекции вызвали ряд новых встреч: с интеллиген-тною молодежью, с рабочими, с революционерами; жизнь начинала уже принимать этот вид утомительной суеты, от которой впоследствии так я стра-дал: жизнь среди телефонных звонков, посетителей, приглашений туда и сю-да, теоретических "принципиальных" бесед; но под всей этой умственно ин-тересной возней ощущалась тоска; сердце все еще не могло помириться с едва пережитою драмой сознания: с разуверением в Блоке и в прежних путях. Мы частенько встречались с С. М. Соловьевым, едва оправляющимся от тяжелого ревматизма, который схватил он в одну из поездок своих (зимних) в Дедово. По приезде в Москву я застал пригвожденным к одру его; он меня встретил с уютным, немного трагическим юмором:
-- Да, вот, - дошли мы: тебя там в Париже изрезали; ты обливался там кровью, а я вот свалился без ног.
--- Да, дошли мы до точки...
акта, -- окончились кризисом, выпавшим в форме болезни; свалился в Париже я; в скором времени свалился С. М. Соловьев, здесь, в России; к тому же: сгорел его дедовский домик, где сиживал и В. С. Соловьев еще: домик, где столькое пережили мы вместе! Задумывались над судьбою своей: но мало мы вспомина-ли пережитое когда-то у Блоков; А. А. для С. М. Соловьева теперь был общественной литературной) силой, враждебной С. М.; беспощадную критику наводил он на Блока, стихотвореньям которого противополагал он стихотво-рения Вячеслава Иванова.
О Петербурге болталось так много; ходили какие-то сплетни о том, что там - "Бог знает что", и что "среды" Иванова - невероятнейший кавардак; я, конечно, не верил ни слухам, ни сплетням, стараясь не слушать о том, что болтают кругом; но я чувствовал: что-то ужаснейше надломилось в кругу, где когда-то встречались с А. А. мы; в чем суть - я не знал (да и знать не хотел); знал одно я: Л. Д. потеряла отца (старика Менделеева), изменилась совсем (говорили, - ее не узнать), поступила на сцену1S (и факта того я Бог весть почему все не мог ей простить: мне казалось, что факт поступленья на сцену - предательство: выдача тайны "мистерии" {В 1919 году.}); говорилось еще, что А. А. увлекается сценою (постановкою "Балаганчика"), что он весь погружен в интересы театра Комиссаржевской16. Опять-таки: в "сцене" я видел для жизни А. А. и Л. Д. лишь кулисы; и самое тяготение к подмосткам рассматривал как болезненное извращение чистоты теургических устремлений недавнего прошлого; про А. А. поговоривали, что и он весь - изменился, что стал попивать, что бросается в угар жизни, иль - мрачно молчит, удаляясь от всех; говорили: как будто бы он увлекается кем-то17.
"надрыв", как жест боли и кощунства, как попранье святынь, под которыми встречались все мы недавно еще для совместного "действа"; и вот это "действо", связавшее нас четверых, обернулось в А. А. и Л. Д. "балаганным паясничеством", отчего мы с С. М. Соловьевым свалились (в Москве и в Париже): болезнь - лишь итог, выпадающий в тело: итог действий Духа. И потому-то слова Соловьева, которыми встретил меня он в Москве. -
- Да ведь вот - мы дошли: тебя резали там, в Париже, - а я вот свалился: без ног, - те слова в моей жизни казались словами Сибиллы18 (хотя С. М. часто просил меня "ну-ка, Боря, провещивайся", апеллируя якобы к моему сибиллизму, однако "провещиваться " мастер был - он: он "провещивался" -- гениально!).
Нам ясно казалось, что "миф" нашей жизни, "миф" вещий, сперва не случайно нас свел с ним (и В. С. Соловьев, и М. С. Соловьев тут стояли "мифически" между нами), потом этот "миф" свел нас с Блоком для какой-то большой, малым разумом не осознанной цели, и мы, выражаясь словами А. А., "перемигивались", как заговорщики огромного дела; для этого "дела" мы выбрали "Блоков", как старших; и что же случилось: огромное дело - комедия; "инспиратриса", которую мы так чтили, - комедиантка; теург - написал "балаганчик", а мы - осмеяны: "мистики" балаганчика!..
Чувствовалось: прошлое наше сгорело так точно, как дедовский домик, с его обстающими "белыми колокольчиками" "Пеплом", который уже почти весь был написан (писал в это время я "Урну"); и пепел былого для Блока был "снежною пылью", в которой развеял он то, что когда-то нас сблизило. И поднимался вопрос к Небесам: "О, за что же, за что?" И мы чувствовали с С. М., что теперь на развалинах прошлого оба сидим мы; и - ждем; и - решили, что лето нам следует провести снова вместе, чтоб прислушаться к ритму грядущего.
С Коваленскими я разошелся в то время. С. М. тоже был им далек; его домик сгорел; и он в Дедове только отстраивал новый. Решили мы снять пустой домик в Петровском (в имении кн. Голицына), необитаемом, около деревни Петровское, вблизи пруда и на опушке густого, густого высокого леса (Петровское лежало от Дедова в расстояньи двух верст).
Запомнилось это дождливое лето19: туманы, молчанье, раздумье и тихая грусть о былом. Здесь доканчивал "Кубок Метелей"; и здесь я писал стихи "Урны"; да, здесь тихая грусть и усталость годами сменилась глубокой-глубокой целительной грустью - на перекрестке путей.
Какая тишина! Как просто все вокруг!
Какие скудные, безогненные зори!
Как все, прейдешь и ты, мой друг, мой бедный друг.
К чему ж опять в душе кипит волнений море?20
Помню я те особые тихие грусти дождливого лета в Петровском, когда выступающими из берегов ручьями бывали на несколько дней мы отрезаны от окружающих деревень (Надовражина, Дедова).
Какой там зов, - какой?..
Какая грусть!..
Как хорошо!..
Помню широколиственные кущи:
И там, где громами растущий
Яснеет облачный приют, -
Широколиственные кущи
Невнятной сладостью текут21.
Много раз вспоминали с С. М. Соловьевым мы полтора месяца, проведенные в Петровском:
Соединил нас рок недаром,
Нас общий враг губил... И нет -
Вверяли заревым пожарам
Мы души юные, поэт,
В отдохновительном Петровском,
И после - улицам московским,
Не доверяя... и т. д.*
* Из стихотворения, нанисанного в Петровском и носвященного С. М. Соловьеву в знак общего нам настроения22.
Действительно: скоро опять очутился я средь московских улиц, когда С. М. от меня для излечения ревматизма двинулся в Крым, а я, приехав в Москву, застал у себя на квартире (пустой: мать уехала на Кавказ) переморенного Эллиса, который, оставшись без комнаты и без денег, совсем перебрался вдруг к нам; я остался при нем, - почти тоже без денег; и вот потекла наша жизнь, лихорадочная и болезненная такая, среди грохота жарового июльских пролеток; здесь с Эллисом мы разжигали друг в друге негодование по отношению к изменникам "Символизма", просиживали по ночам до утра, подымались полуголодные и среди дня уже строчили стремительные манифесты от имени "Символизма"; потом, отдохнувши, шли каждый вечер в кинематограф, который настраивал опять-таки нас против Блока: "Кинематограф" -- демократический театр будущего, балаган в благородном... смысле этого слова. Все, что угодно, только не Балаган "чик". Уж пожалуйста, без "чик"; все эти "чик" - ... гадкая штука; будто достаточно к любому слову приставить маниловское "ч_ик" -- и любое слово ласково... заглянет в душу: "балаганчики" мистерию превращают в кинематограф; кинематограф возвращает... здоровую жизнь без мистического "чикания". Последнее слово новейшей русской драмы, это -- внесение пресловутого "чика" в наиболее священную область -- в трагедию и мистерию. Слава Богу, такой драмы вы не встретите в кинематографическом действе"... и т. д. {См. "Весы" за 1907 год: "На перевале. Кинематограф.}
Отстрочив очередной манифест в газеты, в которых я стал работать, или в "Весы", или в "Перевал", мы продолжали с Эллисом, полуголодные и исступленные взвинчивать себя до последнего градуса ожесточения; и нам начинало казаться, что Иванов, Блок и Чулков составили заговор: погубить всю русскую литературу: и так решив, - шли в кинематограф.
Экзальтация моя была понятна: я находился в тройной полемике: со всем Петербургом, с Э. К. Метнером из-за заметки моей "Против Музыки" и с "Золотым Руном"23.
Когда я приехал в Москву, то три журнала "Весы", "Золотое Руно", "Перевал" могли бы быть органами выражения идей нашей группы (Петербург не имел своих органов); и я мечтал создать блок трех журналов против громимого Петербурга, чтобы из трех батарей обстрелять злую "башню" Иванова; но - была конкуренция меж журналами ("Весы" все старались подкалывать "Перевал", "Перевал" же косился обиженно на "Весы" и ярился совсем уже бешенным гневом на "Золотое Руно"); три журнала хотели, чтоб я в них ближайше участвовал; но партийный мой долг меня связывал непременно с "Весами": там был водружен нами стяг символизма; впоследствии мне удалося смягчить нелады между Брюсовым и С. А. Соколовым (редактором "Перевала"); и состоялось негласное соглашение: не пускать в "Перевал" идеологию петербуржцев (в перевальской же группе, как помнится, были: С. А. Соколов, Н. И. Петровская, Муни2425, Б. К. Зайцев26, я, Янтарев27 и др.). С "Руном" я ставил условием Рябушинскому - уход Рябушинского от заведования журналом и мотивировал невозможность работать с ним, как с лицом, не могущим быть компетентным в вопросах литературы; ко мне присоединился Брюсов и некоторые из художников (как помнится - Сапунов28, Судейкин29, Феофилактов30 и др.); мотивы бойкота "Руна" "Руно" превратило мотивы бойкота в идейные разногласия (руководители же "Руна" были, помнится, безыдейны совсем); и - пригласило в заведующие литературным отделом А. А.; и А. А. согласился; и петербургская группа теперь получала свой орган в Москве. Я был в бешенстве; мне казалось: появление петербуржцев в "Руне" после нашей мотивировки о нежеланьи работать с "самодуром-редактором -- появление петербуржцев в "Руке" мне казалось штрейкбрехерством; с того времени стали печататься здесь литературные обзоры А. А.31, посвященные писателям-реалистам (по нашему тогдашнему представлению реакционерам в искусстве), и с выпадами против нас, былых спутников по пути. Подлинного же уклона А. А. к темам быта, народа, к проблеме "интеллигенции" не понимал я еще; статьи Блока казались: фальшивыми и заискивающими в лагере наших литературных врагов.
Так в разгаре полемики я написал А. А. (жившему в Шахматове в то время) немотивированное, до оскорбительности резкое письмо, обвиняющее его и в штрейкбрехерстве, и в потворстве капиталисту, и в заискивании перед писателями, сгруппированными вокруг Леонида Андреева, за которыми шла в это время вся масса читателей. А. А. возмутился до глубины души тем письмом; он прочел в нем мое обвинение его в подхалимстве; и тут же: я получил его дикий по гневу ответ, обвиняющий меня в клеветничестве; и оканчивающийся - вызовом на дуэль32.
Я задумался над письмом своим; да, я нашел его резким, несправедливым; друзья тут вмешались, заставили меня написать объяснительное письмо Блоку; поводов к дуэли, действительных, не было; в-третьих же: я дал слово, что никогда между нами не будет "дуэли";
Письмо Блока ко мне (оно - первое после месяцев совершеннейшего молчания) было началом действительных "мирных" переговоров, окончившихся письмом Блока ко мне; в нем меня извещал он, что едет для личного объяснения со мною: оканчивался год положенного между нами молчания. Встретиться были должны мы: мы - встретились.
Примечания
1
2 Статья "О теургии" была опубликована в журн. "Новый путь" (1903. No 9).
3 По преимуществу (фр.).
4 О "вещи" (лат.). См. также ком. 48 к гл. 8.
5 Цитата из статьи "О современном состоянии русского символизма" (1910) (см.: Собр. соч. Т. 5. С. 426-427).
6 "
7 Выскочка (фр.).
8 Трояновский Иван Иванович (1855--1928) - врач, коллекционер живописи и графики.
9 Серов Валентин Александрович (1865--1911) - живописец и график. Белым была опубликована посвященная ему статья "Памяти художника-моралиста" (Русские ведомости. 1916. 24 ноября).
10 Гиршман Владимир Осипович (1867--1936) - фабрикант, коллекционер картин и рисунков русских художников. См. гл. "Гиршман. Трояновский. Серов. Переплетчиков в Между двух революций.
11
12 Корещенко Арсений Николаевич (1870--1921) - композитор, пианист, дирижер.
13 Мейчик Марк Наумович (1880--1950) - пианист, музыкальный писатель.
14 Пангуканис Викентий Викентьевич (?--1919) - сотрудник издательства "Мусагет", владелец "Издательства В. В. Пашуканиса", предпринявшего в 1917 г. попытку издания собрания сочинений Белого.
15 Л. Д. Блок, перед тем посещавшая театральные курсы М. М. Читау, играла на драматической сцене (под фамилиями Блок и Басаргина) с 1908 по 1921 г. - в труппе Мейерхольда, в нескольких провинциальных театрах (Оренбург, Псков), в петроградском Театре народной комедии.
16 "Вера Федоровна Комиссаржевская" (1910) и "Памяти В. Ф. Комиссаржевской" (1910), а также гл. "Комиссаржевская" в Между двух революций.
17 В декабре 1906 г. произошло знакомство Блока с актрисой театра Комиссаржевской Волоховой (урожд. Анцыферова) Наталией Николаевной (1878--1966), оставившее глубокий след в жизни и творчестве поэта. Волоховой принадлежат воспоминания о Блоке "Земля в цвету" (см.: Ученые записки Тартуского гос. университета. Вып. 104. Тарту, 1961).
18 Сивиллы (сибиллы) - легендарные прорицательницы, упоминаемые античными авторами. Наиболее известна Кумская Сивилла, которой приписываются "Сивиллины книги" - сборник изречений и предсказаний, служивший для официальных гаданий в Древнем Риме.
19 На даче в Петровском Белый с Соловьевым жили в мае - июне 1907 г.
20 Строфа из стих. "Ночь".
21 "Вольный ток".
22 Речь идет о стих. "Сергею Соловьеву" (1909).
23 Имеется в виду статья Э. К. Метнера (Вольфинга) "Борис Бугаев против музыки" (Золотое руно. 1907. No 5), являющаяся откликом на статью Белого "На перевале. VI. Против музыки", которая была напечатана в "Весах" (1907. No 3). Издатель "Золотого руна" Рябушинский отказался печатать ответное возражение Белого Метнеру, что послужило причиной конфликта (в августе 1907 г.) между редакцией "Золотого руна" и Белым. Белого поддержал Брюсов, печатно заявивший о выходе из состава сотрудников журнала, а этот его поступок, в свою очередь, инспирировал и выход из "Золотого руна" других "весовцев". Но до окончательного разрыва у Белого с Рябушинским возник конфликт, связанный с уходом в марте 1907 г. из "Золотого руна" А. А. Курсинского, ведавшего литературным отделом журнала. Детальный анализ отношений Белого и "Золотого руна" см. в ст. А. В. Лаврова "Золотое руно" // Русская литература и журналистика начала XX в. 1905--1917.
24 "Myни" // Ходасевич В. Ф. Некрополь.
25 Муратов Павел Павлович (1881--1950) - прозаик, искусствовед, эссеист, переводчик.
26 Зайцев Борис Константинович (1881--1972) - прозаик. Ему принадлежит очерк "Андрей Белый", включенный в "Воспоминания о Белом".
27 "Московской газеты".
28 Сапунов Николай Николаевич (1880--1912) - живописец, театральный художник, член объединения "Голубая роза".
29 Судейкин Сергей Юрьевич (1882--1946) - живописец, театральный художник, член объединения "Голубая роза".
30 Феофилактов Николай Петрович (1878--1941) - художник-график, оформитель журн. "Весы".
31 Будучи в Москве 16--20 апреля, Блок выступает автором статей - критических обозрений текущей литературы в журн. "Золотое руно".
32