Страда
Июль19 стал душить нас; мы выехали в грозовой, угрожающий тучами день, отправлялся в Шахматово; нагоняла тяжелая туча; гнала нас раскатами грома; меж Крюковым и Подсолнечной отгремела гроза; прошел ливень: С. М. Соловьев возбужденно посмеивался:
- Да - вот, - да: "старый бог" разгремелся заветом Синая!
Приехали к Блокам, покрытые грязью (дороги размыло); но небо очистилось.
Память рисует мне много подробностей первого пребывания в Шахматове; а от второго свиданья втроем - очень мало осталось конкретных воспоминаний; какая-то драма без слов заслоняет подробности жизни тяжелой недели.
Не знаю, - в чем суть: по приезде мы сразу же ощутили, что что-то случилось; мы встретились недоуменно; недоговоренность какая-то уж стояла; со странной натяжкою мы ощущали себя по отношенью друг к другу; А. А. был другой; и Л. Д. изменилась. Казалося мне: и А. А. и Л. Д. нас не встретили с прежним радушием; было ли то только действие дней - грозовых, испаряющих влагу - мы все задыхалися атмосферою гроз; ежедневно гремело; и бежали по небу тучи; но про себя понимали мы: атмосферическое давление - рамка иного, душевного; всех нас давило: давило присутствие вместе.
Я постараюся, как ни трудно мне это, характеризовать настроение каждого; характеристика - субъективна, конечно.
Начну я с себя: по приезде с С. М. к А. А. Блоку заметил я вскоре же нечто, меня огорчившее; именно: я заметил, с недоумением, - мне очень трудно "втроем", "вчетвером"; прежде - трудностей не было; прежде С. М. был цементом, связующим и А. А., и меня; так было в Москве; и - так было в Шахматове; теперь - изменилось все это; я стал замечать: "тройки", которая возникала естественно, - нет; то был порознь с А. А., то был порознь с С. М.; вместе было нам неуютно, натянуто - не выходили сиденья вместе; весь стиль моего отношения к Блокам (к А. А. и к Д. Д., к Александре Андреевне) переменился разительно; был как бы принят в семью (младшим братом), где я отдыхал от вопросов, просиживая в Казармах; теологические вопросы меж нами без всякого уговора совсем отступили куда-то; произошло это, думаю я, от того, что А. А., как и я, отошел от скорейшего разрешения "соловьевских" вопросов; проблемами Теократии не занимались; и отдавались только душевности, без "духовных вопросов"; я не был встающим на цыпочки, каким видел меня некогда А. А., вопрошая:
- Кто он? И не пьет, и не ест.
"есть" и стал "пить": стал вполне человеком - не человеком от Теократии, занимающим "пост" в образованном нами "вселенском соборе"; да и не было для меня в Петербурге "собора", а было простое, житейское; и стихи мои того времени - "Пепел"; бродягу полей полюбил во мне Блок; а житейски во мне любил "Борю"; мне кажется Александра Андреевна права была, мне сказав в Петербурге:
- Как вам быть без нас?
Этим, верно, хотела сказать она, что я врос в их семью; не могла бы сказать то же самое о С. М. Соловьеве; в семью он не врос; не нуждался - быть "принятым "; в Блоках он видел участников некой творимой легенды, - навязывая бессознательно им отвлеченные думы свои; это все тяготило А. А., далеко отошедшего от заветов "Lapan'a" (стихотворения "Нечаянной Радости" "нас" и "далекие цели" свои, не желая понять строк А. А.:
Ты в поля отошла без возврата...
А. А. был в безвозвратности; С. М. каждым жестом своим возвращал, поворачивал на былое, не замечая, что все изменилось. А. А. с нетерпением (я был терпелив) отталкивался от "теократии", навязываемой С. М. Соловьевым; я видел протесты А. А. против тем разговоров С. М.; и я видел: С. М. - этих жестов не хочет понять.
Меж тем: с С. М. связывался я тесней и тесней (в плане жизни); сроднились мы с ним; ведь недаром я жил это лето с С. М., переехавши в гостеприимное Дедово вместо того, чтобы ехать в имение наше; перед С. М. виноватым себя я почувствовал; я не сумел посвятить его в стиль отношений моих с А. А. в бытность мою в Петербурге; увидевши жесты протеста А. А. против стиля С. М., защищал я С. М... Исчезал, исчезал наш жаргон ("блоко-беловский-соловьевский"); и появились жаргоны: то - "беловско-соловьевский"; то - "блоко-беловский"; было мучительно: было - фальшиво: сидеть меж двух стульев; колесница общения в "главном ""пары". А. А. отводил меня в сторону, и мы начинали беседу вдвоем, и С. М. отводил меня в сторону: мы начинали беседу вдвоем.
Так я чувствовал встречу.
С. М. Соловьев переживал, вероятно, ту встречу иначе; за год изменился и он; в нем филолог окреп; и вырастало в сознаньи его все значенье поэзии Брюсова и стремление к чеканке переживании; поэзия Блока казалась ему "романтическою невнятицею"; А. А. ставил он ниже, чем Брюсова; и себя пережил он поэтом; А. А. отрицал в нем поэта:
- Поэзия не для Сережи...
И это же повторяла за ним Александра Андреевна.
Вместо прежних интимных бесед поднимались литературные разговоры; А. А. нам читал цикл стихов из "Нечаянной Радости"; а в С. М. поднимался протест; и А. А., и особенно Александру Андреевну протест обижал; обижало отчетливое отрицанье "невнятицы"; противополагались чеканные образы Брюсова; С. М. мне стал жаловаться на авгурский, несколько, тон поэтических замечаний А. А., и - поднимал свой протест против темного смысла иных замечаний:
- Чревовещание, невнятица.
И С. М. принимался отчетливо выгораживать Брюсова, не принимавшегося в этом доме за мэтра; его огорчало и то, что стихи, им написанные, отвергаются "Блоками" за филологию и за "ученость".
В С. М. того времени происходил перелом: филологические изыскания уводили от темы Владимира Соловьева; особенно он налегал на историю "теократии", требуя от А. А. строгой верности "религиозным заветам"; когда выдыхаются импульсы религиозного творчества, то выдвигается "долг"; так: С. М., налегая на "долг", на "обязанность" поднимать "соловьевство", -- испытывал сам оскудение соловьевских порывов; и Александра Андреевна отметила оскудение Владимира Соловьева в С. М., попадая в давно наболевшую рану, которую юный филолог в себе не заметил еще; относился с большим нетерпением он, даже с гневом, к "подглядыванию", -- тем более, что Александра Андреевна несправедливо судила об оскудении этом; противоречие меж филологом и проповедником религиозных заветов, - она объясняла победой в С. М. "достоевщины" (что не было верно); так: требования от А. А. неотступных хождений пред зорями и относила она (как страдала она непростительным химеризмом порою!) к сухим, "карамазовским" рассуждениям на "соловьевские" темы; пред нею вставала химера в С. М.: ей привиделся Карамазов Иван.
Ей привиделось также, что с кровью О. М. Соловьевой С. М. в себя впитывал кровь Коваленских; меж ними и родом существовала глухая борьба; ведь А. Г. Коваленская поэтому же не принимала поэзии Блока; поэтому же Александре Андреевне в С. М. вдруг привиделся "Коваленский". И это - внушала А. А. она: и А. А. говорил:
- Нет, Сережа - не Соловьев...
- Он скорей - "Коваленский"...
В терминологии Блоков "не Соловьев -- Коваленский" -- укор: я боролся с напраслиной; эти протесты переходили в нападки на Александру Андреевну, порой очень резкие, но она мне прощала; и все же я чувствовал, что трехлетний союз наш трещит по всем швам.
И С. М. это чувствовал: чувствовал, что его побуждения призывать А. А. к долгу, к ответственности - воспринимаются, как "химера"; от этого мучился он; помню: днями просиживал он у себя наверху, согнув спину над греческим "текстом"; упорной научной работой хотел заглушить в себе боль; и сидение это опять вызывало "подглядывания" Александры Андреевны; "научность"
- Это все проявления - черствости, методичности: все "Коваленский".
С. М. же с своей стороны говорил:
- Посмотри - Саша просто лентяй...
- Ничего он не делает...
- Я не могу, право, больше участвовать в атмосфере невнятицы, чревовещательных разговоров...
- У "Блоков" -- безделье...
Я видел: он прав и не прав; видел тоже, что прав и не прав А. А. Видел, а - высказать мысли моей им обоим не мог"
Л. Д., строгая наша "сестра", или - "око" меж нами - переживала какую-то думу; заметил я в ней того времени обостренное психологическое любопытство. Какая-то в ней просыпалась пытливость; она изучала нас всех: в наших сходствах и в наших различиях; даже: она провоцировала, чтобы в каждом из нас проявлялось раздельное между нами.
А. А. - вошел в полосу мрака; и намечалась какая-то скрытая рознь между ним и Л. Д. Уже не было молодой прежней "пары"; присоединялся семейные трудности; у Л. Д. все отчетливей нарастало какое-то отчуждение от Александры Андреевны; семейные трения углубляли в А. А. разуверенье в себе. В это время не мог он писать; Александра Андреевна мне раз на прогулке сказала:
- А знаете, почему Саша - мрачный; он ходит один по лесам; он сидит там часами на кочках... Порой ему кажется, что разучился писать он стихи; это его мучает.
Помню: он раз нам прочел свою серию новых стихов20, перед этим написанных или отделанных, как "побывала старушка у Троицы", "как колдун укачал молодую весну", прочитал про "лягушечью лапу".
Меня озадачил болотный, ненастный пейзаж этих новых стихов; озадачило четверостишие:
И сидим мы, дурачки.
Немочь, нежить вод:
Зеленеют колпачки
21
И подумалось: четверостишие соответствует стихотворению "Аргонавты"; "мы" там - те же все, в 1903 году обращается к "нам" со словами надежды он:
Молча свяжем вместе руки,
Отлетим в лазурь,
В 1905 году - устанавливает: рук - не связали; не отлетели в лазурь; корабли не пришли; нас не взяли; и мы - одурачены, на сырых ли болотных кочках; мы - "немочь", игрушки стихий. Очень часто сидения вместе за чайным столом напоминали А. А., вероятно, сидения одураченных "мистиков". Подозревая А. А. в этих мыслях о нас, я сердился; стихи возмущали меня; возмущение я не высказывал вслух.
Что в А. А. затаилось давно, что он высказал раз на лугу, отчего проступило мне в небе лазурном вдруг черное небо, - свершилось. Собрания нагни за чайным столом в это лето происходили под черной небесною бездной; цвет душ - почернел; не пытался А. А. заговаривать зубы. С. М. Соловьев относил черный цвет атмосферы душевной к падению Блока, а я - раздваивался.
Да, иронией для А. А. прозвучали беседы на темы "Lapan", "Lapan"; он был изгнан; и для С. М. это значило: изгнаны темы, связавшие нас: и С. М. - разобиделся; с этого времени вместо дружеских тихих совместных сидений окреп тон глухой, напряженной борьбы: и меж нами в молчании свершался труднейший диалог, который я мог обложить бы словами в таком, приблизительно, смысле:
С. М.: "Ты сбежал от высокой горы озарений: "сбежал -- и замер в чаще..."
А. А.: "Но Она отошла без возврата..."
С. М.: "Она -- с нами..."
А. А.: "Но прекрасная дама не ездит на пароходе..."
Я: "Ах, никто из нас этого и не думал; но не ты ли когда-то нас сам провоцировал именно к этого рода гротескам, когда утверждал, что Она индивидуально способна раскрыться во всем, что ни есть; "Lapan" ведь есть, в сущности, миф о конкретнейшем идеализме, которого философское обоснование ты неверно воспринял".
А. А.: "Конкретизация была невозможна: и личное, слишком личное, вы внесли в наши зори; ты это сознал; а "Сережа" -- ни капли: в его исступлении, в фанатизме, его все идеи о Ней ".
Я: "Осознаем же наши ошибки".
А. А.: "Ах, легко то сказать: непоправимое - совершилось: и чаяния - не для нас; мы - во мраке, в надрыве; мы - "немочь".
Такой разговор совершался меж нашими душами непрерывно в те дни, заостряясь в дилемму:
С. М.: "Я заставлю насильно тебя быть слугой коллектива".
А. А.: "Уходи-ка от нас с твоим явным насилием".
С. М.: "Блок себя изгоняет из храма Иоаннова; он - ренегат, падший рыцарь".
Словами такими мы вслух не обменивались; только издали, из молчания фехтовались друг с другом; "идеи", которыми жили, казались Брунгильдой22, похищенной темным Драконом; хотелось Дракона убить.
Очень помнится мне, что в то именно время Л. Д. показала рукой картину, повешенную на стене, изображавшую привязанную Брунгильду; у ног же ее извивался Дракон.
И сказала она:
- Освободите Брунгильду!
Я понял, что нас призывает она на последний, решительный бой:
- Что такое Дракон?
Он есть демон уныния, косности, разочарованной лени; он - дух буржуазности, жизнь без подвига; и - выходило: А. А., унывающий и угрюмо сидящий часами на кочках, - причина победы Дракона; подробнейшим образом то разъяснял мне С. М.; с Александрой Андреевной, с А. А., как с какими-то "одержимыми" вел себя он; и насильно
А они упирались; в задоре С. М. все усматривая химеру: абстрактную страстность мыслителя Карамазова, переступающего через жизни людей.
И - пугались.
И возникали какие-то нападения друг на друга, угрозы друг другу и заговоры, и засады - в подразумеваемом, в темно глухом, в молчаливом; слова же таили мы, разговаривали литературными темами и хвалили мы "Тантала9i23 Иванова, вышедшего только что; литературными темами - фех-товались; С. М. - нападал на невнятицу. Цель А. А. заключалась в другом: отстраниться, отрезаться от влияния С. М., заключивши со мною союз (ибо я не насиловал поэтическую свободу А. А.); я на "мир сепаратный" с А. А. и с Л. Д. не пошел; мне казалось предательством отказаться от друга в том именно, что составляет основу его устремлений.
Мучительны были обеды, сиденья всех вместе:
Раз кто-то воскликнул с надрывом:
- Давайте же мы откровенно играть в нападенья, - в разбойников. С. М. запел:
Не бродил с кистенем Я в дремучем лесу24.
Водворялись: "надрывности" каторжных песен, усмешечка Гоголя и "ужимочка" Достоевского.
Раз за обедом С. М. неуместно воскликнул:
- А знаете, Люба, - в вас что-то от Грушеньки Достоевского.
Раз - я не выдержал: вдруг за столом при всех вместе сорвал с себя крест, бросив в траву; А. А. усмехнулся недоброй улыбкой.
А. А. в это время уже был - не розовый; да, желтоватые пятна лица чередовались с тенями; он выглядел встрепанным; с недоуменным испугом, растерянно ширя глаза, с полуоткрытым и жалобным ртом, искривленным улыбкой, сидел между нами, как будто он был посторонний, чужой, не "хозяин" (держал себя гостем); "хозяйствовала" Александра Андреевна.
Былые сидения после чая закончились; после чая С. М. уходил заниматься; Л. Д. - уходила; А. А. - уходил, без нее; я - бродил в напряженной тревоге - бесцельно по малым дорожкам тенистого сада, порой опускаясь в овраг; мне запомнились лишь отдельные разговоры с С. М., с Александрой Андреевной, с А. А. (а Л. Д. избегала бесед). С Александрой Андреевной говорили мы все о "Сереже" и "Саше"; я чувствовал: цель всех расспросов ее - доказать, что "Сережа" неправ в обвинении "Саши", что обвинитель опять-таки - "Коваленский", что "Саша" -- все тот же. С. М. защищал, как умел я. А. А. говорил про "Сашу": разочарован он в зорях; разочарован он в нас; и действительно: А. А. доказывал; всем будет трудно друг с другом;
... мертвец
Впереди рассекает ущелье.
А. А. был мне знаменем; он был магнитом, но линии притяженья к магниту мне строилось многое в идеологической жизни; была его жизнь явным сим полом мне; созерцал эту жизнь - эпохальною жизнью; неспроста же: Блок, безыдейный поэт, пребывал вечно в центре слагавшейся умственной жизни: притягивал идеологов он; сперва - "нас"; притягивал после - Чулкова, Иванова, "Факелы", "Оры"25, "Руно", "Мусагет"; после - "Скифы"26, "Нольфилу"; так факт его жизни воспринимался, как знамя, столь многими. Фразою, жестом динамизировал он мой внутренний мир; и порою могло показаться: обменивались незначащей фразою мы; но та фраза звучала, как шифр к безглагольному; и за нею стояли годы пережитого вместе; под фразой "Блока" угадывал я иногда - ненаписанный том. Я читал его в сердце своем: и желая понять его жест, как бы мысленно закрывал я рукою глаза, чтобы внешнее впечатленье от облика "Блока" не заслонило бы молнии сердечного ведения, высекаемого молнией "случайного" слова; говорили всегда не о том, что - в словах, а о том, что - под словом; прочитывая шифры друг друга, мы достигали невероятного пониманья; когда не умели прочесть, между нами вставала ужасная путаница, угрожающая катастрофой.
"взяться за руки", образовать жизнь совместную, новую: отойти от всех, все начать из себя; такой вывод - сам строился; и - оказалось: мы - разные; мы не призваны к "новому"; для А. А. стало ясно: - не призваны мы ни к чему; "коллектив" -- "Балаганчик"; участник несчастного коллектива, - Пьеро17: видно, мистики - договорились до "чепухи" ("коса смерти", срезающая культуру - "коса только девушки"); -- "истекает он клюквенным соком". Я "клюквенный сок" не прощал ему годы: "скептическую иронию" над, собою самим. И какие же были мы злые!
Я помню всех нас за столом: вот С. М. - загоревший, весь черный какой-то, подняв свои брови и стиснувши губы за темными и густыми усами старается ухнуть крепчайшую дикость, чтобы испугать не на шутку свирепеющую Александру Андреевну, с которой он борется; в том, как он держит салфетку, пытаясь расправить сутулые плечи, - сосредоточенность, вызов; и Александра Андреевна бледнеет, бросает салфетку и с нервной улыбкой откидывает парадокс от себя, потрясая язвительно стриженной головою своею; и карие глазки ее так и бегают: по салфеткам, по краю стола и по грудям сидящих; в глаза не глядит, точно кошка, готовая защитить жизнь детеныша:
- Я полагаю, Сережа, - тишайше, едва ли не шепотом отвечает она, - что все это - не то и не так; это - "брюсовщина".
- Отчего же, - грохочет Сережа, - я полагаю, что Брюсов наш первый поэт28; ведь и Пушкин не испугался ни бездны, ни ужасов...
- Вот уже, выдумал - Пушкин; у Пушкина вовсе не так...
Любовь Дмитриевна, в широчайшем капоте, в платке на широких плечах, наклоненная неприязненно в суп, вдруг откидывается:
- Все стали "Бальмонтами": все - испанцы29; хватаются зверски за шпаги.
А я отвечаю:
- Давайте же, - будем разбойниками! Окаменело, насмешливо в нос произносит А. А.:
- Что ж, - давайте!
В "давайте" же слышится вызов, какое-то "ха", -- не без дерзости (а, каково?). Будто видом своим говорит он:
- Молчу я, молчу, да и...
Что "да и" - скрыто; и окаменелые, зеленовато-желтые щеки (не розовые), прорезанная морщина на лбу, не предвещающая улыбки; а между тем - усмехается он, будто дразнится:
- Вот ведь вам всем: захочу - все напорчу, разрушу, нарушу: не трогайте лучше меня.
Не понимает никто ничего. И "подкивывает" лишь невнятице с края стола заморгавшая Марья Андреевна; "Фиролъ", глухонемой молодой человек, чуя что-то, чего он не может понять, озирается; эти сиденья за мертвым столом в электричеством блещущем вечере, напоминали мне сцены из Метерлинка.
Свершалася драма души: погибала - огромная "синяя птица"; Прекрасная Дама - перерождалася в Коломбину, а рыцари - в "мистиков"; розоватая атмосфера оказывалась: тончайшей бумагой, которую кто-то проткнул30; за бумагою открывалось ничто.
Это все показал "Балаганчик", написанный через полгода. Да, вот - нашел слово я: что меня возмущало? То именно, что горенья недавнего Блока, которые образовали союз с ним, теперь отражалися в нем "Балаганчиком". "Балаганчика" -- не было, правда, еще, но "Балаганчик" мы чуяли (он - писался в душе):
- Не "Балаганчик" -- нет, нет: если есть "Балаганчик", то - "Балаганчик" в тебе лишь!
Особенно помнится жуткий, грозою насыщенный вечер, в котором заложена мина, взорвавшая навсегда дружбу "Блоков" с С. М. В этот вечер я должен был "Блокам" читать мою рукопись "Дитя-солнце" (поэму). С. М., уже слышавший эту поэму, сидел наверху, у себя; мы его увидели: без шапки, без верхней одежды сосредоточенно прошагал на террасу: послышалось гременье сапог; он нырнул в темный сад.
Я читал очень долго; мы долго беседовали; уже черная ночь прилипала; уже подали чай...
- Где Сережа?
- Наверное сочиняет стихи. - (Он стихи сочиняет на прогулках).
Мы сели за стол; чай был отпит: одиннадцать! Где же "Сервиса*? Мы вышли втроем на террасу; и звали в пространство стволов:
- А-а-у!
- А!
- Сереее-жа!
Молчание; стало всем жутко:
- Где он?
Мы рассыпались по саду; и кричали:
- Сережа!
И мы вышли в поле: кричали; луна подымалась (ущербная); желтые светы ложились:
- А в окрестных лесах-то ведь много болотных оконец: туда попадешь, - да и канешь...
- Что ж, были несчастные случаи?
- Были.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Серее-жааа!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часы где-то пробили: час!
Помню, грустною кучкою жались друг к другу: Л. Д. перекуталась в темный платок; я кричал, что есть мочи. А. А. в рыжеватеньком, стареньком пальтеце (из него он давно уже вырос), с короткими рукавами, руками сжимая зачем-то огромнейший кол (с ним пошел он в поля), расклокоченный, с перепуганными глазами, без шапки, молчал перед нами.
Часы там ударили: половина второго; ударили: два.
Уже вернулись объездчики, посланные кричать по окрестностям (если попал он в болото, которое медленно втягивает, то он мог бы откликнуться); да, естественное объяснение: "погиб!"
Поднялись мы наверх; и - засели понуренно в комнате у С. М.; занимался рассвет; мне запомнился зеленолицый какой-то А. А. в своем рыженьком пальтеце, почему-то сидящий у стенки: на корточках.
Вдруг на столе у С. М. мы увидели крест; одна страшная мысль, точно молния, промелькнула.
- Нет!
- Думаешь - нет? - переспросил тут А. А.
- Никогда!
- Ты уверен?
- Уверен!
В росеющем утре сидели у дома на лавочке; и - продолжали молчать; да, сомнения не было: вероятно, С. М. невзначай оказался в "болотном окне"; перебирали воспоминания о дорогом, нас покинувшем; мы любили его в этот миг бесконечной любовью; и слезы - навертывались. Делать нечего: надо еще подождать: час, другой; и потом разослать по окрестностям; надо уведомить в волости; надо сходить на окрестную ярмарку; и - расспросить пришлый люд:
- Не видали ль, - студента, без шапки, сутулого, в черной тужурке, в больших сапогах...
Но - какое там! Нет, вероятно, Сережа погиб; это думали и Александра Андреевна, и я.
Утром в разные стороны посланы были гонцы; А. А. подали лошадь; он бойко вскочил; и - помчался, я помню, куда-то галопом; а я побежал на окрестную ярмарку; было свежайшее синее утро; ни - облачка: молнией озарила надежда меня: я - найду его след.
Я толкался на ярмарке; останавливал - баб, мужиков, писарей и торговцев:
- Послушайте!
- Не видали ль - студента, без шапки, сутулого, в черной тужурке, в больших сапогах?
- Нет, кажись, не встречался.
Прошел все ряды: ничего не узнал.
Вдруг меня окликают:
- Послушайте, - женщина там вот из Боблова: барина видела...
Вытолкалась из толпы низкорослая, старая женщина с видом прислуги:
- Вы это про барина, - про студента, который из Шахматова - без фуражки, в тужурке?..
- Да, да...
- А они ночевали у наших господ...
- Вы откуда?
- Из Боблова, от Менделеевых: как же, - барин пришел ночью к нам; чуть было не искусали собаки его...
- Как же, как же...
Не слышал я ног под собой. Прибежал, - и кричу еще издали:
- Сережа - нашелся!..
И - рассказал всю историю; все расцвели; лишь нахмурилась Александра Андреевна:
- Какой эгоист: нас заставил промучиться! Нет - не прощу его... Мог бы прислать верхового...
А. А. усмехнулся - загадочно, чуть-чуть насмешливо (мне не понравилась эта усмешка); Л. Д. улыбнулась - лукаво. А к вечеру лес огласился веселыми бубенцами; и подъехала тройка; из тройки к нам выскочил бойкий, веселый Сережа, - без шапки.
Но - тут произошло невероятное что-то. Я Александру Андреевну никогда не видал в такой злости; произошла невероятная сцена; стояли мы, помнится, вчетвером на лугу: Александра Андреевна, задыхаясь, едва ли не шепотом спрашивала С. М.:
- Что ж, - по-твоему "так" поступил ты? С. М., вдруг нахмурясь, ответил:
- Да, я поступил так, как должен был.
- А ты подумал, что я, с моим сердцем, могла умереть?
- Долг - первое...
- Какой же тут долг: убежать, никому ничего не сказав...
- Это - личный мой долг...
- Так для личного долга ты можешь переступить через жизнь человека?
- Могу!
Александра Андреевна перекривилась от гнева: и перед нею и ставшим кремневым С. М. произошел разговор очень четкий; я - слов не припомню; но помню, что этого разговора С. М. не простил Александре Андреевне, как не простила ему и она твердого заявления, что для личного долга он моэ*сет переступить через жизнь человека.
звезду над зарею; вдруг понял он, что для спасения "зорь", нам светивших года, должен он совершить некий жест символический, что от этого жеста зависит вся будущность наша; ведь ощутил же потребность у Ибсена Боркман31 - взять палку и выйти бороться с его обступившею жизнью; С. М. вдруг почувствовал: если сейчас не пойдет напрямик он чрез лес, чрез болота (все прямо, все прямо) - к заре, за звездою, то что-то, огромное, в будущем рухнет; и он - зашагал, не вернулся за шапкой: все - шел, шел и шел, пока ночь не застигла в лесу; так он вышел из леса, прошел через поле; и канул - в леса; возвратиться же вспять он не мог; тут он вспомнил, что выбрался к Боблову. В Боблове - встретил приют; и успокоенный в том, что спас будущность нашу, не думал о нас; акт любви его к нам в этом диком, безумном почти, ухождении за блистающей, нашей звездой, в Александре Андреевне естественно преломился химерою; поняла в этом жесте одно лишь она:
- Ах, какой эгоист!..
Я был искренне возмущен: Александра Андреевна, А. А. - как не поняли героической лирики С. М. Соловьева? Как могли опрокинуть ее, исказить? Мне казалось, что лучший мой друг оклеветан; почувствовал я, что мы все - сумасшедшие здесь; неразбериха меж нами и пребыванье дальнейшее в Шахматове просто акт безобразия.
Я признался С. М.:
- Больше нет, не могу: я - устал; уезжаю...
С. М. мне ответил:
- Тебя понимаю прекрасно!
- А ты? Уезжай-ка со мною...
С. М. посмотрел на меня исподлобья; и - сухо отрезал:
- Ну нет, я - останусь...
Я понял, что в том "ну останусь" С. М. затаил неугасимую оскорбленность, которую быстрым отъездом он не хотел Блокам выдать. Я вышел в темнеющий сад; и увидел А. А., я сказал ему:
- Нельзя ли с утра лошадей мне?
А. А. посмотрел на меня очень веско и грустно:
- Ну что ж?
- Поезжай...
- Понимаю тебя...
В этом тихом и знающем "понимаю тебя" было сказано:
"Прошлое - без возврата. Не знаю, как в будущем встретимся; знаю, не встретимся больше по-прежнему".
Я - понимал: меж С. М. и А. А. образовалася роковая преграда, которую воспринимал я "душевною драмой"; я понял еще, что С. М. остается, чтоб точки над "i" были твердо поставлены:
- Знай, что отныне - враги мы!
Впоследствии мне С. М. рассказывал, что, когда я уехал, два дня еще оставался он с Блоками; ничего не сказали друг другу они; с остервенением (неестественным) просражались за картами, и С. М. распевал все:
- Три карты, три карты, три карты...
В А. А. преломились нелепые, сумасшедшие дни пребывания нашего в Шахматове и трехдневное сражение в карты с С. М. Соловьевым строками стихотворения, написанного в эти дни; или вскоре же после:
Палатка. Разбросаны карты.
Гадалка, смуглее июльского дня,
Бормочет, монетой звеня,
Крутом - возрастающий крик,
Свистки и нечистые речи,
И ярмарки гулу - далече
В полях отвечает двойник.33
* Из баллады Томского "Однажды в Версале", которую всегда распевал С. М. Соловьев: "Слова, слаще звуков Моцарта: О карты, о карты, о карты!"
В словах и "ярмарки гулу -- далече в полях отвечает двойник", мне бросается, может быть, бессознательная ассоциация с только что бывшим; на "ярмарке", бывшей в соседнем селе, отыскались следы пропадавшего С. М. Соловьева; при чем-то "двойник" тут (чей - А. А. или С, М. Соловьева?). Стихотворение живописует судьбу: "потеха! Рокочет труба, кривляются белые рожи, и видит на флаге прохожий огромную надпись: "Судьба..." В стихотвореньи, написанном вскоре93, я помню, наткнулся на строчки, казавшиеся мне обидными; стихотворение живописует флюгарку; встречаются строки там: "Флаг бесполезный опущен. Только флюгарка на крыше сладко поет о грядущем"... Далее: "Бедный петух очарован, в синюю глубь опрокинут..." "Пой, петушок оловянный!.." В этих строках мне кажется изображен пафос мой - от отчаянья: пафос, старающийся непоправимую бездну меж нами, - перекричать верой в "зори", которых не видел уже я; я обиделся на те строки, к себе отнеся их.
Так, здесь, в эти дни, был заложен фундамент для будущей бешено-дикой "весовской" полемики: без С. М., без меня и без Эллиса, эта полемика не могла бы так долго продлиться; демонстративно приподняли Брюсова мы, отвечая на явный "поклеп" (так казалось впоследствии нам) "Балаганчика"; демонстративно А. А. подчеркнул свою близость с Чулковым; вмешался Иванов; образовался раскол между "Орами ", "Факелами " и "Весами ", -- раскол, долго длившийся; первою трещиной в этом расколе считаю я страдные дни, проведенные в Шахматове. Вечером я поднялся к себе, зажег свечку; и - вижу: летучая мышь бьется в стены; гоню - все не выгоню; долго боролся с летучею мышью, с кусочком от тьмы, обступающей нас; тьма уже ворвалась в круг света, который был - розовым абажуром, бумажным; его разорвали: и ночь ворвалась:
- Плохой знак! С тем и лег.
Утром подали мне лошадей. Мы спешили проститься; я что-то сказал на прощание; Блок, опустив низко голову, слушал; Л. Д. незаметно платочком смахнула слезинку.
Первое известие, прочитанное - бегство Потемкине (броненосца) в Румынию34. Казалось: непоправимое - совершилось; не знаю, зачем я поехал в Москву; я не знаю зачем очутился в имении Поляковых, где жил мой приятель, художник Владимиров; после доехал до станции "Снегири" 35); оттуда вернулся лишь в "Дедово".
- Боря, что с вами? - спросила А. Г. Коваленская.
- Да ничего...
- Расскажите, как Блоки...
Но я отмолчался; А. Г., затрясясь над столом бледным носом и зажевавши губами, вонзила в меня свои острые глазки; она поняла, что тяжелое что-то случилось; и - смолкла; и - не расспрашивала.
На другой уже день, на закате (закат был - багровый) вернулся С. М., проиграв два дня в карты: его не узнал: показался он мне опаленным, худым.
Очень странно: - мы в Дедове прожили с месяц еще, но молчали о Блоках; переменился весь темп разговоров; о "зорях" -- не вспоминали; Жуковского - не читали; но - упивались мы Гоголем: "Страшною местью" и "Вием"; то именно, чего Блок не любил, чего прежде боялись; казалось: весь дедовский воздух напитан был Гоголем.
Зори под август вставали - ласкавшие зори; раз был леопардовый свет на закате; пошел на него; и - запутался в травах; хотелось мне руки ему простирать: звать зарю.
Слышу - голос; повертываюсь: из кустов среди трав - поднимается сутуловатый С. М.; и кричит очень строго:
- Ты - что?
- Ничего.
- Пойдем: все - безумие.
Понял: С. М.; замолчавши со мною - за мною следил очень чутко: все видел, все знал.
Так "заря" для С. М. стала символом одержания: "панночкой" "Вия"; обозначался в нем и во мне - перелом: от "романтики", от Владимира Соловьева, - к надрывности Гоголя, к Грушеньке, к темам народничества, к революции, к песням, хватавшим за сердце, которые распевали "поповны" в селе Надовражине:
Догорай, моя лучина:
Догорю с тобою я...
Поднимали сырые туманы села Надовражина карикатуры на ложную сладость душевных радений: "Серебряный Голубь"; и не Она
- А закат - леопард: "это" выражу рядом рассказов; а книгу рассказов я так назову: "Золотой Леопард"...
"Золотой Леопард" -- заговорило во мне, развивая мне образы; образы крепли позднее "Серебряным Голубем".
А. А., в свою очередь, изменился: уже написана была "Невидимка'*6; и зрела "Ночная Фиалка"; от розовых зорь в голубеющем небе он шел в те лилово-зеленые тоны осенних закатов, горящих средь серых туманов - над ржавым болотом, которые вырвали крик:
О, исторгни ржавую душу...
37
Скоро он написал:
... Ибо что же приятней...
Чем утрата лучших друзей.
В письмах Блока ко мне проступала отчетливо нота: что ж делать, что было, - того не вернешь.
38, С. М.?); но я помню: С. М. в письме к "Блокам" разнес все стихи; и А. А. неприятно" 39. В свою очередь я ответил: отныне я прерываю сношения с ней и с А. А., так что мы - незнакомы.
Примечания
19 Ошибка памяти Белого. Его поездка с С. М. Соловьевым в Шахматове имела место в июне.
20 Речь идет о стихах, составивших цикл "Пузыри земли" (1904--1905).
21 "Болотные чертенята" (1905).
22 Дева-воительница - героиня древнегерманской поэмы "Песни о Нибелунгах" (рубеж XII--XIII вв.). В данном контексте Белый имеет в виду интерпретацию образа Брунгильды в тетралогии Р. Вагнера "Кольцо Нибелунга".
23 Трагедия Вяч. Иванова "Тантал" была опубликована в альманахе "Северные цветы" (М.: Скорпион, 1905).
24 Строки из стих. Н. А. Некрасова "Огородник" ("Не гулял с кистенем я в дремучем лесу...", 1846), бытовавшего в виде песни с народной мелодией.
25 Символистское издательство (1907--1910), объединившее петербургских авторов во главе с Вяч. Ивановым и А. Блоком.
26 и воспринимавшей революцию как "новое вознесение духа", "духовное преображение".
27 Персонаж "Балаганчика": здесь и дальше - аллюзии Белого на мотивы пьесы А. Блока.
28 О восторженном отношении С. Соловьева к творчеству Брюсова в то время свидетельствуют два его стихотворения, написанные в январе 1905 г. и посвященные Брюсову (см.: Соловьев С. Цветы и ладан. М., 1907. С. 65--67).
29
30 В финале "Балаганчика" один из его трех главных персонажей, Арлекин, прыгает в окно, за которым видится даль, нарисованная на бумаге; бумага лопается.
31 Герой пьесы Г. Ибсена "Габриэль Боркман" (1896).
32 Строфы стих. "Потеха! Рокочет труба..." (июль 1905).
33 Речь идет о стих. "Моей матери" (июль 1905).
34 "Потемкин" ушел 18 июня 1905 г. в порт Констанцу, а 25 июня сдался румынским властям.
35 Ныне - Рижская железная дорога.
36 Стих. "Невидимка" ("Веселье в ночном кабаке...") датировано 16 апреля 1905 г. (впервые опубл. в альманахе "Белые ночи" в 1907 г.).
37 Неточная цитата из "Вступления" к поэме "Ночная фиалка".
38 В письме от 2 октября 1905 г. Блок отправил Белому двадцать своих стихотворений, написанных в 1903--1905 гг. В ответном письме от 13 октября, признавая достоинства присланных стихов, Белый, однако, предостерегает: "Вот теперь я скажу о Твоих стихах. Над ними стоит туман несказанного, но они полны "скобок" и двусмысленных умалчиваний, выдаваемых порой за тайны <...> Я говорю Тебе, как облеченный ответственностью за чистоту одной Тайны, которую Ты предаешь или собираешься предать. Я Тебя предостерегаю - куда Ты идешь? Опомнись! Или брось, забудь Нельзя быть одновременно и с богом, и с чертом" (Переписка. С. 157).
39 27 октября 1905 г. Л. Д. Блок писала Белому: "Я не хочу получать больше Ваших писем до тех пор, пока Вы не искупите своей лжи Вашего письма к Саше <...> Поймите, что тон превосходства, с которым Вы к нему обращаетесь, для меня невыносим <...> Меня признаете, его вычеркиваете - в этом нет правды" (ЛН Кн. 3. С. 231).