В глухом ресторанчике
В январе в тридцатиградусный колкий мороз мы приехали в Петербург60; отправились тотчас на "башню" Иванова и оттуда поехали за вещами: в гостиницу, потому что Иванов с пленительным гостеприимством, которому противостоять невозможно, перетащил-таки нас; мы на "башне" и зажили; не изменилось ничто здесь: господствовали те же нравы; вставали, когда зажигались огни; и ложились спать - утром.
Мне было на "башне" легко; Ася быстро сошлась с Вячеславом Ивановым; перешучивалася с ним, мотая кудрями, а он добродушно над нею подтрунивал; я любил видеть их, как они наклонялись над шахматами, забывали все в мире, - по вечерам, на софе. Так к чаю являлся Кузмин; приходил Гумилев, в это время женившийся на поэтессе Анне Ахматовой; приходил очень часто Явойлов (Княжнин), остроумный, глубокий и тонкий; и приходил добродушный Верховский; звонился изысканный, брызжущий откровениями духовными Недоброво; стихотворениями Недоброво я тогда увлекался; являлся Скалдин; заводилась А. Н. Чеботаревская в комнатах; буйствовал словом профессор Аничков; и - прочие: в этот приезд наиболее замечательным мне казался Недоброво; и пленял своей чуткой мудростью, пониманьем, писатель Княжнин.
Отказ Струве печатать роман "Петербург" произвел здесь сенсацию; негодовали по адресу Брюсова; и меня поддержали морально: Иванов устроил на "башне" ряд чтений моих, которые имели успех средь писателей; из присутствовавших на чтениях помню: Аничкова, Кузмина, Гумилева, Ахматову, Городецкого, гр. А. Н. Толстого (с женою), Недоброво, Княжнина, Пяста, И. В. Гессена61, С. И. Гессена; В. И., проф. Е. В. Аничков мне оказали в те дни очень дружескую поддержку, подчеркивали, чтобы я не бросал "Петербурга", что он - настоящее, крупное произведение русской литературы; Ф. К. Сологуб, у которого с Асей обедали мы, мне сочувственно выказал солидарность, естественно негодуя на Брюсова и подчеркивая, что "Андрея Белого" "Петербург" одному из издательств, какому - не помню); забракование "Русскою Мыслью" романа уже становится "притчею во языцех" и выглядело "скандалом" оно не для меня, а для Брюсова; с той поры начинаю я получать предложения отовсюду: о на печатании "Петербурга"; поддержка Иванова и Аничкова мне давала возможность: продать "Петербург", ликвидировать денежный кризис.
И кстати сказать: "Петербург", то заглавие романа придумал не я, а Иванов: роман назвал я "Лакированною каретою"; но Иванов доказывал мне, что название не соответствует "поэме" о Петербурге; да, да: Петербург в ней - единственный, главный герой; стало быть: пусть роман называется "Петербургом"; заглавие мне казалося претенциозным и важным; В. И. Иванов меня убедил-таки назвать мой роман63.
Все это время мы с Асей бывали: у Сологуба, у Городецких, у Аничкова, у Гумилева. И отношение к нам было всюду радушное, теплое. Прожил в Петербурге четыре недели (а Ася поехала ранее - приготовляться к отъезду: в Москву); я прочел две публичные лекции; и прочел свои лекции в "Обществе ревнителей художественного слова"63: о ритмике русского пятистопного ямба и о стихиях в поэзии Тютчева, Пушкина, Баратынского; кроме того: я участвовал в происходившей полемике меж символистами и акмеистами на волновавшую тему: есть ли символизм, развиваемый нами, лишь школа в искусстве, иль -- миросозерцание; помнится вечер: с Ивановым мы произнесли декларацию символизма (докладами: эти доклады впоследствии появилися в No первом "Трудов и дней"64): Гумилев, Чудовской и Кузмин нас оспаривали.
Разумеется: первые же вопросы мои, обращенные к В. Иванову, обращалися к Блоку: что он, и - можно ли его видеть? Иванов сказал, что Блок пробегает обычную полосу мрачности (полосы эти порой на него нападали); он-де затворился от всех, никого не пускает к себе; его видеть - нельзя. Вместе с тем: в В. Иванове я заметил какую-то сдержанность по отношению к Блоку: какое-то сдержанное стеснение - что ли; он выражался туманно и смутно; я понял одно: с Блоком - что-то неладно; я знал, что Блок летом предпринял с Л. Д. путешествие заграницу65; и побывал он в Берлине, в уютнейшем Кельне, в Париже, что жил он в Бретани, купался в океане; Европа произвела впечатление на него очень-очень "чудовищной бессмыслицы": "В каждом углу Европы уже человек висит над самым краем бездны"66 {Из писем к матери.}. В конце сентября 1911 года вернулся он в Питер. Теперь начались увлечения его мрачным гением Стриндберга67; с этим последним его познакомил В. Пяст; и мне думается, что все приближало А. А. к глубочайшему впечатлению от Стриндберга: чувство гибели, ощущение гонений переживали мы все в эти годы; так: мрачность А. А. происходила от изживания тем, приближающих к Стриндбергу.
Раз у Иванова невзначай сорвалось: "Блок же пьет -- пьет отчаянно!" Я не расспрашивал Вячеслава Иванова о бытовой стороне жизни Блока; казалось, что все-все-все располагало к тому, чтоб мы встретились с Блоком; но встречи с А. А. в Петербурге теперь затруднялися тем обстоятельством, что, находясь с Любовь Дмитриевной в ссоре (года не видались уже), не мог посетить я А. А. у него на квартире; писать же ему и выпрашивать встречу нет, нет: не хотелось.
Увидевши Пяста вполне получил подтверждение, что А. А. - очень мрачен; недомогает, и - затворился от всех (впрочем с ним, с В. А. Пястом, встречался он изредка), что А. А. уже слышал об этом приезде моем и хотел повстречаться, но очень просил никому не промолвиться о желании этом, особенно Вячеславу Иванову; к Вячеславу Иванову А. А. чувствовал охлаждение, о чем гласят строчки стихов, посвященных В. Иванову и написанных в этот же год: в них, строчках, вспоминает он прошлое, пережитое с Ивановым (вероятно то - 1906 - 1907 года, нас с А. А. разделившие):
Из стран чужих, из стран далеких
В наш круг вступивши снеговой,
В кругу безумных, темнооких
Слегка согбен, не стар, не молод,
Весь - излученье тайных сил,
О, скольких душ пустынный холод
Своим ты холодом пронзил68.
Намечается в Блоке - здесь явственное разочарованье в Иванове; и вместе с тем: разубеждение в годах, выдвигавших "мистический анархизм", на который так пламенно мы, москвичи, нападали когда-то. В те годы А. А. спел с Ивановым стих:
... И наши души спели
В те дни один и тот же стих.
Признается он -
-- друга
В тебе не вижу, как тогда.
Во всех домыслах Вячеслава Иванова, обращенных по адресу Блока, я чувствовал: грусть. Отчуждение это казалось мне продолжалось года...
Через несколько дней после тихого, уединенного разговора с В. Пястом я получаю чрез Пяста (украдкою) небольшую записку, в которой А. А. приглашает меня на свидание в небольшом и глухом ресторанчике (где-то около Таврической улицы69); я в условленные часы прихожу; ресторанчик убогий, но совершенно пустой, - располагал нас к уюту; я вижу А. А. ждет меня; он - единственный посетитель - встает из-за столика: с очень приветственным жестом; одет он в просторный и скромный пиджак был, подобный тому же, в котором я видел его год назад. Он осунувшийся, побледневший, но весь возбужденный какой-то (в Москве возбуждения этого не было в нем) ко мне обратился; что-то в облике его переменилось; остались вполне лишь "глаза" (усмиренные, ясные, добрые); стиль его отношения ко мне узнавал безошибочно я: по глазам и губам; и - потому-то в воспоминаньи о нем рисовался он мне то повернутым в профиль, то подставляющим "face". Когда нечто лежало меж нами, что нас отделяло, не видел я детских, больших голубых его глаз; мне казались они зеленоватыми, серыми, полуприщуренными; и не видел я этой пленительной, над лицом восходящей улыбки, а видел кривую улыбку; или - надменно сомкнутые губы. Так с первого взгляда, мной брошенного на А. А., понял я, что меж нами все те же хорошие отношения и что мы бы могли разговор нагл последний в Москве продолжать, точно он был вчера. Между тем: в моей жизни свершались крупнейшие перемены; в его жизни? - Что-то происходило с ним (я видел то). Но так уже устанавливалось между нами: события личные наших жизней не задавали теперь всей тональности встреч (прежде было не то); обстановки встреч, лиц, разделявших нас, не было; из бессмертного, непеременного центра, из "Я" в "Я" другого глядели мы, будто души, тела, оперение переживаний подсолнечных, красочность их, - отлетели уже; и будто бы мы из-за граней сражающей смерти, из вечно засмертного (где нет ни красок, ни образов) смотрим друг на друга. Глухой ресторанчик, иль блестящий зал, Москва, Петербург или Шахматово, Европа иль Азия, или Марс, иль Сатурн - помню много моментов меж нами, когда не имели б значенья для тем разговоров, которые мы вели, эти малые или большие перемещения места; все - призрак: при-зрение, т. е. то, что вокруг прилипает к глазам (ресторанчик, квартира иль улица - то, что стоит "у "); действительность - действия наши - выносят на улицу нас; но улица - то, что стоит "у лица", что не может уйти от лица, что прилично: отличное где? Да, да: зрение есть созревание; "зрак" есть "зерно"; -- созревание -- зрение с кем-нибудь вместе; созреет лишь тот, чьи глаза отвечают глазам.
Этот скромненький ресторанчик, его желтый крашеный пол, освещаемый желтым светом, коричнево-серые стены с коричнево-серыми полинявшими шторами и с прислуживающим унылым и серым каким-то лакеем (с опущенным правым плечом и привздернутым левым), - тот серенький ресторанчик скорей подходил к разговору, чем эти сиянские оперенья природы, или блестящая, переполненная военными зала у Палкина, где когда-то мы встретились вместе раз; стиль нашей встречи теперешней был - стилем "страшного мира" (из третьего тома стихов); да, мы не были ныне уже дети "Божий", как когда-то нас кто-то назвал: дети "страшных лет" жизни России - несли бремя страхов.
Мы руки пожали друг другу, поцеловались и обнялись; я сердечно благодарил А. А. за оказанную им денежную поддержку; А. А. стал отмахиваться:
не помог бы?..
Мы сели: Блок, тихо склонившись, подробно выспрашивал об истории с "Русской Мыслью"; при упоминании о роли Брюсова в этом, он стал усмехаться:
- Валерий Яковлевич, ну конечно же - верен себе...
История не удивила его; А. А. Блок никогда не подвержен был склонности: переоценивать Брюсова; этой склонностью мы страдали в Москве; каюсь, я сколько раз лез из кожи вон провозглашать замечательным человеком его; и со сколькими я перессорился из-за Брюсова; в 1904 году А. А. назвал его "математиком", т. е. тем, кто измеривает и взвешивает: строчки, рифмы, размеры, способности, переживания души: примеривает и не только при-меривает, считает, рас-считывает, про-считывает и порою в метафорическом смысле об-считывает; отношение к Брюсову в нем создалось искони "ироническое"; мы, естественно, разочаровавшиеся в Брюсове после лавров, которыми мы венчали его, переходили в противоположную крайность; А. А. был спокойнее, может быть, справедливее к Брюсову; зная, на что он способен, он все-таки в пору нападок на Брюсова отмечал в нем действительность поэта и все-таки, очень незаурядного, крупного человека:
- Да, да, - у Валерия Яковлевича по отношению к тебе проявилась тут лишь обычная его магия -- так он сказал мне; и глаза его иронически лишь заблуждали по столикам, и застыла улыбка, как будто бы он говорил:
- Не рассказывай: знаю, все знаю.
Более, по-моему, не понравилось ему поведение Струве; шутя, мне припомнил он мой же рассказ ему, как нас, Общество Свободной Эстетики, Брюсов, его председатель, гнал в качестве главного директора Литературно-Художественного Кружка, прижимая к груди свои руки и слезно жалуясь И. И. Трояновскому и Серову (на заседании Комитета Эстетики):
- Знаете ли, Иван Иванович, - они гонят нас вон: говорят, будто бы невыгодно им сдавать помещение нам.
И в ответ на печальную жалобу приходящего в отчаянье Брюсова относящийся более чем мягко к нему Трояновский не мог не воскликнуть:
- Позвольте же, Валерий Яковлевич, да кто ж гонит нас: вы? Вы ведь главный в Кружке?
И действительно: в это именно время В. Я. наводил экономию на финансы Кружка и себя самого (вместе с нами) изгнал из каких-то расчетов: директор Кружка, В. Я. Брюсов, гнал основателя общества и председателя В. Я. Брюсова; и на поступок директора Брюсова по отношению к председателю Брюсову огорченно, взволнованно жаловался он "Комитету Эстетики"; помню я едкий и полный сарказма вид В. А. Серова, который, как помнится, произнес, тихо-тихо, сквозь зубы:
- Что ж коли гонят, тут ничего не поделаешь: надо приискивать помещение. И действительно, что можно было поделать В. Брюсову, когда гнал-то его тот же Брюсов: "Кружковский" -- "Эстетского".
Этот-то случай и рассказал я А. А. в его бытность в Москве; он тогда рассмеялся; ужасно понравился случай, характеризующий Брюсова:
- Весь Валерий Яковлевич тут вылился, - сказал мне А. А.; и теперь, по поводу случая с забракованием "Петербурга" в пользу громоздкого абельдяевского романа, А. А. принялся мне шутливо оправдывать Брюсова:
- Ведь Валерий Яковлевич играет: бескорыстно совсем из любви к искусству - не более, делает он, - тут А. А. употребил очень крепкое слово, которое в переводе на менее крепкое выражение означало "поступки не подходящие к кодексу обычной морали"... Но Струве считал он ответственней, потому что - "общественник" Струве (Брюсов в смысле общественности был сознательно и намеренно беспринципен); к общественности относился А. А. в это именно время серьезно и строго; и от "общественников" он требовал многого. В воспоминаниях Княжнина отмечается, что как раз в это время (в конце 1911 года: разговор же наш происходил в начале 1912-го) А. А. увлекался общественностью; Княжнин пишет: "А. А. скупил целую серию революционных книжек, выпущенных в предшествующие годы... В статье своей "Памяти Августа Стриндберга" А. А. отмечал, что "ему хочется назвать старого Августа" -- товарищем. С этим словом "связаны заветные мысли о демократии, это - самое человеческое имя сейчас"70. Потому-то отказ П. Б. Струве печатать роман, специально заказанный мне, отнимавший все время без гарантии оплаты труда, - этот резкий отказ он считал необщественным поступком общественника. Не поведение Брюсова возмутило его, а поведение "Русской Мысли", как органа "общественной мысли" по отношению к писателю-бедняку. Разбирая поступок тот, вдруг рассердился он; и меж бровей его появилась глубокая складка.
"юморист " былых лет; в наших встречах последних уже не было в нем того юмора легкого, - появился оттенок сарказма в юмористических вспышках: сам юмор стал гуще, тяжелей, мрачней.
Скоро мы перешли на его состояние сознания; и я передал ему, что кругом говорили о том, как он мрачен и как удаляется он от людей.
- Это, Боря, и так, и не так... Тут ведь были другие причины. Я, видишь ли, болен был...
Стал мне рассказывать он, что в последнее время он вдруг занемог; и сперва все не мог осознать непонятного недомогания; даже подумал, что заразился одной неприятной болезнью; доктора подозревали сперва ту болезнь, ему сделали впрыскивание; лишь потом обнаружилось, что болезнь - совершенно иная (на почве нервов); и он успокоился:
- Видишь, это совсем ведь не то, что тебе обо мне говорили...
И он посмотрел на меня грустным взглядом; и улыбнулся, слегка отвернувшися, - пустым столикам;
- Из вот этого моего рассказа ты можешь сейчас заключить, что за жизнь я веду.
И опять посмотрел на меня вопросительно, грустно; тряхнув головой, протянулся к стакану вина.
- Да, я - пью... И да, - я увлекаюсь: многими!..
И опять поворот головы: и улыбка - в гардины.
Тут он начал рассказывать мне о характере своей жизни и о причинах, которые его толкают периодами к тому образу жизни, могущему показаться беспутным; он говорил о "цыганщине", как одной из душевных стихий; и под всеми его словами, во всем столь не свойственном для него возбуждении, проступала глубокая грусть человека, терявшего внешнее равновесие вовсе и что-то увидевшего в областях "Мира-духа", но вовсе не там, где ожидал он увидеть (не в заре), а в потемках растоптанной и в тень спрятанной жизни; из всего, о чем он говорил, вырывался подавленный окрик: "Можно ли себя очищать и блюсти, когда вот крутом - погибают: когда - вот какое кругом!"
В эти года А. А. увлекался цыганами; М. А. Бекетова пишет о лете 1912 года: "И в это лето, как всегда, он слушал цыган. По поводу концерта Раисовой он пишет: "У цыган, как у новых поэтов, все странно". Год назад Аксюша Прохорова пела: "Но быть с тобой и сладко и странно". А теперь Раисова поет: "И странно, и дико мне быть без тебя"71. В этот период у него было много встреч с женщинами; вот отрывки из писем к матери: "Мама, ко мне вчера пришла Гильда. Меня не было дома, когда пришла девушка, приехавшая из Москвы, и просила меня прийти туда, куда она назначит... Ей 20 лет, она очень живая, красивая (внешне и внутренне) и естественная. Во всем до мелочей, даже в костюме -- "72. Или: "Я нашел красавицу еврейку, похожую на черную жемчужину в розовой раковине ...
Эти многие появления женщин пред Блоком вместо утраченной, прежней одной, происходили в атмосфере "страстного" состояния сознанья его, в визге цыганского напева и часто весьма: "за бутылкой вина".
Из хрустального тумана,
Из невиданного сна
Чей-то образ, чей-то странный
(В кабинете ресторана
за бутылкою вина.)
Визг цыганского напева*
Налетел из дальних зал,
Дальних скрипок вопль туманный...
Входит ветер, входит дева
В глубь исчерченных зеркал74.
{* Курсив всюду мой.}
Мне известно, что в жизни Блока бывали встречи не только с аллегорической "Гильдою",
Взор во взор - и жгуче-синий
Обозначился простор75.
Были встречи - без "взора во взоре"; был и -
Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер, -
- после которых А. А. внутренне восклицал:
Разве дом этот - дом в самом деле?
Разве так суждено меж людей?76
К этой-то стороне его жизни и относились слова его, сказанные мне в сереньком ресторанчике, когда он улыбнулся в полуобороте - пустым столикам:
- Из вот этого моего рассказа ты можешь сейчас заключить, что за жизнь я веду.
Он подчеркивал: в сфере стихий внешней жизни подвержен он всяким случайным опасностям, неприятностям - вплоть... до... до заболевания; он пытался, весьма возбужденный, мне сделать понятным, естественным, почему это так, не иначе: и почему-то - судьба его, которую он принимает смиренно; и в визге, и в свисте метели, в объятиях бесшабашного ветра слагались поверхности этой мучительной жизни (отсюда же особое тяготение к Аполлону Григорьеву); между тем: в тайниках этой жизни отслаивались огромные и чреватые мысли о новой России "дите": "В музыке мирового оркестра, в звоне струн и бубенцов, в свисте ветра, в визге скрипок -- родилось дитя Гоголя. Этого ребенка он назвал Россией"77. Или: "Среди нас появляются бродяги... Можно подумать, что они навсегда оторваны от человечества, обречены на смерть. Но -- только видимость. Они вышли, и на время у них "в пути погасли очи"; но они знают веянье тишины".
Или: "Это --... пляска тысячеокой России, которой уже терять нечего; всю плоть свою она подарила миру и вот, свободно бросив руки на ветер, пустилась в пляс". Или: "Вот русская действительность -- всюду, куда ни оглянешься -- даль, синева и щемящая тоска неисполненных желаний"78. Или в своей замечательной статье "О современном состоянии русского символизма" он пишет: "Так или иначе лиловые миры захлестнули и Лермонтова... и Гоголя...; еще выразительнее то, что произошло на наших глазах: безумие Врубеля, гибель Комиссаржевской; недаром так бывает с художниками сплошь да рядом, -- ибо искусство -- чудовищный... Ад; из мрака этого ада художник выводит свои образы. Так, Андрей Белый бросает в начале своей... повести... вопрос: "А небо? А бледный воздух его, сперва бледный, а коли приглядишься, вовсе черный воздух"... Но именно в черном воздухе Ада находится художник, прозревающий иные миры"79.
Этот черный его проницающий воздух, который так естественно напутал меня в 1904 году, во время шахматовой прогулки с А. А. (в поле), - окончательно окружил А. А. в 1912 году; голубая тишь сквозь тома второго стихов предвещали теперь подхождение А. А. к рубежу, к роковому порогу: к порогу, делящему душу от Духа; недаром боялся я в 1905 году погружения в лиловые отсветы его "Ночной фиалки" (разговор у него в кабинете). О тех пахнущих лилово-зеленых тонах из "Нечаянной Радости" я писал уже; цвет лиловый встречается и в статьях того времени (1906 года): "Всадник видит молочный туман с фиолетовым просветом". Или: "Узнавший это счастье будет вечно кружить по болотам... в фиолетовом тумане"... Или: "Самый страшный демон нашептывает нам теперь самые сладкие речи: пусть вечно смотрит сквозь болотный туман прекрасный фиолетовый взор Невесты".
Недаром же в 1905 году увлечение фиолетовым тоном меня за А. А. испугало: через шесть лет уже те вдыхания тона в себя у А. А. ведь исторгли горчайшую фразу о состоявшемся в нем опознании этого красочного оттенка: "Лиловые миры захлестнули и Лермонтова... и ". От них погибли: и Врубель, и Комиссаржевская.
Все это мне вспомнилось в разговоре с А. А.; и подумывал я: "Лиловые те миры завели его в ночь". Ночь казалась порогом и испытанием; припоминалися слова Минцловой о губящих нас силах; и о враге, нас губящем; я знал: увлечение А. А. Стриндбергом, автором "Ада", есть притяжение к человеку, переживающему очень родственное А. А.; этот ад и все преследующие, все черти, с ним связанные, в представленье моем объяснялись как испытание порога, откидывающего наше бренное "Я" от духовного "Я"; под влиянием этих мыслей я начал рассказывать Блоку историю моей внутренней жизни за эти последние годы: и попытался раскрыть ему мной составленный взгляд на черта, попутавшего и меня, и его, и Л. Д., и С. М. Соловьева когда-то; я попытался ему передать все события странные, происходившие со мною в то время и неизменно толкавшие меня к поискам строгого морального братства ищущих пути; я ему рассказал все, что можно, о встрече с исчезнувшей Минцловой, о руководстве ее над моими "духовными упражнениями"; передал и ее уверение, будто бы за нею стоят "посвященные"; рассказал о болезни ее и таинственном исчезновении ее; рассказал, как прощаясь со мною, оставила мне она кольцо с аметистом, сказав, что когда придут ко мне люди от Духа и вопросят о кольце, то его показав им, найду я путь Духа; я ему передал, как ждал сперва встречи я; но - не было встречи; и я ничего уже не жду от таинственных "посвященных". Я рассказывал много А. А. об исканиях Аси путей, о теософии, пути посвящении: словом, - рассказ этот был моей исповедью пути пред А. А., долженствующей поддержать его, чтоб он видел, что состояние покинутости, им испытанное, - тоска пред порогом судьбы.
А. А. слушал с глубоким вниманием, склонив голову: выслушав он сказал:
- Да, все это отчетливо понимаю я; и для тебя, может быть, - принимаю... А для себя - нет, не знаю: не знаю я ничего. И не знаю: мне - ждать, иль не ждать. Думаю, что ждать - нечего...
Вероятно А. А., мне внимавший сочувственно и встречавший у Стриндберга те же искания, связанные с духовной наукой, потом говорил своей матери о характере моего устремления того времени, потому что М. А, Бекетова пишет: "В феврале 1912 года приехал в Петербург Б. Н. Бугаев. Саша видался
с ним не раз. Эти свидания, состоявшиеся после долгих перерывов, после многих миновавших разногласий, скрепили связь между Блоком и Белым, который тогда связал уже свою судьбу с Штейнером. Лично Блоку теософия была чужда; он писал матери: "Теософия в наше время, по-видимому, есть один из реальных путей познания мира. Недаром ей предаются самые разнообразные и очень замечательные люди во всей Европе"80.
В этих словах есть неточности; к Штейнеру я подошел только в мае; если бы в феврале кто-нибудь бы спросил меня, захотел ли бы я подойти, связал ли бы я судьбу близко с Штейнером, категорически я бы ответил: "Нет, нет!" К теософии же чувствовал склонность. И еще: с А. А. Блоком я виделся раз всего; но свидание это мне стало значительней многих свиданий: оно мне дало ключ к "Блоку" тогдашнего времени: многочасовой разговор очень много открыл мне; и верю: скрепил наши связи. Открылося раз навсегда мне, что связывало А. А. с мрачным гением Стриндберга, что диктовало стихи его третьего тома, такие, как "К музе", "Двойник", "Песнь Ада", "Идут часы, и дни, и годы", "Осенний вечер выл""Унижение", "Демон", "На смерть младенца" и "Жизнь моего приятеля". И другие.
Между прочим А. А., наклонясь надо мной, облокачиваясь рукой на спинку убогого стула (ведь вот же, я - помню), какого-то желтого, как полы ресторанчика, осведомлялся заботливо о течении болезни "Сережи" (С. М. Соловьева), который переживал в эти месяцы очень трудный, критический и ответственный момент личной жизни; события для него очень тяжкие так расстроили нервную систему его, что уже он три месяца находился в лечебнице Лахтина (в ней семь месяцев он отстрадал)81; даже нас не пускали к нему; я старался А. А. передать все, что знал, что до нас доходило от страдающего С. М. Соловьева; А. А. слушал меня с напряженным вниманием; и в глазах его вспыхнуло прежнее теплое чувство к любимому прежде и близкому троюродному брату; А. А. спрашивал много об Эллисе; но мы Эллиса в октябре проводили торжественно заграницу; он так собирался, как фанатический правоверный мулла собирается в Мекку: поехал он к Щтейнеру (вечер прощальный происходил у Астрова, где душой размягченному Эллису говорилися речи; пришел между прочими провожавшими и Веселовский, Ю. А.)82; с этих пор Эллис канул и больше не появлялся; не появлялся в России он; из Берлина же он посылал нам: восторженнейшие и подробнейшие описания разговоров и встреч своих с Штейнером; я описал содержание писем А. А.; он - внимал; и потом, вдруг откинувшись и опустивши глаза, принялся очень медленно стряхивать пепел с своей папиросы; вздохнул и сказал:
- Да, вот, - странники мы: как бы ни были мы различны, - одно нас всех связывает: мы - странники; я, вот (тут он усмехнулся) застранствовал по кабакам, по цыганским концертам. Ты - странствовал в Африке; Эллис - странствует по "мирам иным". Да, да - странники: такова уж судьба.
не нужно ли нам чего; кто-то там, в уголке жевал мясо; газ тусклый мертвенно освещал бледно-желтые плиты пола и серо-коричневое одеяние стен; там, за стойкой сидел беспредметный толстяк, надувал свои щеки; и вдруг выпускал струю воздуха из толстых, коричневых губ; делать нечего было ему; он - скучал: слушал марш; и мы - слушали тоже: молчали.
Молчание это в паршивеньком уединеннейшем ресторанчике мне казалось значительным; чувствовал: Петербурга и нет; нет - проспектов, нет тел; нет и душ; мировое пустое космическое пространство (с иллюзией ресторанчика); и в нем два сознания, духовно вперенных друг в друга: от "Я" к самосознающему я.
Мы - молчали: А. А. мне казался, как в 1910 году - не прямым, а каким-то в движениях раскоряченным, потерявшим всю прежнюю, изысканную, светскую стать; об утрате былого, такого блестящего вида А. А., в воспоминаниях своих повествует и Зоргенфрей83: "В дальнейшем перестал он и дома носить черную блузу; потом отрекся, кажется, и от последней эстетической черты; и вместо слабо надушенных неведомыми духами папирос стал курить папиросы обыкновенные. Правда, внешнее изящество - в покрое платья, в подборе мелочей туалета сохранил он на всю жизнь. Костюмы сидели на нем безукоризненно и шились, по-видимому, первоклассным портным. Перчатки, шляпа "от Вотье". ни складки на пальто, вешаемом дома не иначе, как в расправку. Ботинки во всякое время вычищены; белье безукоризненной чистоты; лицо побрито и невозможно его представить иным..."
Сколько мы просидели с А. А. - не упомню: но помню, что разговор перешел на мои отношения с Асей: А. А. меня спрашивал, - что, доволен ли я путем жизни; и узнав, что доволен, как будто бы он удивился; но - ничего не сказал.
Вместе вышли на улицу мы; была слякоть; средь грязи и струек, пятен фонарных и пробегающих пешеходов с приподнятыми воротниками (шла изморозь) распрощались сердечно мы; в рукопожатии его, твердом, почувствовал я, что сидение в сереньком ресторанчике по-особенному нас сплотило; я думал: "Когда теперь встретимся?" Знал я, что мы с Асею вырвемся из России надолго.
лайковую перчатку; и добрая эта улыбка в недобром, февральском тумане; смотрел ему вслед: удалялась прямая спина его; вот нырнул под приподнятый зонтик прохожего; и - вместо Блока: из мглы сырой ночи бежал на меня проходимец: с бородкою, в картузе, в глянцевых калошах; бежали прохожие; проститутки стояли; я думал: "Быть может, вот эта вот подойдет к нему..."
Мне захотелось остаться совсем одному; не хотелось на "башню", к интересным речам Вячеслава Иванова, думалось: будет расспрашивать он:
- Ну где же ты был? Что ты видел?
угостил: поднес водки; и не позволил платить; подчинился я: выпил; и на прощание: облобызались мы.
Возвращаясь на "башню", я все вспоминал о судьбе А. А.; чувствовалось, что трагедия, о которой в литературных и поэтических кругах говорить бесполезно, подкралась к А. А., что стоит у "порога" "цеха поэтов"84: за непоявление в "цехе поэтов" Без уважительных причин (а может быть, произошло это годом ранее).
60 Приезд в Петербург датируется 21 января 1912 г.
61 Гессен Иосиф Владимирович (1865--1943) - юрист, публицист, лидер партии кадетов, редактор газеты "Речь".
62 См.: Долгополов Л. К. Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белого "Петербург" // Петербург. М., 1981.
63 28 января 1912 года Белым был сделан доклад в Обществе ревнителей художественного слова о работе Ритмического кружка над исследованием пятистопного ямба, а 13 февраля была прочитана в большой аудитории Соляного городка лекция "Современный человек"
64 С докладами о символизме Белый и Иванов выступили 18 февраля в Обществе ревнителей художественного слова. Первый номер "Трудов и дней" открывают статьи Вяч. Иванова "Мысли о символизме" и "О символизме" Белого.
65 Заграничное путешествие Блока продолжалось с 25 июля по 7 сентября 1911 г.
66
67 Стриндберг Август Юхан (1849--1912) - шведский прозаик и драматург. Блок, переживший увлечение Стриндбергом, написал о нем статьи "От Ибсена к Стриндбергу", "Памяти Августа Стриндберга" (обе - 1912). В бумагах Блока сохранился также набросок "Ибсен и Стриндберг" (1912, опубл. Собр. соч. Т. 8. С. 687). "Знакомство с произведениями Стриндберга он считал, - писала Бекетова, - одним из событий своей жизни. Стихийное начало, глубокий мистицизм, специальная склонность к глубокому изучению естественных наук, общая культурность европейского склада - такое сочетание казалось Блоку до крайности значительным, и в этом периоде он рассматривал все события своей жизни с точки зрения Стриндберга" (С. 119).
68 Из стих. "Вячеславу Иванову" (1912, курсив А. Белого).
69 Встреча произошла 24 февраля 1912 г. в ресторане Лейнера.
70 Княжнин
71 Бекетова. С. 123 (везде курсив А. Белого).
72 Собр. соч. Т. 8. С. 333. Гильда (или Хильда) - героиня пьесы Г. Ибсена "Строитель Сольнес" (1892).
73 Бекетова. С. 106.
74 Первые две строфы стих. "Из хрустального тумана..." (1909).
75 "Из хрустального тумана...". Неточная цитата из стих. "Унижение" (1911).
77 Статья "Дитя Гоголя" (1909). Собр. соч. Т. 5, С. 379.
78 Статья "Безвременье" (1908). Собр. соч. Т. 5. С. 434.
79 Там же.
80 Бекетова. С. 119.
81 лечебницу (см.: Переписка. С. 272--273, 280--281).
82 Веселовский Юрий Алексеевич (1872--1919) - переводчик, писатель.
83 Зоргенфрей Вильгельм Александрович (1882--1938) - поэт и переводчик, которого с Блоком связывали тесные дружеские отношения. Не случайно Блок в 1916 г. назвал Зоргенфрея в числе своих четырех "действительных друзей". На смерть Блока отозвался цитируемой далее мемориальной статьей "Александр Александрович Блок. По памяти за пятнадцать лет: 1906--1921" (опубл. впервые - Записки мечтателей. 1922. No 6); см. также: Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1980. С. 14.
84 Кружок поэтов и критиков, оформившийся в ноябре 1911 г. и в дальнейшем ставший центром акмеистической школы. Об отношении к нему Блока см. его статью "Без божества, без вдохновенья (Цех акмеистов)" (1921).