Время разочарований
Я не описываю своих впечатлений от стран, развернувшихся передо мною и Асей; впечатления мною описаны {См. "Путевые заметки" Т. Т. I и II-ой. К-во "Геликон"37.}; остановлюсь я на боли, которою мучился в месяцы пребывания в Тунисии38 и в Египте; недоумение это касалось Москвы ("Мусагета"); наметилась явная линия моего расхождения с Метнером; да простит мне Э. К.: в эти годы стал резко меняться характер его; появились какие-то поты запальчивости по отношению ко мне; формально мы трое (я, Эллис и Метнер) были руководителями "Мусагета"; de facto же Метнер препятствовал творчески проявиться мне там; я все более стал испытывать род опеки, цензуры идей в "Мусагете" (и обвинял в этом Метнера); ставились рельсы угодные Метнеру; всем объявлялося, будто бы "Мусагет" существует для полного выявления моей линии; я же не мог предпринять ничего без громоздкого Комитета из разно глядящих людей (из Рачинского, Степуна, Яковеико, Петровского, Эллиса, Метнера и Сизова); все мелочи жизни редакции тормозилися; ряд заседаний томительно обсуждал инициативу мою; и независимо от Комитета я чувствовал: Метнер стоит надо мною с идеями, которые делались мне порою чужими; но свою линию не выдвигал он, а ждал от меня выполнения идейных желаний своих, будто эти желания мое персональное выявление; в случаях моего несогласия с "метнеризмом" докучливо поднимались капризы "редактора" (и не друга уже39).
"Путем" и меж "Логосом", издаваемым "Мусагетом", полемика обострилася; "Логос" и мне открывал свои двери, но брал меня узко, Kaninchen'ом40 эксперимента, иль вставленным в риккертианскую раму; моя ж философия строилась критикой основных твердынь фрейбургской школы, с которою был я недурно знаком; сам же Риккерт, которому я послал "Символизм" и которому передали ход мысли в моей "Эмблематике Смысла", прислал мне статейку с любезною надписью ("Одно, единица, единство"); в ней мог получить разъяснение на мои возражения против Предмета познания" Риккерта41. Все-таки: Риккерт входит одной гранью в меня; очень многими гранями приближалися задания Бердяева и Булгакова. В "Логосе" я был во "фраке", в котором пребыть невозможно; а у Бердяева - в своем собственном виде; конечно же голым ходить невозможно; высказывания религиозных философов того времени о последнем выглядело порой оголением философии в исповедь; в устремлении исповедоваться в докладах я был против них; в обстановке интимной же мне Булгаков, Бердяев казались родными и близкими по сравнению с риккертианцами; я расходился существенно в тактике с "Путем", соединяясь здесь с Метнером, говорившим, что надо прикрыть наготу чистой мистики фраком серьезного гносеологического символизма; что лучше остаться в сфере приличного, предпоследнего, чем оголеньем последнего совершить профанацию. При крепчавшей полемике тактика эта казалася мне предаваньем близкого; тактика Метнера, окончательно слившегося с кантианцами, превращалася в суть у него; альтернатива меж "фраком" и все-таки "человеком" разрешалася для меня все же в сторону человека (пусть голого), только не "фрака", который без тела, в него облеченного, сам по себе не имеет значения ("фраком" же юмор Шпета клеймил систематическую подмену живых философских вопросов методикою, приемом).
Мое раздвоение меж "Путем" и меж "Логосом" Метнер себе объяснял переменою фронта; сердился, стараясь насильственно к телу пришпилить мой "фрак"; это мне надоело; писал ему, что считаю - неправильным припадение к "Логосу" "Мусагета" в процессе полемики с религиозною философией.
Разразилася бурная ссора в письмах, во время которой во мне отложилась горечь, досада на Метнера, допустившего резкости в письмах. Мне помнится: еще в Тунисии я бродил по полям с этой острою думою о "Мусагете" и с чувством растущего недоумения по отношению к Метнеру; иль бродил в закоулках Радеса с все тою же думою; и мелькали бегущие головы в белых и желто-лимонных тюрбанах; и высились издали гребни лиловые атласа; нежит мне взор бирюзовый тунисский залив с прилипающим парусом: к белым пескам побережий; и я возвращался домой, и высказывал Асе сомненья свои; мы посиживали в полосатых (и желтых, и синих шелках) в ни на что не похожих, в малюсеньких комнатушках арабских; и обсуждали, что делать мне с Метнером; наконец из Тунисии написал я всю правду мою, критикуя позиции наши; и - говоря о "Пути"; недопустимый по тону ответ на письмо получил я в Каире; и очень им мучился: я почувствовал оскорбленье себе. Здесь писал очень резкие, ответные письма; и рвал почти все их по настоянию Аси, старавшейся, чтобы я окончательно с Метнером не порвал; среди серо-коричневых зданий в хамсинном коричневом душащем воздухе дико носился по улицам я среди палевых, розовых, серо-сиреневых смокингов, увенчанных фесочкой (местных денди); и за городом нападало спокойствие, скорбное; пучились лопасти листьев; и капали влагой; и сахарный, сочный тростник плыл верхушками в воздухе; пятноголовые пташки порхали, пиликая; зелень чрезмерная хлопка кидалась в глаза.
Наконец, одолевши себя, написал очень сдержанное письмо Э. К. Метнеру (в примирительном духе); на этом упорно так Ася настаивала.
Так наметилось в Африке отхожденье от Метнера; по приезде в Москву, правда внешне еще, сговорились мы: прежние, несравнимые отношения - кончились; через два года снова поссорились мы; и потом помирились; в 1915 же году разошлись: навсегда.
Весь рельеф нашей жизни казался иным мне из Африки; незначительными, преходящими мне показались занятия наши в Москве; а проблемы сознания Вечности и Пути поднимались упорнее; может быть, пустыня и старые пирамиды зажгли в нас искание правды, пути, приведя к антропософии вскоре. Да, да: москвичи были как-то особенно невнимательны в пору ту к нашему моральному облику; путевые мои впечатления были мне дороги по моральным исканиям, которые они подымали; и равнодушие к Африке воспринимал я обидой себе; я вернулся в Москву отделенным от прежних моих интересов; тянуло в широкое и глубокое море пути, а Москва стала символом, удаляющей от пути суетою; окрепло стремленье уехать надолго; и тяготение к "загранице" во мне стало символом расширения границ кругозора (московского).
Все это наметилось - в Африке, не встречая отклика в москвичах; лишь А. А. понимал суть стремлений моих; потому-то я много писал ему; не становился он явно со мной против Метнера, проливая елей примирения; все же - чувствовал я: только Блок понимает меня. Этим и обусловлены частые мои письма ему, о которых упоминает Бекетова: "С североафриканского побережья, куда уехал... Борис Николаевич, Ал. Ал. стал получать частые и длинные письма...42
В мае 1911 года вернулись в Россию; я Асю завез в Боголюбы, а сам на короткое время поехал в Москву, где почувствовал: отдаление от "Мусагета"; и Эллису стал далеким каким-то он; Эллис влекся к антропософии, к Штейнеру, враждебному Метнеру. Большую близость я чувствовал к деятелям
"Пути": меня ласково встретил Рачинский; переглянулся со мною словами приветливо князь Трубецкой; говорили мы с ним у Рачинского. И профессор Булгаков выказывал мне и вниманье и ласку43"Русской Мысли" мой новый роман (его должен был я написать); говорил он со Струве по этому поводу; издательство "Путь" стало близко по духу мне, как "Мусагет" -- с той разницей, что в "Пути" не участвовал я, а в "Мусагете" же числился редактором; но я чувствовал, что - ни здесь и ни там; да, Москва лишь расстроила нервы; и я убежал в Боголюбы44.
Медлительно длилося странное бездождливое лето; мотыльковые цветики густо пестрили мне дни; желторои курослепов уже откачался на мае, теперь светлотелый Иванов жучок изумрудил из ночи; потом - перестал изумрудить; вокруг многодревые чащи качались; закаты тянулись к востоку, теплили рассветы, мешаясь гореньем в всеобщем обсвете; и лучеродные проясни - ширились; и - облака набегали над полем, являя порой необстой-ных небесных пространств переполненный вид; тихоглавые липы сквозили жарищею синею; а полудневки взлетали в сиянское небо.
Запомнилось мне это лето.
Запомнился вновь отстроенный домик, в котором мы жили: средь поля; скирдами от нас отделен боголюбский был дом, где тогда проживало семейство В. К. Кампиони (С. Н. Кампиони, их дети, Наташа и Таня). Их дом был от нашего на расстоянии трехсот шагов.
Полюбил я Владимира Константиновича Кампиони, лесничего, густо обросшего бородой (называющего меньшевиком себя); был он нежен и чуток, но - обладал зычным басом, отчетливо разносившимся на версты; это скликал он - объездчиков-служащих, или свору собак, или просто: рутался в пространство, стараясь казаться свирепым; он, страстный охотник, разъезды свои по лесничеству соединял с истреблением куропаток, козлов, привозил иногда и подстреленных вепрей, кишащих в лесах; он нас звал "декадентами", "выродками", добродушно подтрунивал, втихомолку прислушиваясь к тому, чем мы жили; шутливый смешок соединялся в нем с искренним уважением к нам, с очень мягкой терпимостью; он под грубостью прятал тончайшую душу; с ним легко и уютно; и он никогда никому не мешал; полюбил я мать Аси (Тургеневу по первому браку), свободного человека, не устающего и ищущего пути.
Боголюбское общество: В. К. Кампиони, С. Н. Кампиони, Наташа, Ася, Таня и я, А. М. Поццо (присоединившийся из Москвы к нам позднее), да Варечка (дочь С. Н. и В. К.), да Миша, брат Аси, помощник лесничего, старая Асина нянюшка, приходящий священник, да наезжающие из волости; и да - не забуду уютные вечера в небольшом белом домике, куда приходили (обедать и ужинать); все, бывало, В. К., только-только вернувшийся после объезда лесов иль с охоты, облокотяся на стол очень грузными и большими руками, расчесывает кудластую бороду, наклонившись над шахматами, и задумывается над ходами Аси; вспоминаю я что-нибудь: а Наташа, и Танечка, и С. Н. Кампиони - внимают; а в окнах - луна; и пора уже спать: но расходиться - не хочется.
Лето казалось значительным: будущее стояло в тумане; чувствовался отрыв от Москвы; предстояло зимою там жить; оставались без денег мы; и откладывалося решенье - при первой возможности убежать заграницу, чтобы писать мне роман, чтобы Асе окончить ее курсы гравюры; предстоящая жизнь мне казалася неустойчивой и чреватой конфликтами (может быть, с Метнером).
Я писал том "Заметок" в имение.
Не могу не отметить переживаний предчувствия: эти места - Луцк, Боголюбы, Торчин через три года попали в громовую полосу русско-австрийского фронта; летом же 1911 года не указывало ничто на войну; а какое-то беспокойствие нас всех охватило; и - да: на прогулке, в полях, очень явственно мы (я, Наташа и Ася) прислушивались к явственным глухим рокотам грома, иль грохота отдаленных орудии, напоминающих гремение телеги по вымощенному шоссе.
- Слушай...
- Слышишь?
- Гремит?
- Да - гремит.
Гром? Безоблачно небо. Орудие? Да откуда? Телега проехала по дороге? Дорога, пустая - протянута в даль. Нет источника грохота, а - погромыхивает. Слышу - я, слышит - Ася, Наташа - прислушивается средь порхающих васильков и уже созревающей наклоненной пшеницы; вот - грохнуло; обрывается нагл разговор; мы молчим: ру-ру-руу...
- Слышишь?
- Да, да: погромыхивает!
Что это было? Мы слушаем: но - от этих вот рощ листоплясом похаживать примется ветренник, ветер: свистун, - пронесется, засвищет далекие грохоты; и яснорогий закат объясняет пространства под облаком: ясной семью перстов разгасится над облаком; неугасимо нам светит; и - начинаются замерки; мы возвращаемся с поля, прислушиваясь к полету времен; уже фыркают лошади; мчится в ночное мальчишка, верхом, растопырившись пятками ног: он промчался, бросаясь локтями, размахивая рукою веревкой - гоп-гоп - мимо нас. И - все тихо; и - грохнуло...
Раз уж в сумерках вовсе шли около дома мы - с поля; и стлалася уже сине-серая дымка июльского вечера; на приступочке белого домика, выходящего одной стороною в стволы, другою - в поля, - на приступочке загорелый, большой и кудластый В. К. Кампиони, "позитивист", вечный скептик, - мы видим: сконфуженно чешет затылок, поглядывая украдкой на нас: - Что, Володя?
- А черт знает что: вот ведь - черт: подъезжает телега; гремит колесом; выйду я, жду - пожду - нет телеги... Гремит... Что за черт?..
- Мы давно это слышали.
- Слышали?
- Слышали. Что же: гремит?
- Да: гремит!
И В. К. Кампиони, полусконфуженный и рассерженный, разводит руками: и плюнув, уходит в свой беленький домик.
Описываю восприятия грохота здесь, в этих мирных полях, как предчувствие грохота, долженствовавшего здесь разразиться; впоследствии домик лесничего, маленький домик наш и тот большой, через год лишь отстроенный дом, - все разрушено было: австрийскими пушками (здесь погибли и книги мои, и коллекция безделушек из Африки); годы здесь длились бои; но предчувствия будущих грохотов, слушали мы с Кампиони за четыре года до грохота.
Общее впечатление лета: тишина - зрела "громами": упадающей эры; гремело не здесь, а над миром; и можно уже было слушать тяжелые поступи будущих лет. Стихотворения, мне слагавшиеся в то лето, - призывные, боевые:
И опять, и опять, и опять -
Пламенея, гудят небеса...
И опять, и опять, и опять -
Меченосцев седых голоса.
Над громадой лесов, городов,
Над провалами облачных гряд -
Из веков, из веков, из веков -
Полетел меднобронный отряд.
Выпадают громами из дней...
Разрывается где-то труба:
"На коней, на коней, на коней"...
Разбивают мечами гроба45.
Стихотворение написано в Боголюбах под впечатлением грохота, слышимого порою в полях: мной, Леей, Наташею и В. К. Кампиони, - среди безоблачных июльских небес, когда ни телега, ни бричка не разгромляла дороги.
Грохотала грядущими бедами атмосфера России; и мы - грохот: слышали!
Часто я возвращался в ту пору к стихотворениям Блока; звучали мне строчки:
Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Широкий и тихий пожар46.
И писал я:
Тяжелый, червонный крест
Рукоять моего меча47.
Ощущалось, что мы - "дети страшных годин". А. А. Блок, как поэт "страшных лет" к нам придвинулся в это лето. Вдобавок же: в нашем домике с Асею начинались спиритические явления (трески, шаги, огоньки), что сердило В. К.; явления продолжалися более месяца.
Осенью мы гостили у М. К. Морозовой48; и потом поселилися с Асею под Москвой, около станции Расторгуево49; раз в неделю являлся в Москву я, бывал в "Мусагете"; и тотчас бросался назад: прочь из города. Иногда - москвичи приезжали: Наташа, иль Метнер, или Петровский, иль Поццо.
Не стану описывать сосредоточенной "расторгуевской" жизни с возвратными медитациями о "путях" и о жизни; интересовались Блаватской и Штейне ром мы: между тем: подготовлялися "Труды и дни"50, "дневника" трех писателей; но увы: "Мусагет" со всей грузной компанией "комитета", где мистик Н. П. Киселев постоянно противился влиянию Степуна, Яковенко51, а православный Рачинский боролся с католиком Эллисом, с Метнером (протестантом) - увы, видел я, что журнал трех писателей-символистов заранее обречен на провал; руководство журналом не терпит медлений; я значился там редактором; но "de facto" ко мне на буксир прицепили почтеннейший тормоз; идея "журнала", который мог быть (дай Иванову, Блоку иль мне "carte blanche") новым словом культуры, a priori превращалося: в скучнейшее учреждение (так журнал очень скоро зачах); им почти пренебрег я; и идее А. А. деспотичнейший Метнер не мог дать свободы. В осенние месяцы эти "Труды" были подлинно душевным балластом. Мне помнится мое общение с С. И. Гессеном, приехавшим подготовлять второй No "Логоса", обосновавшимся в "Мусагете", где он принимал в определенные дни и часы; с ним легко было; он оказался хорошим редакционным товарищем (не как Метнер: я видел уже, что мне с Метнером невозможно работать).
В ту пору же я получил официальное предложение от "Русской Мысли" 52; и я - согласился, приготовляясь писать "Петербург": на работу же я смотрел как на срочный и твердый заказ, не допуская мысли о непринятии текста редакцией; к тому времени моя авторская физиономия была уж достаточно всем известна, особенно Брюсову, редактору литературного отделения "Русской Мысли", с которым ближайше работали мы шесть лет очень тесно в "Весах"; что же касается Струве, то он меня звал, как писателя, написавшего "Серебряный Голубь", имевший успех в кругу близких участников "Русской Мысли" (Булгакова, Бердяева, Гершензона); и стало быть: мне заказывая роман, на меня полагался он; на написанье романа смотрел, как на долг перед журналом; а долг был - тяжелый; в течение менее чем трех месяцев, написать и отделать художественно 12 печатных листов, т. е. кроме процесса создания по крайней мере переписать раза три все написанное; после третьей отделки лишь можно бы было к печати сдавать; за всю эту работу я должен был 1000 рублей к Рождеству получить, как аванс; в наличности же - не было денег (от "Мусагета" я получал 75 рублей в месяц; и на прожитие вдвоем - не хватало).
Помнится мне, как согнувшися с утра до ночи, я писал в Расторгуеве с тяжким сознанием, что у меня накопился 3000-ый долг "Мусагету", который бы мог ликвидировать я, предоставивши "Мусагету", во-первых, распроданные "Симфонии" и стихи; во-вторых - "Путевые заметки" (2 тома, совсем не плохих и написанных только что); но Метнер a priori невзлюбил "Путевые заметки (их кисло, медлительно набирали года, чтобы после сбыть "Сирину"53); не печатали и распроданных книг, подчеркивая вместе с тем, что я должен 3000: со мной "Мусагет" поступил негуманно, меня заставляя мой долг отрабатывать новыми произведеньями (статьями и пр.), которых не мог в это время я дать, потому, что процесс написания "Петербурга" в ту пору не позволял мне сосредоточиваться на чем бы то ни было.
Переживал очень трудные дни; а в голове созревали невоплотимейшие проекты: освободиться, отделаться; и - отправиться куда-нибудь на восток; приобрел я Бедекер54 (Месопотамию, Сирию) и изучал все пути по Евфрату и Тигру, мечтая отправиться с Асей туда; это было совсем невозможно; но невозможней казалось остаться в Москве, в кабале, в неприятностях, в суетах, в злобах дня. В месяц отписывал я по пяти печатных листов трудной прозы, что - очень много; и кроме того: мне для заработка устроили лекцию55 "Петербургом" оставить; и - помышлять о газетах (нежеланьем перепечатывать уже распроданные произведенья и задержкою "Путевых заметок" сажал меня на мель тот именно "Мусагет", "Вы знаете, "Мусагет" существует ведь для Андрея Белого!" Так думал Иванов; и - многие очень).
Вдруг получаю из Петербурга письмо: от А. А.; пишет он: слышал о денежных затрудненьях моих; и о том, что предстоит очень трудная ответственная работа мне, которая требует сосредоточенности; он же после отца получил небольшое наследство; поэтому просит принять он меня взаймы 500 рублей, которые ему ничего не стоит послать, но которые могут, быть может, меня поддержать в моей трудной работе. Письмо все - проникнуто очень большой деликатностью; и отказать уже А. А. я не мог; на сердечную, дружелюбную помощь со всей простотою сердечно ответил: принятием помощи; да - я нуждался; три месяца сосредоточенной работы над "Петербургом" не мог бы я вынести, если бы не заем у А. А.; мне ведь "Русская Мысль" не дала ни гроша; между тем мне поставила ряд условий; и кроме того: мне назначила унизительный гонорар (чуть ли не 75 рублей за лист прозы, в то время, как Л. Андреев за лист получал ведь не менее 1000); назначая тот нищенский гонорар, В. Я. Брюсов посмеивался надо мною в присутствии Аси:
- Борис Николаевич: у "Русской Мысли" -- нет денег. Тому плати, этому... надо кого-нибудь поприжать... Вы же, вы человек - неземной... ну скажите мне: для чего деньги вам? Если уж прижимать кого, то конечно же - вас!
Так присылка мне Блоком 500 лишь рублей была стимулом возникновения "Петербурга". Поэтому А. А. Блока считаю я: вдохновителем "Петербурга " и подлинным автором восстания к жизни его.
И писал регулярно я, разделивши 12 печатных листов, или 200 печатных страниц, на три месяца (должен был не менее 3 раз, переписывая, переделывать текст); положил я себе: каждый день отрабатывать не менее 20 страниц (письменных): хочешь не хочешь - пиши; и - писал.
Уж с конца октября наступил такой холод на "расторгуевской" 56: в квартирочку Поццо, где обитали Наташа и Таня (в Шестом Ростовском); ютились в одной очень маленькой комнатке; все-таки: не было денег почти; и работал я (проживая последние деньги) до нервного переутомления; А. А. Рачинская пригласила в Бобровку нас, где пробыли мы почти весь декабрь, где оканчивал я переделку 14-ти, а не двенадцати листов "Петербурга".
Попали (теперь уже с Асей) в все те же старинные комнаты; хмурились те же ели; портреты немеющих предков Рачинского (в лосинах, в робронах) глядели на нас из черневших от времени рам: утром, вечером, днем; Асе было немного и грустно, и жутко в тишающем доме; поскрипывали по вечерам половицы; казалося ей: ходят - предки; мне помнится: Ася сидит у окна (что-то шьет) в очень-очень просторной столовой; я, около стены сижу, сгорбленный, перечеркивая раз в четвертый исписанные страницы, или читаю ей, только что переделанное, или же мы углубляемся в книги по оккультизму; уже темнеет, а в окнах метет: громче, громче гремят вихряные рога; громче, громче невеста метель завивается в окнах и снегом, и ветром; и хлещет к рылами, насвистывая безглагольную песню свою; и - темнеет совсем; где-то рядом проходят с огнем: пятна света по потолку побежали, остановились, застыли; затеплим мы свет с ней; и - разговариваем о том, что надвигается что-то большое-большое-большое на нас; или слушаем поступь событий.
В последние дни пребыванья в Бобровке присоединился Петровский к нам; мы втроем коротали морозные, эти декабрьские дни; над в и га лося Рождество; и мы тронулись (кажется вместе) - в Москву
"Русской Мысли" предоставил я до 14-ти печатных листов, возлагая надежды на злополучную 1000; и увы: 1000 не получил; получил лишь уклончивые ответы от Брюсова, что роман мой сперва подлежит рассмотрению Струве (в моем же сознании о цензуре здесь не могло быть и речи); да, да: предпочли "Петербургу" длиннейший роман Абельдяева58"Петербург" он не может печатать в журнале; и - даже он, Петр Бернгардович, был бы весьма опечален, если бы вообще появился роман где-нибудь: тут мне жаль стало - Струве: отказ напечатать роман огорчил меня, с денежной стороны: обманули меня; заказали и - отняли только рабочие месяцы, не заплатив ни гроша; мы с Асей остались почти что голодными - с половиною "Петербурга". Считаю: роль Брюсова в этом деле отнюдь красотою не блещет59.
Да: грустное Рождество встретил я; все надежды на деньги исчезли: негодование Булгакова, сватавшего меня с "Русской Мыслью", не утешало меня: сочувствие сердечного, чуткого человека, когда почти нечего есть, - что оно значит? А "Мусагет" "башню".
Примечания
37 "Радес", "Путешествие на Восток" в "Между двух революций".
38 Ср.: "... я сделал открытое нападение на Эмилия Метнера в данном письме из Радеса; в нем я подытожил двухлетие "Мусагета" и сомневался, чтобы политика Метнера, главным образом накладывать свое "veto" на новые начинания наши, имела бы смысл. Я писал: "Мусагет приблизился к тупику, из которого выхода нет" (Между двух революций. С. 383).
39
41 См. комм. 13 к гл. 4.
42 Бекетова. С. 101.
43 Общение с С. Н. Булгаковым, предлагающим Белому писать роман для журнала Русская мысль", датируется серединой мая 1911 г.
44 Из Москвы в Боголюбы Белый уехал 18 мая и пробыл там до 8 августа.
45 "И опять, и опять, и опять..." (1911).
46 Строфа из стих. "Опять с вековою тоскою..." (1908), входящего в цикл "На поле Куликовом".
47 Цитата из стих. "В веках я спал... Но я ждал, о. Невеста..." (1911), входящего в цикл "Голос прошлого".
48 В конце августа - начале сентября Белый с А. Тургеневой провели две недели в имении М. К. Морозовой в Калужской губ.
49 С конца сентября Белый с А. Тургеневой жили на даче А. Н. Депре в Видном, близ Москвы (ст. Расторгуево Павелецкой ж. д.).
50 "Мусагет" под редакцией Белого и Э. К. Метнера. Выходил в 1912--1916 гг.
51 Яковенко Борис Валентинович (1884--1948) - философ, близкий к неокантианству; один из редакторов сборников "Логос".
52 К работе над будущим "Петербургом" Белый приступил в октябре 1911 г. В середине сентября была достигнута договоренность о том, что к январи) 1912 г. в журнал будет представлено первые 12 листов нового романа.
53 Издательство М. И. Терещенко и его сеете}), к которому близко стоял А. Блок. Существовало в 1913--1914 гг.
54 Путеводители по разным городам и странам, получившие название по имени немецкого книгоиздателя Карла Бедекера (1801-1859).
55
56 Приезд в Москву из Расторгуева - середина ноября.
57 Белый с А. Тургеневой вернулись в Москву 25 декабря.
58 Роман Д. А. Абельдяева "Тень века сего. Записки Абашева" был напечатан в No 6--12 "Русской мысли" за 1912 г.
59 "Все же есть некоторое событие в литературе, интересное само по себе, даже независимо от его абсолютных достоинств" (Ямпольский И. Поэты и прозаики. Л., 1989. С. 349).