Встреча с Блоком
Весь сентябрь, весь октябрь и ноябрь протекает в сплошной лихорадочной суете для меня: подготовка отъезда в Италию с Леей Тургеневой; многообразная ликвидация дел и усиленная деятельность в кружках "Мусагета": при "Мусагете" образовалося три кружка молодежи: ритмический, мой, где пыталися мы соединить в один общий итог наши летние изучения ритма ямба (на этот раз пятистопного); приход и л ос я нам: очень тщательно устанавливать правила для ритмической записи так, чтобы запись была объективной; для этого мы коллективно составили нечто вроде учебника ритма; я помню, как ряд заседаний был тщательно посвящен уясненью того, что есть форма паузы; шесть заседаний мы дебатировали формы пауз: "а" "b" с" и "d" (так называемых нечистых и чистых). В кружке среди ряда живой молодежи запомнились мне: А. А. Сидоров (ныне профессор), Дурылин, Шенрок, Чеботаревская, Нилендер, Баранов12, Бобров; и - другие. Особенно знаменательным я считаю доклад молодого поэта Баранова о возможности исчисления разнопостроениых строчек при помощи десятичных дробей, позволяющих после построить кривую для ритма13; доклад тот служил мне и пунктом исходным работы, впоследствии озаглавленной "О Ритмическом жесте"14. Собранья кружка отличалися соединением деловитости с оживленьем, порою охватывавшим нас всех; в это же время Бобров очень тщательно изучал ритм трехдольных размеров. Второй мусагетский кружок, философский, тогда собирался под руководством Ф. А. Степуна; я бывал очень часто в нем, деятельно принимая участие в прениях; среди участников, посещавших кружок философский, запомнился юноша Б. Л. Пастернак (ныне крупный поэт); третий людный и шумный кружок собирался под руководством бурнейшего Эллиса; был посвящен изучению он символизма; но там поднимались вопросы пути посвящения; и читалися рефераты, взывающие к отысканию (Мон-Сальвата15 и Китежа); он собирался на Пресне, в оригинальнейшей студии скульптора Крахта16 (покойного ныне); там Эллис и Крахт были подлинными вдохновителями молодежи; но я - заходил туда; вместе с тем продолжались заседания религиозного общества, происходившие в морозовском доме; с Морозовой продолжали дружить мы; я должен был там прочитать свою лекцию: "Достоевский в трагедии творчества"17; а все свободное время я проводил у Тургеневых, Аси, Наташи и Тани, в очень тихоньком переулке (в Штатном); готовился здесь наш отъезд заграницу - мой с Асей и Поццо с Наташей. И уже насыпала зима нам снега; и метели свершались уже (очень рано); порою сугробы гребнистыми спинами у тротуара кидались на тумбы застывшим порывом; меж них намечались порою проторы от ног (наследили огромные валенки): дыры являлись везде на заглаженной плоскости снега; перерывали все это лопаты; и появлялися скрипные розвальни у тротуара - за снегом; сгребали снега; перерывалось все это, чтобы устроилась свалка снегов: на Москве-реке (в будущем); появлялся С. М. Соловьев в шубе с мягким, коричневым мехом на шубе, в бобровой, красивой такой своей шапке - к Тургеневым; мы помирилися с ним (расхождение 1909 года забылось меж нами); ему я рассказывал о своем примирении с Блоком, была в нем большая терпимость и мягкость к А. А. Добродушно он нам похахатывал с Асей; и шапку надевши, шел в снег. Но еще не держались снега; и ослякотясь, уплывали ручьями и лужами; снова являлась зимой побежденная осень.
Мне помнится: в эти вот дни умер Муромцев; Ася снимала эскиз с его мертвого лика у гроба; приехала Асина мать, С. Н. Кампиони; и у Тургеневых собиралися, помнится, часто: Петровский, Нилендер, С. М. Соловьев, А. М. Поццо. С д'Альгеймами мы не видались.
Потом начиналась пурга; и по Штатному переулку огромный какой-то ходил перегромом.
Сквозь сумятицу дней и часов я все помнил о Блоке, о том, что мы с ним примирились; и с Метнером поговаривали о том, что прекрасно было бы издать стихи Блока томами; конечно же "Мусагет" с очень-очень глубоким сочувствием относился к А. А.; на одном из собраний мы, зная, что Блок живет осенью в Шахматове, послали ему телеграмму, которую мы составили так: "Мусагет, Альциона, Логос приветствуют, любят, ждут Блока". И вот: получив телеграмму в деревне А. А. вдруг решил к нам приехать на несколько дней18; в биографии М. А. Бекетовой напечатай отрывок письма А. А. к матери, Александре Андреевне; он пишет: "Мама, я опустил это письмо к тебе и уезжаю в Москву, а Люба -- в Петербург завтра... Завтра вечером я буду на лекции Бори о Достоевском, в религиозно-философском Обществе в Москве19"
В это же время матери про меня сообщает он, "что Боря женится, что Боря уезжает отдохнуть заграницу"...
Все лето А. А. занимался переустройством и переделкою Шахматовских построек и проводил много времени со столярами-рабочими; пишет: "Нас в усадьбе с рабочими масса народу -- и весело" {М. А. Бекетова. Александр Блок, стр. 96.}; с рабочими он ведет разговоры: "Все разные, и каждый умнее, здоровее и красивее почти каждого интеллигента". Однако хлопоты надоедают ему: "Домостроительство весьма тяжелый кошмар". Пред поездкой в Москву он живет одиноко с Л. Д.; и 22 октября - пишет матери: "У нас был два дня сильный ветер, дом дрожал. Сегодня ночью дошел почти до урагана, потом налетела метель, и к утру мы уже ходили по тихому, глубокому снегу... Мы слепили у пруда болвана из снега... Однако прожить здесь зиму нельзя -- мертвая тоска"...20
"Мусагет" собирался в то время печатать "Ночные часы"21 А. А.; в уединении подготовлял этот сборник к печати он; характерное замечание М. А. Бекетовой о А. А. того времени: ему близок Ницше; а в прежние годы был чужд ему Ницше; наоборот, необыкновенно близок он был для меня. Интерес А. А. к Нищие есть новый штрих в жизни сознанья А. А.; поворот от женственно-восприимчивой мистики к мужественной трагедии трезвости, пронизывающей его позднейшее творчество.
Разделяли нас годы молчания; встреча же произошла очень просто: без всякого объяснения; нужды в нем не было; то, что стояло меж нами (полемика и резкие недоразумения жизни), перегорело естественно; жизнью приблизились мы к общим темам России; в идеологических выступлениях без уговора мы встали, как прежде, под знамя, нам общее, символизма. В день встречи, в день лекции о Достоевском (моей), в Москве молнией разносилася весть об уходе Толстого22; переживали уход, как громовой удар, как начало огромного сдвига инерции мертвенных лет этих; словом: переживали уход, как событие мировое; упоминанием о значении события этого я открывал мою лекцию; а за несколько лишь минут до нее повстречались мы с Блоком.
То было в красивом и светлом Морозовском зале, где по традиции религиозно-философского об-ва происходили собрания; зал был набит; и Рачинский, готовясь к открытию заседания, фыркал дымом и переметывался от утла до утла, шебуршал у стола приготовленною бумагою, перетаскивался через толпы входящих и, подавая рассеянно руку входящему справа, вытягивал шею налево, вышучивая кому-нибудь очередную остроту или заботу свою, вместе с тем через зал мне подкивывая и подзывая значительным взглядом меня, чтобы дернуть меня за рукав и подать мне совет, как вести себя в прениях; эти сложные, многообразные, полные значения жесты, не знаю как ухитрялся проделывать единовременно он, озадачивая того, кому пожимал кончик кисти, того, кому вшептывал он свои шутки, меня им притянутого; и он всех обдавал синим дымом; вот, бросив всех нас, он оказывался меж Булгаковым и Бердяевым, одновременно беседуя с ними двоими: с Булгаковым - жестами рук, а с Бердяевым - жестами ног "Ася" мало знакомая в это время с различиями идеологий Булгакова и Бердяева, путала их, называя обоих "Булдлевыми").
В эти миги рассеян был я, собирался с мыслями перед лекцией и окруженный кольцом очень-очень известных и мало известных, и даже совсем неизвестных людей, мне протягивающих руки и говорящих мне: "Здравствуйте". Средь присутствующих мне запомнились: П. Б. Струве, С. А. Котляревский, Брюсов, Эрн, Лурье, Гершензон, Кизеветтер23 Италию; и косолапо потаптывался около Аси он, все старался ее разглядеть, чтобы это ей не было вовсе заметно; а это так было заметно, что Асе хотелось смеяться; был помнится тоже Ф. А. Степун. Средь обрывков словесности, рукопожатий и деловых замечаний, в обмен взволнованных чувств об уходе Толстого - вдруг вижу: из-за роя причесок, голов, мне знакомое, улыбающееся такое лицо А. А.; вижу, как он пробирается очень неловко ко мне; и через голову собеседника я ему издали улыбаюсь, как будто бы мы лишь вчера с ним расстались и будто бы не было между нами тяжелого расхождения в прошлом; меня поразил в А. А. жест растерянного стояния в освещенном морозовском зале средь роя ему неизвестных, "московских" людей: жест не светской застенчивости и неловкости; не прекрасно сидящий, такой деревенский какой-то короткий и черный пиджак, не застегнутый (отчего он казался с широкою талией), и стоячий воротничок, не подвязанный черным шелковым шарфом, так шедшим к нему; цвет лица был обветренный, желтый такой, как и прежде без вспышек румянца и без следа розоватости былых лет, - желтый, желто-коричневый; улыбнулся растерянными, большими, прекрасными и голубыми, как прежде, глазами (хотя прежде и не было этих подглазных мешков, этих малых морщинок у глаз); он казался подсушенным, похудевшим, но - крепким, здоровым (здоровым казался всегда он и прежде: до самой болезни); курчавая шапка густых, не рыжевших, как прежде, волос, показалась темнее, чем прежде; и менее вьющейся.
Явно конфузился и мигал на меня, мешковато протаптываясь среди платьев, атласу, вуалей, лорнеточек, косо и прямо сидящих визиток, рубах, пиджаков, сюртуков, озиравших его, может быть, узнававших его, отчего еще пуще конфузился он; я протискивался навстречу к нему: в этом явленье А. А. после долгой разлуки заметил какое-то сходство во встрече, как и при первом свиданье в Москве; и мы крепко пожали друг другу протянутые, открытые руки; открыто глядели друг другу в глаза, не умея сказать ничего, переживая неловкость.
Переменилися мы за истекшие годы (со дня первой встречи); тогда он казался таким петербуржцем, чуть франтом, с военною выправкой, дворянином, помещиком; и не нервным нисколько; я казался - интеллигентом, смешным и немного бестактным, демократичным и потирающим нервные руки во время старания высказать витиеватую, не поддающуюся оформлению мысль. Теперь: он казался нервнее меня (он помаргивал нервно, растерянно, ослепляемый электричеством зала, и казался не франтом и не помещиком: скорей - управляющим, "интеллигентом" и демократом; я был в длиннополом своем сюртуке, очень-очень уверенный и спокойный, что предстоящая лекция есть то самое, что надлежит мне сказать (да, во мне появилась с годами и выправка, и привычка к естественной вескости мнений, которая приобретается опытом лекций и семинариев).
Мы стояли среди разгудевшихся, пробирающихся к стульям людей; и уже над зеленым столом раздавался звонок председателя; и очки его важно об леек ива л и все собрание, и металася седенькая бородка; А. А., улыбаясь, сказал мне:
- Ну вот, как я рад, что поспел...
- И я рад.
"чтобы" поспеть (улыбнулся я мысленно: "чтобы", -- то милое "чтобы", которое я так долго не слышал).
- Сегодня из Шахматова?
- Восемнадцать верст трясся до станции,
В это время заметил я очень внимательный, пристальный и как всегда очень-очень сияющий взгляд (изумрудно-сапфировый) М. К. Морозовой, которой, наверное, рассказали уже, что на лекции - Блок; и теперь пробиралась она, улыбался, к нам в своем вечно сияющем платье, слегка наклонив набок голову, крупная и такая хорошая; я представил ей Блока, которого так хорошо она знала уже по рассказам моим, по стихам; и - любила; А. А. с прежней светскостью, в нем проступавшей сквозь вовсе не светский, дорожный, чуть трепанный вид, поцеловал ее руку; и, стоя, выслушивал, улыбался и опуская глаза вниз, как будто он пристально вглядывался в кончик носа своего (я опять в нем узнал этот жест, мной подмеченный в первые встречи; и - радовался: все милые, позабытые вновь восставшие жесты); но тут отвлечен я был дергавшим за рукав председателем: Г. А. Рачинский, уже протрезвонивший над столом, не добившийся результата, пустился меня извлекать к реферату; рассеянно он поздоровался с Блоком (не до того!), напустившийся на меня:
- Ну, ну - что?... Ну, Борис Николаевич, - начинать, начинать - и, подталкивая под локоть меня, стал мне вшептывать что-то:
- Ну, вот - говорю я тебе - понимаешь?.. Скажу-ка я всем: Петр Бернгардович, я, старый мистик - ты понимаешь? Мы, старые, матерые, Борис Николаевич, - понимаете? - скажу я - мистики... Понимаешь? - подталкивал он.
Видел я, во сне, что А. А. поздоровался сдержанно с Н. А. Бердяевым, перетряхивающим черными кудрями своими; отметилась мне: какая-то отчужденность, холодность меж ними; и вот - сели все.
- Ну вот встретились: вот - хорошо...
Прения были долги, оживленны; и в них принимали участие Брюсов, Булгаков, Е. Н. Трубецкой, П. Б. Струве, еще кто-то; надо было записывать возражения и отвечать; я поэтому вынужден был отвлекаться от Блока; но после лекции мы с обирали с я у Тургеневых, я и хотел пригласить туда Блока, но он мне сказал:
- Знаешь, Боря, я очень устал: пришлось-таки ехать по слякоти; нет уж, до завтра (в те дни была оттепель). Мы назначили место встречи в редакции "Мусагета" и обменялися коротко лишь известием об уходе Толстого; А. А. показался мне очень взволнованным этим известием и удивлялся, что деятели московского религиозно-философского Общества в промелькнувших, попутных словах недостаточно оценили значительность факта; еще показалося мне: впечатление от заседания, от шумного и битком набитого зала произвело на А. А. не особенно приятное впечатление; он имел то растерянное выражение физической боли, которое знал я давно и которое не могло относиться ко мне; и улыбка страдания от желания перемочь раздражающий шум, ему чуждый, - передергивала похудевшее за вечер это лицо с удлинившимся носом и синевой под глазами; а может быть, просто сказалась усталость; вкруг - капали слякоти; прыгали нервно крути фонарей; был туман: тускло-красный фонарик случайный, людьми не наполненной конки, прошел мимо нас, опахнув длинной тенью; так черная скромница, тень, посмотрела на нас окровавленным взглядом, несяся в тумане по времени; время, испуганный заяц, бежало за нею.
А. А. мне сказал на прощанье:
И с этими словами - он скрылся. И я шел один: было мокро; текло; теплый ветер пальто рвал; по Глазовскому переулку шел к Штатному; думал я: совершалися для меня два события: бегство Толстого и встреча с А. А. В эту ночь я сидел без огня в своей комнате и наблюдал, как из сумрака ручкой пролапилось кресло; я думал - о Блоке.
Примечания
12 Баранов Алексей Алексеевич (псевд. Рем Дм,) (1891--1920?) - поэт, исследователь стиха.
13 Доклад Баранова с объяснением нового математического способа определения стихотворного ритма был прочитан на заседании Ритмического кружка 4 октября 1910 г. (см.: Между двух революций. С. 542).
14 "ритмического жеста", разработанную им в книгах "О ритмическом жесте" (1917; РГБ, ф. 25, карт. 4, ед. хр. 1) и "Ритм как диалектика и "Медный всадник" (М., 1929).
15 В легенде о Граале - гора спасения, вершина, к которой ни один из смертных не может приблизиться. Символ высшего духовного совершенства. В "Парцифале" Р. Вагнера - замок Грааля.
16 Кружок, собиравшийся в студии Крахта, известен под названием "Молодой Мусагет" (см. ком. 235 к гл. 1).
17 Лекция "Трагедия творчества у Достоевского" была прочитана 1 ноября в Московском религиозно-философском обществе.
18 Блок приехал в Москву 31 октября.
19
20 Бекетова. С. 98.
21 "Мусагету" издать его "Собрание стихотворении" в трех книгах и новый сборник стихов "Ночные часы". Метнер 1 января 1911 г. ответил согласием и предложил выслать рукописи (см.: Между двух революций. С. 544).
22 Об уходе Л. Н. Толстого из Ясной Поляны сообщалось 30 и 31 октября во всех газетах.
23 Кизеветтер Александр Александрович (1866--1933) - историк, публицист, член ЦК кадетской партии.