ЗАПИСИ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ
<1905 г.>
<9-го января>1 Мой сосед и друг Николай Петрович Ге2 зашел ко мне поздно вечером сообщить, что он был 1/4 2-го на углу Морской и Невского и на углу Невского и Адмиралтейства. Там все было спокойно, но зловеще. Толпа стояла, занимая Невский от Полицейского моста, и войска не уговаривали расходиться. Уже на Морской были стычки. Арку Главного Штаба отстаивали. Ге побывал на углу Адмиралтейства и Невского. Там солдаты довольно мирно беседовали с народом, но не успел он завернуть с Невского на Морскую, как вдруг «трах» — зaлп, и не очень поразился звуком, не поняв, только вдруг народ закричал и бежать бросился. Побежал и он, свернув в Кирпичный переулок. Залп был дан по направлению к Александровскому саду.
10-го января. Подъем воды народной не убывает. Трескотня по всему городу. В тревоге от страха не только глаза велики, но и уши. На всякий громкий звук, крик ухо остро поднято. И всякий слух ухо со страху преувеличивает. Оттого-то уши велики. Вечером получил письмо от Ал. Блока3. Он пишет: непременно приходите с братом моим Сашей, у них Андрей Белый будет. Мы не пошли. Побоялись за семью, громил и пожара. Но громления никакого не было.
12-го января. С двенадцати часов вышел на улицу. На улицах — тихо. И на Невском народу немного, 2 казака ездят у Аничкова моста. По тротуару ходят два матроса с ружьями. Но все производит впечатление как после наводнения — «вода ушла в берега и лишь 11/4 фут стоит от уровня». И как тогда при наводнении, так и теперь какое-то странное, страшное по своей нелепости уныние, что «в порядок прежний все вошло»4 <…>
А на Невском все спокойно. На Шипке все спокойно. Вода сбыла и молча отпрянула. «Багряницей уже покрыто было зло. В порядок прежний все вошло»5. Только приглядываясь, видишь на парапете Думского крыльца следы крови у образа. Их смывали, но они все-таки выступали в оттепель, как во сне Раскольникова. К небу кровь вопияла у стены и как раз у образов.
13 января. Был с братом Сашей у Ал. Блока вместо 11-го. Познакомились с Андреем Белым (Борис Николаевич). Молодой человек с шеей и глазами лани, отчасти раскосость козы, но черные ресницы красиво окаймляют глаза по-ланьи. Немного рисуется всевосприятием в себя до истовости сердца или истерики, но очень, очень мил. Читает стихи нараспев. Немного неловко от напева, но привыкаешь <…>
14 января. Доставали билеты на сегодня на «Зигфрида». Вечером всей семьей были в ложе. Очень удачно! Замечательно пели все, особенно Ершов. Замечательно хорошо все.
В партере был Ал. Блок с Любовью Дмитриевной, с ними и Андрей Белый. Устремленный профиль, разрезающий воздух так, что волосы сдвигались назад, скользил он быстрым мётом в проходах кресл к месту своему и от места в антрактах.
И в театре преувеличенные уши не унялись, кто-то уронил бинокль — и все подскочили, думали, что бомба <…>
24 января. Был у Ал. Блока. Андрей Белый — там. Я пришел, когда только из-за стола выходили. Хотели через ½ часа идти к Мережковским и Сологубу. Потом решили подольше остаться. Я принес и прочел свое об Ал. Блоке6. Понравилось и Ал. Блоку и Андрею Белому. Много говорили о истеричности (трещина пустоты в ней), о Софии, о безобразии и образе. И об утешителе — Деве.
Александр Александрович поцеловал меня, пожал руку и сказал — «я очень люблю вас». Потом они ушли к Сологубу. Я остался с Александрой Андреевной, Францом Феликсовичем и Любовью Дмитриевной. Пили чай, говорили о театре, смеялись мило, ушел в 10 ½ ч.
В решетки Литейного моста ветер завывал со скрежетом зубовным <…>
25 января. Мысль Ал. Блока о двоеверии большая, очень большая, мысль. Но это не в прежнем смысле раздвоения двоеверного в историческом совмещении языческого и христианского. Нет, чувствуется нечто новое. Какая-то «новая красота» (О ней где-то у Лермонтова в «Демоне») и «красота древняя» не новая, историческая красота ангелов-богов, не знающих еще суда о «новой» — Демона, не знающих суда Сына Человеческого.
Исторически небо выдвигает правду этой «красоты», которая ни от богов и ангелов, ни от диавола и бесов, а от странного образа Демона, ибо Демон не диавол и не ангел, а до времени ожесточенный, омраченный человек, в нем страдание человека и «Бог не пощадил и мир не спас»6a, но кто же спасет? Сын человеческий. Потому Демон как бы имеет крылья нового предтечи сына человеческого, приготовляет путь Ему в будущем, до времени вместе и антихристу, но Дева (Тамара — Татьяна) «она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним»7 — первая отличает и выводит его на свет, эту «новую красоту», — Демона человека в отверженности небом и землей — миром. Все новорожденное в мире приходит демонически и кажется бесовщиной8. Всему новому мир противится, восклицая: «что за новость, черт!» <…>
У Ибсена женщины то сами самовластны, то хотят власти над собой, кого-то сильного. В иных то и другое вместе. Они то демоничны, то ангелообразны. Что женщины Ибсена, анархичны или монархичны? Не то ли и другое вместе9 <…>
28 января. Когда входили посланные Христом в дома, то говорили «мир вам», этого мы давно не слышим. Потому — в домах у нас нет мира внутри, а черт знает что делается в доме <…> что это значит «черт знает что делается в доме»? Вот что — без мира то в доме опустошенном.
Вообще атмосфера уж такая, точно весь воздух чертями наполнен, которые так и норовят «вскочить», войти в людей, перессорить их, подразнить… и тут чертыханье невероятное пойдет. В спорах яростное бешенство, зачастую ничем не объяснимое. Иногда черт до того доводит всех, что слышатся слова обидные, которые никто и не думал произносить <…> И когда сам летаешь во вдохновеньи этом чертовском, то в каком-то чертовском легком восторге, точно летишь и смеешься, невольно улыбаясь, кривясь, что еще больше других раздражает, а самого делает способным на все, на черт знает что, чувствуешь сладострастие игры какой-то.
Хорошо так потешаться с чертями где-нибудь среди посторонних людей, но дома, среди близких, у-у-у, как потом бывает скверно и «стыдно и больно»9a, закаешься за этот миг потехи чертовой!
с пафосом и заключительной пылкой тирадой выйти вон из магазина, причем вслед тебе взбешенный продавец кричит «ввонн» и чуть не готов пустить в тебя чем попало.
Один такой эпизод я неоднократно рассказывал у Блоков; нигде он не вызывал такого смеха и сочувствия переживаний, как там, особенно у Александра Александровича <…> Дело все в шляпе. Первая статская шляпа или котелок. Попробуй-ка, выбери!
У каждого головного убора, когда он глядит из витрины, своя физиономия. И кажется так просто, купил котелок или «шляпу» отвлеченную и все тут. Однако дело совсем не так! Как только ты в магазине (а магазин нарочно рекомендованный, как наиболее доброкачественный, дешевый и фасонистый с вывеской «Шиффлер»), как только ты перед зеркалом в магазине надел примеряемый головной убор на свою голову, то сразу получается контраст между физией твоей и физией самого головного убора. Как ни стараешься вытянуть или расширить свою физиономию, подделываясь под выражение примеряемой шляпы, все не идет одна к другой. Начинаешь сам «придавать фасон» шляпе или котелку, то есть просто мять ее то с одного, то с другого боку, то сверху, делая провал, к возмущению продавца, но и это не помогает.
Приходится выбирать из всего перемеренного наиболее еще сносное, хотя тоже с вопросом.
Выбрав, несешь домой не без торжества, ибо дело сделано.
И что же дома. Полное разочарование!
— Что ж ты выбрал?! Ведь эта шляпа какая-то мятая, посмотри, в пятнах, она старая, у них верно на выставке долго была, а ты покупаешь.
Мчусь назад в магазин вернуть, перемерить, разразить. Вбегаю.
— Здрасте! Посмотрите, что вы мне такое продали вчера!
— Что продал? Вы сами целый час выбирали и сами купили.
— Нет, вы посмотрите: шляпа вся в пятнах, пыльная, выгорелая. Извольте выутюжить ее или переменить!
— Позвольте, мы не обязаны вам ни менять, ни утюжить. Вы сами ее видели, покупая, а где она валялась с вами потом, мы за это не отвечаем.
— Как так «валялась»?
— Да очень просто! Как валяются! Это ваше дело, вам лучше знать!..
Круглолицый старик, лысый, бритый, в очках, с виду немец, с которым я имел дело, принимая за самого хозяина «Шиффлера», впал видно в амбицию за фирму, ибо тут были покупатели. Он багровел сильнее и сильнее, оперся о прилавок обеими руками и уперся физиономией и глазами в меня.
Я же почувствовал полет, ощутил восторг легкости «сцены», утехи «сделать сцену» или, как называли мы с братом шутя, «открыть балаган».
— А! — воскликнул я. — Значит, по Вашему, я в пьяном виде валялся в канаве! А! значит мало того, что вы подло меня надули, подсунув испорченную на ваших витринах шляпу, но вы еще и оскорбляете меня, меня, столь доверчиво поверившему рекомендации о вашем магазине, что это де «Шиффлер» и там не обманут, и что же? За доверие я получил обман, «хулиганскую шляпу», вместе с подлым оскорблением и от кого же, от «Шиффлера»!
«И это Шиффлер!» ха-ха!
С этой тирадой заключительной я патетически бросился вон из магазина, слыша за собой неистовый крик «ввонн»! совершенно осатаневшего старика, готового в меня запустить чем попало с прилавка, хотя бы железной машинкой, измеряющей голову. Хотя он тоже, очевидно, играл.
«И это Шиффлер!» осталось навсегда между мной и Ал. Блоком, как нечто объясняющее сразу многое, понятное обоим в восприятии эпизодов жизни10.
«сцену», «сделанную сцену» с оттенком юмора и над собой, юмора незлобивого, смешного и в то же время тайно глубокого и грустного — была в нем. В этом «балагане» мы друг друга сразу воспринимали. И я себя представлял с детства еще «рыжим клоуном» цирка, а ему больше шла строгость белого длиннолицего пьеро <…>
22 февраля. С Александром Александровичем Блоком стали мы на «ты» и на короткие имена Женя и Саша.
25 февраля. Вернули из газеты «Слово» 11 моих «Монахинь»12, где они описаны, как черные лебеди-оборотни «Лебединого озера», хотя бы балета или сказки.
Грустно, но ничего, значит, так надобно.
26 февраля. Трагедия библейского царя Саула, лишенного Духа, трагедия поэта, писателя, лишенного своего дара, потому что так надобно, и трагедия Демона — все одно.
Здесь рядом и пустота, «пустосвятости», «пустышки». Пустышка-невидимка (Уэллса) — ходит по городу в «человечьем платье». Звонится в квартиры. Отворят, о ужас! стоит сюртук, брюки, в пальто, в шляпе, все одето, а на кого — не видно, на пустышку! Лицо шарфом закрыл как маской.
Опять звонок. «Опять пустышка пришел!» в манжетах и перчатках, как реклама белья монополь. Манекен, маска, тот же автомат. Мертвец — кукла, притворяющаяся живым, чтоб обмануть пустой смертью. «Вот злонравия достойные плоды!»13
У Блоков об пустышке говорил. Саше — Ал. Блоку очень это знакомо. Он даже на стуле изобразил, согнувшись вбок, как пустышка за столом сидя вдруг скривится набок, свесив руки14 <…>
13 марта. Был днем у Мережковских, сказал, что «Красная смерть» в его «Петре» гениальна15. Гиппиус тоже считает лучшей главой. Получил билет на чтение эпилога «Петра и Алексея» и 3 р., чтоб заплатить за вход. Вечер с благотворительной целью. Был вечером на выставке портретов в Таврическом дворце16.
14 марта. Представьте себе, если бы мы по-человечески всем сочувствовали, всем, всем страданиям и мелким, и глубоким, и сильным и слабым, всем страдающим в мире сочувствовали бы, впитали бы в себя все скорби мира, как губка впитывает воду в себя, — представьте как бы исказилось от страдания мирового наше лицо, оно бы точно кровавым адским пламенем озарилось, обожглось и не стало ли бы оно лицом Демона.
Вы видели лик врубелевского Христа в гробу17. Лицо бого-человека, проходящего ад, не сродни ли было лицу обожженного адом Демона? Иначе Демон никогда не поймет и не выйдет с ним из ада. Но как только в Демоне появляется самодовольство, сытость, исчезает крест, так он все теряет и делается чертом.
В связи с мыслями о Демоне и двойнике его пустышке-автомате, чертовой кукле, рассказ о продавшем душу чорту человеке. Продавая душу, человек делается легко-пустым, картонным как кукла, и ничего у него нет «за пустой душой». Душа же пустая — мертвая, притворяется все время живой, все время разыгрывает сцены, смотрясь на себя в зеркало самолюбования. Продажа души черту происходит через зеркальность18 <…> Не живет человек непосредственно, а смотрится, как он выглядит, чтоб показаться живым перед людьми. Левая рука все время видит, что делает правая. Когда и раскаивается, то лишь смотрится в зеркало, как он раскаивается хорошо <…>
29 марта. Был в «Вопросах жизни»19, приглашали на собрание в четверг.
Был с братом Сашей у Ал. Блока вечером.
30 марта. В известные моменты жизни может быть чувство великой богом оставленности, которая является не от воли и желания человека, как вера и любовь, одним словом, в известные тяжелые минуты жизни нужна «тарантелла», пляска, убивающая смертельный укус паука, пляска на краю кратера. «Пир во время чумы». Не такая ли «тарантелла» — революция. Тут опять демон. Отверженный пророк, сошедший в ад, где помогает ему сходящий в ад и Воскресающий Сын Человеческий. В пляске «тарантелла» есть демонизм и вера в чудо, как в «Норе» Ибсена в театре Коммиссаржевской20 <…>
16 апреля. Страстная суббота. Получил от Ал. Блока открытку с изображением моря, ночь и рыбачий маяк, к которому подплыли на лодке рыбаки. Вдали город.
Он поздравляет «Христос Воскресе» и пишет захватывающе дорогое от него21. Очень чувствую, что откроюсь когда-нибудь ему как «пустышка» «самозванец». Тогда разрубят на части меня люди, положат в пушку и выстрелят. По этому случаю стрелял сегодня из игрушечной пушки <…>
22 апреля. Был у Ал. Блока. Застал дома только Любовь Дмитриевну. Пошел к Чулкову. А в это время Саша Блок был у наших. И долго и очень хорошо с мамой и сестрой Маней разговаривали. Он знал как им сейчас тяжело. (Революция в семье)22. За это внимание многое бог простить может ему, если есть ему что прощать. Так он чист сердцем бога зрящим <…>
1 мая. Вечером был у Розанова. Мережковские уехали, появился Минский и Вячеслав Иванов. Они пришли с предложением всем завтра сойтись на собрание у Минского на квартире, с целью моления и некой жертвы кровной, то есть кровопускания.
8 мая. 23 рассказывала, что в прошлый понедельник действительно было то, что у Минского обещано было быть. Пришла она с В. В. Розановым и некиим знакомым музыкантом молодым С. Ели, потом сидели в комнате на полу и погасили огни.
От сидения на полу ноги затекли и все смехом прерывали тишину.
Жена Иванова в красной рубахе до пят с засученными рукавами, точно палач24.
Кружились — вышел в общем котильон.
Вяч. Иванов заговорил о жертве — кто хочет? Все молчали. Вдруг музыкант С. себя предложил. Вяч. Иванов поставил его посреди. Все подходили, называли братом. Затем Вяч. Иванов обнажил ему руку и прирезал руку до крови.
Александра Михайловна возмутилась, стала говорить, что «рано» это, кощунство. А над ней смеялись ядовито, замечая: А! вам жалко, вам жалко!25 <…>
9 мая. Встретил раненого знакомого с войны офицера. В нем почище будет «жертва» кровная, чем там в салоне Минского и Вяч. Иванова.
Писал письмо Ал. Блоку о петербургских мистиках <…>
17 мая. Сегодня известия всюду существующие, но не публикующиеся, что вся наша эскадра погибла <…>
18 мая. Сегодня подтвердились слухи о Цусиме. Ехал на конке с матросом. Ехали и разговаривали. «Терпелив русский народ», говорил моряк. «Если только народ и этим не возмутится, так значит совсем оскотинился он».
Был на морском канале. Волны как в прошлую Весну. Море как вино, чем чаще его видишь, тем больше его хочется. Все море в зайцах белых. «Имеющий уши слышать, да слышит» шум моря всегда. На фоне моря все Евангелие <…>
21 мая. Даже говоря самым спокойным тоном, нельзя не сказать: «это чрезвычайно!»
Я не помню, 16-го или 15 мая на углу Литейного и Пантелеймоновской, не помню, что-то меня задержало на углу, я взглянул и вижу идет Сестра Милосердия в белом платье, с ней девочка и Волынский…26 Я до того поразился необычайным светом лика, что остановился и едва шляпу не снял перед нею. Господи, какое лицо!
И вот чудо. Сегодня был с Сашей братом у Витберга, друг с детства моего покойного отца. Попали к нему случайно в субботу, тогда как обыкновенно у него собирались в воскресенье. Вхожу. И, боже мой, — «она». Из передней услышал я ее грудной голос, и почему-то мелькнула мысль, а вдруг? И вот вдруг она. Она самая сестра милосердия только что с войны с красным крестом на груди… Это была Мария Михайловна Добролюбова, сестра А. Добролюбова27. Она и шла с Волынским. Теперь припоминаю, она действительно в Религиозно-философских собраниях бывала, но как изменилась и к лучшему. Как много она перенесла в окопах, всюду до конца оставаясь с солдатами. Лицо ее очень похоже на голову Иоанна на «Тайной вечере» Ге, но только не на картине, а на эскизе, который висит у друга моего Ник. Петров. Ге в столовой28. В ней все кипит как море. — Вдруг понимаешь, что революция в глубине — «она». «Она девушка!» как сказал бы Ал. Блок — это об революции — «она девушка» вот такая28 <…>
26 мая. Получил от Ал. Блока письмо из Шахматова29. Буду отвечать и, конечно, о Марии <…>
31 мая. Не может быть никакого сомнения, что Бог посылает ее мне навстречу.
Вдруг поднялся в 8 час вечера и пошел куда глаза глядят, с твердой верой: увижу ее перед отъездом.
Масса случайных как бы поворотов, изгибов пути, задержек, но результат тот, что на углу Садовой и Невского, задержанный экипажами, я вдруг увидел белый плат сестры милосердия, и это была она на извозчике с какой-то дамой <…>
17 июня. Брат Саша сегодня приехал на воскресенье из города. В поезде встретил Мережковского. Тот сказал, что «они живут на Карташевской платформе д. Кобрино, имение Маркевич» <…>
21 июня. Сегодня сообщение в газетах из Одессы: «Князь Потемкин» броненосец — мятеж, если уж не революция. Ушел в море мятежно. Говорят, в Петербурге «запасные бунтуют» <…>
27 июня. Получил письмо от Ал. Блока из Шахматова30. Замечательное. Приведены стихи Ив. Коневского, где Петербург назван царством Демона древней Москвы31.
Переписываю «Всадника». Всадник и город его, как мировой предтеча <…>
К Мережковским со ст. Сиверской по железной дороге пешком пришел на ст. Карташевскую. Был третий час, когда я пришел в Малое Кобрино, имение Маркевич. Пил чай. Очень все просты, милы и детски приветливы. Летом совсем дети. И в дачной обстановке в листве выглядят иначе чем в городе. Зинаида Гиппиус очень хороша в своем жорж-зандовом костюме как у Бакста на портрете, только проще. Дмитрий Сергеевич совсем ребенок, искренне довольный Жене Ивановичу (или как он — «Рыжак»). Он со мной не притворяется и если недоволен, сразу покажет. А тут искренне был рад видеть. Философов ласков, немножко свысока, но добродушно (он хозяин).
Пили все вместе чай. И мне была сготовлена яичница и капуста.
Потом пошли вчетвером гулять за полотно железной дороги <…>
Когда проходили по деревне, крестьянские дети и бабы рот разиня глядели на Зинаиду Николаевну в мужском костюме. Философов мило подтрунивал над нею, окликая, называя ее громко «Петя». Обедали с вином. И немного голова закружилась, ушел в ванну-купальню. Чтоб побыть наедине и не надоедать хозяевам. Философов через полчаса стал стучаться в ванную, говорит: «Иванов, куда вы исчезли, не утонули ли?»
Долго беседовали с Зинаидой Николаевной. Она много сочувственно расспрашивала о нашей семье, о маме, и особенно о сестре моей больной Маше.
Я ей все говорил за это сочувствие. Все рассказал, что в глубине думалось с весны, все тайное явным делал. О Демоне много говорил и о Добролюбовой и о самом интимном. За ужином Дмитрий Сергеевич говорил, что Зине нельзя все говорить. «Она страшная сплетница. Сама не хочет, а пустит такой слух, что потом не отделаешься. Выдумает и сама поверит. Сколько народу заживо похоронила. Скажет, что умер, — к нему придут, а он жив и удивлен, почему приходят все. Только вы не знаете, она ведь очень добрая, никто этому не верит, а это так».
«Иванов! вам надо заграницу!» это основной мотив Дмитрия Сергеевича ко мне в те годы.
Рассказывал, как в Италии, когда Зина заболела ангиной и нельзя было ехать куда-то, он ничуть ее не жалел, и на стоны ее был черств и ненавидел.
Зинаида Николаевна говорила: «Да, и я тоже, когда он болеет и мешает, никакой любви не чувствовала. Просто себя чувствуешь отвратительно».
Затем рассказали оба смеясь, как Дмитрий, еще женихом, с нею шел в лесу и вдруг медведь появился; он же убежал, оставя Зину одну. Медведь ушел сам по себе. Но каково пережить Дмитрию Сергеевичу такое, да еще перед возлюбленной. Я это очень понимаю.
Ходили на полотно вечером посмотреть скорый поезд 12-часовый за границу. Заря багровая, к Петербургу мгла и зеленый фонарик семафора к западу, к Варшаве, путь свободен. Пролетел 12-часовый поезд. Издалека слышались какие-то голоса. Звезды на горизонте. Пошел обратно. Парк черен. И шелест листьев. Утром, встав с рассветом, бродил по окрестностям <…>
В девять часов пригласили чай пить. Дмитрий Сергеевич встает рано, пьет чай и начинает работать. Зинаида Николаевна спит до 12. В этот промежуток я ходил опять один и увидел В. А. Пяста32 с велосипедом. Он живет по соседству на полустанке.
Днем с Зинаидой Николаевной ходили, играя в путешественников с жульвернскими приключениями. Ходили, пробираясь по болотам к мосту — трубе железнодорожной, по Кобринке. Она очень хорошо умеет так играть, по-детски увлекаясь и не притворяясь. Очень довольна, что по болотам может ходить, у нее такие резиновые сапоги есть, непромокаемые. Эту способность по-детски играть в путешественников я за ней не знал еще и был рад узнать. Она говорила, что я тоже умею, а Мережковский и Философов не умеют.
Болото было местами очень топкое, шептало под ногами, почва качалась и готова была провалиться, но мы не робели, хотя шутя и таращили друг на друга глаза.
Все вчетвером провожали меня, гуляя, до железной дороги. Во втором часу был дома.
9 августа. Получил письмо от Ал. Блока от 5 августа, стихи, послал ему ответ33.
22 августа. 34.
17 августа. Мир вчера с Японией заключен. Пошел к камню в поле, что у замостья. Встретил Федора, говорю: «мир заключили! слава Богу». Он в ответ неопределенно вопросительно «да-а?» Встретил пастуха, говорю «Мир заключили». Он неопределенно «заключили?!»
Когда на камне стоял, поднялся вихрь и дождь ливнем.
25 августа. Переехали с дачи в город благополучно. На вокзалах давка и крик <…>
30 августа. Александров день.
Сегодня опять сильный вихрь. Вода 4 фута. Солнечно! Нева мутно бурая искрится пенами.
Днем был у Ал. Блока. Дал прочесть ему рукопись своего «Всадника»35.
Ветер стихает…
Утром в этот же день с 6 часов гроза над городом при восходящем солнце. Молния ударила и оглушила где-то у Царского Села несколько человек.
Клипа — сестра сидела у окна и слушала удары грома и вихрь. А я спал и проспал такую грозу.
Александра Невского день сегодня, день ангела Невского и Александра Блока.
4 сентября. <…>
В деревне у многих револьверы и ружья <…> «Горе, горе России!» говорит.
5 сентября. На Троицком мосту, идя с кладбища, стоял и смотрел на солнце, освещающее Выборгскую сторону, и на расходящиеся тучи. Меня окликнул Блок и соскочил с конки, пошел по набережной, говоря о «Всаднике» моем.
8 сентября. <…> Блок сегодня был у нас и принес «Всадника» моего.
10 сентября. «Набросок о продавании души черту». Продавший делается пустышкой — куклой, автоматом, как человек делается куклообразен, если все время не живет, а смотрится в зеркало на то, как он выглядит, чтобы показаться перед людьми живее, чем он есть <…> Душу черт покупает как продавец книгу. Торгуется, пустяки дает. Продавец унижается36.
Любовь есть ветер предвосходный, сделавший внятным-понятным голоса ветвей, птиц и зверей <…>
17 сентября. мамы моей. Франц Феликсович такой добрый, что идет этому навстречу. Обещал переговорить с доктором. И в полку меня освидетельствуют предварительно перед Думским освидетельствованием 19-го сентября.
19 сентября. Доктор нашел, что у меня сердце здорово, но грудь на 6/8 вершка не хватает. В левом легком уплотнение. В Думу надо 27 сентября к 11 часам утра.
22 сентября.
27 сентября. Освободили. Доктор: «Да он совсем дышать не может! Какой же вы вольноопределяющийся».
Был с Сашей у Блоков вечером.
28 сентября. Очень понравилась. Какая русская красота! мама все говорила.
4 октября. Был с Любовью Дмитриевной в Университете на сходке.
Мережковские больны.
8 октября. <…> Приходил к нам Ал. Блок. Говорил ему о Демоне и Марии и о Христе в городе и полях грядущем. В поле среди колосящихся злаков, и сам колос как колосящийся Христос волнуется в полях37. И вот город с заключенными и больными. Что не сделал им, то не сделал и Мне <…>
8 октября. Приходил А. Блок. Говорили о революции и о Христе. Опять о колосящемся в поле и в городе идущем <…>
11 октября.
12 октября. Сегодня забастовка в Петербурге всех железных дорог <…> 13 октября… В Университет зашел. Назначен митинг вечером. Пошел вечером на митинг.
На лестнице вывешено объявление: «общая сходка во дворе». У зеркала мешечки для пожертвований. Говорил анархист сжимая кулаки <…> Да, страшно! На дворе мгла черная стоит и целый амфитеатр. На нем ораторы <…>
15 октября. Сегодня газеты не вышли. Должно быть, почта забастовала. В доме тревога. Дворники бастуют. Носят дрова вольнонаемные. Город совсем обмер <…>
16 октября«что, как». Слава богу, кажется, не будет ужасов, стрельбы. Сохрани господи от крови, напрасной смерти <…> Вечером пошел по городу и опять чудом встретил Марию Добролюбову <…> Она наклонившись шла со стороны вокзала, видно, совершенно измученная. Говорит, читала ваше письмо только вчера, и очевидно не согласна. Из разговоров видно, что за убийство, Каляеву в ноги готова поклониться <…> Она говорит, что вот от этой моей боязни убийства исходит и моя «расхлябанность» или, как я говорю, «буксую» как паровоз на скользких рельсах. «Я и сама жалею даже муху или комара убить, но если нельзя! И цветы жалко. Но вид насилия дает силу убить. Человек насилия бывает хуже скотины!» Я почувствовал настоящую катастрофу внутреннюю <…> Последнее слово мое было: «вложено же это в человека “не убий”». А она: «оттого-то и хорошо переступить через преступление ради любви».
Ужасно подавлен, внутри разлад.
17 октября. Утром получил открытку от А. Блока38.
На пароходе поехал к Ал. Блоку. Встретил первых Франца Феликсовича и Александру Андреевну. Говорили. Франц Феликсович, так много сделавший для меня, был рад, что я пришел, чтоб хоть как-нибудь уладить разлад в нем самом между чувством и долгом, между тем революционным, что было так бурно в Александре Андреевне и Ал. Блоке, и его служебным долгом. Я старался, но не удовлетворил.
одного, и что это одиночество ему свойственно и единственно естественно.
Я говорил о пережитом мною, о чувстве себя как пустозвона, пустосвята, самозванца, пустышку картонную и в то же время говорил о начатой статье о Вере, Надежде и Любви. Он просил дать <…>
Так разговаривая, дошли мы до 3-й гимназии по Соляному переулку, где учился мой отец и где теперь живет 12-ти летняя Вера-Веруня.
Прощаясь, Ал. Блок спросил: «Женя, я есть или нет!»
А я ему: «ты есть, есть “сый!”» он значительно кивнул головой, улыбнулся страдальчески, но облегченно и, поцеловав еще раз, ушел39.
. Конституция объявлена, флаги и манифестации с четырьмя свободами40.
Забастовка политическая продолжается.
В 12 часов солнце вышло и университет полн толпой несметной. Красные флаги на Думе, революционер сорвал городской флаг и повесил Красный <…>
Пошел в Гостиный двор, свернул по Ивановской и у гимназии увидал, что толпа бежит в паническом ужасе. Снуют торговцы, несутся во весь дух — татары, опрометью по восточному-древнему, «татарва» былин, извозчики, экипажи все ломая, валят с Загородного.
Можно будет потом вспомнить, как проявили Вы себя, участие свое в революции? — Я принимал живое участие в панике! О, самозванец!
А Н. П. Ге был в это время на углу Загородного и Гороховой. И рассказывал, что произошло.
Они стояли со знаменем и оратор с тумбы говорил. Вдруг рожок. И из окон Семеновских казарм залп. Оратор упал, изо рта кровь; все разбежались, побросав знамена и потеряв галоши. Но он <Н. П. Ге>, посмеиваясь над собой, — все-таки «так ведь нельзя!» — спустя немного подошел и поднял знамя <…>
А я тепленький буржуа, ищущий полакомиться свободами на чужой счет.
. Ходил в Университет. Закрыт, и солдаты при дверях <…>
22 октября. Вчера нечаянно кончилась политическая забастовка. Вышли газеты и пошли конки и, кажется, железные дороги. К ужасу так называемая «черная сотня» растет и растет и обращается в огромный «темный миллион».
24 октября<…>
15 ноября. Был у Блока без брата Саши. Очень мило время провели с ним, Александрой Андреевной, Любовью Дмитриевной и Францем Феликсовичем. Потом из Вагнера пел, изображая оркестр. Были все веселы.
20 ноября. Были с Ге и Сашей Блоком у Розанова в первый раз.
. Пришел к Татьяне Николаевне Гиппиус срисовываться и вдруг пришел домой неожиданно Д. С. Мережковский и привел Борю Бугаева. «Зина посмотри! Я его на улице нашел». Он встретил где-то на Литейном Бориса Николаевича и затащил домой.
4 декабря. Получил письмо от А. Блока. О сне с 15 на 16-е41. <…>
. Был у Мережковских. Срисовывался. Очень мило говорили с Зинаидой Николаевной и Бугаевым <…>
8 декабря. Пошел через Биржевой мост на Петербургскую сторону к Блоку.
Никого нет дома. Я стал расспрашивать денщика. В это время дверь слева отворилась и вместо «никого нет» вышла из комнаты Любовь Дмитриевна. Говорит: «кажется, Евгений Павлович?»
— «Да!»
Электричество бастовало и разговаривали у зеркала при свече. Я сказал: мне 27-ой год пошел вчера, 7-го.
— Как много! У вас очень русский вид! Прощаясь, извинялась, что не заходят.
При уходе моем пришел Франц Феликсович. Я чувствовал, что что-то в доме есть тревожное <…>
11 декабря
Пошел днем прогуляться и встретил за Думою на Невском — Ге.
Сказал ему, что флаги мои все спущены, и что жду только мину, которая бы меня взорвала бы на воздух <…>
21 декабря. Как вчера у Блоков (там Франц Феликсович заболел обострением уплотнения легких), так и сегодня перевернут какой-то особенной тоской смертельной <…>
. Послал А. Блоку на рождество открытку с кораблем на Неве с опущенным флагом <…>
25 декабря. Сегодня получил от Блоков письмо с поздравлением от Саши и Любы.
26 декабря <…> В 4 часа раздался звонок и неожиданно пришли Любовь Дмитриевна и Александр Александрович. Люба в белом платье, белом боа и горностаевой шапочке. Такие оба великолепные, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Вспомнилась «нечаянная радость» Блоком в письме написанная. Перо от боа упавшее я храню от этого «визита», положил во вчерашнее письмо с розовою печатью <…>
Примечания
«Записи об Александре Блоке» печатаются с автографа, хранящегося в рукописном отделе ИРЛИ под названием «Дневник. Записи на отдельных листах» (ф. 662, № 78, 121 лл.).
О печатании и комментировании «Записей» см. также в примечаниях к «Воспоминаниям об Александре Блоке» (стр. 381) и во вступительной статье к этой публикации, раздел 3.
1 «Записей о Блоке» утрачены. Дата (9 января 1905 г.) проставлена в соответствии с описанными событиями.
2 Николай Петрович Ге (ум. в 1919 г.) — внук художника Н. Н. Ге, искусствовед, сотрудник журнала «Мир Искусства».
3 «Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову». Изд. АН СССР, М.–Л., 1936, стр. 33.
4 А. Пушкин «Медный всадник» (полн. собр. соч., т. V, стр. 145).
5 Там же.
6
6a Неточная цитата. Следует: «И свет не пощадил — и бог не спас». М. Ю. Лермонтов, Памяти А. И. Одоевского, Соч. в 6 тт., т. II, М.–Л., Изд. АН СССР, 1954, стр. 131.
7 Шекспир, «Отелло», д. 1, сцена III.
8 Тема Демона занимала значительное место в размышлениях не только Иванова, но и многих его современников: Ал. Блока, М. Врубеля, отчасти К. Коровина (об утерянном полотне К. Коровина, изображающем демона-женщину, см. А. Я. Головин–М., 1960, стр. 28–29). Для Блока, как и для Врубеля, в генезисе своем образ Демона связан с лермонтовской традицией. Но у Блока это лермонтовское понимание (в сущности, характерное и для Иванова) тесно переплетается с восприятием врубелевского воплощения образа, особенно в его последнем варианте «Поверженного Демона». У Блока нет религиозного содержания (предтеча Христа и Антихриста), которое вносил Иванов в образ Демона. Толкование Блока шире и многозначнее. Демон это и первый лирик, над которым тяготеет проклятие индивидуализма, отрыва от мира (см. статью «О лирике», 1907 г.), это и осененный гением, но загубленный рефлексией, безволием герой «Возмездия», это и «Незнакомка» (см. статью Блока «О современном состоянии русского символизма», 1910 г.). Тем не менее, у Блока много общего с Ивановым в понимании Демона, как страдающего героя, как отверженного, падшего ангела (Незнакомка — падшая звезда).
9 Можно предполагать, что Иванов имел в виду образы Норы, Гедды Габлер из одноименных драм Ибсена и Гильды («Строитель Сольнес»), т. к. Ибсен воспринимался в этот период главным образом через театр Коммиссаржевской, на сцене которого шли эти драмы. Те же образы часто встречаются в статьях и письмах Блока и Белого.
9a Цитата из стихотворения Лермонтова «Пленный рыцарь», цит. изд., т. II, стр. 156.
10 Выражение «И это Шиффлер!» действительно звучало иногда у Блока как формула в оценке людей и событий. Так, в период начавшейся реакции он применил его для характеристики современной литературной среды: «О ком ни подумаешь, — все нет никого, кто бы написал освежительную вещь. Наступила Тишина — самая чертовская — несмотря на революцию. Про большинство людей восклицаешь: — “И это Шиффлер!”» («Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 48–49).
11 «Слово» — ежедневная газета, орган октябристов. Выходила в Петербурге (1904–1909). Литературные приложения к «Слову» редактировал П. П. Перцов, критик, близкий к символизму.
12 «Лес» (см. примеч. 49).
13 Заключительная реплика комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль».
14 В разговорах Е. П. Иванова и Ал. Блока часто зарождались творческие замыслы и мотивы, которые впоследствии воплощались в произведениях поэта. Ср., например, авторскую ремарку в «Балаганчике»: «Арлекин уводит Коломбину за руку… Общий упадок настроения. Все безжизненно повисли на стульях. Рукава сюртуков вытянулись и закрыли кисти рук, будто рук и не было. Головы ушли в воротники. Кажется, на стульях висят пустые сюртуки» (Собр. соч., т. 4, стр. 14).
15 Глава из романа Д. С. Мережковского «Петр и Алексей».
16 Выставка была организована С. П. Дягилевым и А. Н. Бенуа и посвящена истории русского портрета XVIII–XIX вв.
17 «Надгробный плач», выполненные Врубелем для неосуществившихся фресок Владимирского собора, хранятся в Киевском гос. музее русского искусства.
18 Размышления Иванова об автоматах, зеркальности, опустошенной душе позднее вылились в новеллу «Зеркало и автоматы» (не окончена, находится в архиве Е. П. Иванова в Пушкинском Доме, ф. 662, № 84). Новелла Иванова пронизана страхом перед растущей в душах людей опустошенностью. Не только в музеях восковых фигур, но и в жизни много бездушных автоматов, лишь кажущихся живыми, не живущих, но лишь наблюдающих себя в зеркале, самолюбующихся, лишенных тепла жизни, которое заключено в любви, в способности любить.
Проблема опустошенного сознания волновала многих символистов. В рассказе Брюсова «В зеркале» (сборник «Земная ось»), высоко оцененном Блоком, мы видим, «как медленно, шаг за шагом, зеркало подчиняет женщину своему влиянию». См. рецензию Блока на сб. «Земная ось» (Собр. соч., т. 5, стр. 640). З. Гиппиус в 1898 г. издает сборник, озаглавленный по первому рассказу «Зеркала», а в 1911 г. — роман «Чортова кукла» о человеке–пустышке, моральном босяке, своеобразном варианте Санина, но наделенном иронией. В дневнике от 16 декабря 1912 г., А. Блок записывает: «Величайшая тема нашего времени — “Чортова кукла”».
Е. П. Иванов, как и Брюсов в упомянутом рассказе, вносит мистический оттенок в эту тему. Широкое социальное раскрытие темы мы найдем в романе Горького «Жизнь Клима Самгина». Образ Самгина, утверждающего, что «человек это система фраз» и что его жизнь сводится к возне с самим собой, является воплощением того, о чем говорит Е. П. Иванов: «ничего у него нет за пустой душой». Недаром Луначарский в статье «Самгин» назвал Клима «чертовой куклой» (см. А. В. Луначарский. Статьи о Горьком. М., 1938), а художники Кукрыниксы в иллюстрациях к роману изобразили Самгина человеком с бородкой, галстуком, очками, но без глаз, — подлинным пустышкой.
19 «Вопросы жизни» — ежемесячный, литературно-философский и общественно-политический журнал, издававшийся как продолжение «Нового пути» в Петербурге в 1905 г. (вышло 12 номеров). Журналом руководила группа философов-идеалистов во главе с С. Булгаковым и Н. Бердяевым.
20 «Нора» Г. Ибсена была поставлена в театре Коммиссаржевской («Пассаж») в сентябре 1904 г., пользовалась огромным успехом. Об исполнении В. Ф. Коммиссаржевской тарантеллы в «Норе» вспоминает Е. Корчагина-Александровская: «Особенно сильно проводила она тарантеллу. У меня каждый раз захватывало дыхание, когда я смотрела ее танец». О том же вспоминает и Н. Тамарин (Окулов): «… эти судорожные движения под ритм танца, это лицо с полубезумными глазами, тщетно вперяющимися в пространство в ожидании чуда, давали впечатление незабываемое, dance macabre» (см.: Д. Тальников. Коммиссаржевская. «Искусство», М.–Л., 1939, стр. 247).
21 Ал. Блок писал Е. Иванову: «Христос Воскресе, милый Женя! Крепко целую тебя — и очень люблю. В тебе много силы и какой-то строгости, перед которой я робею… Меня беспокоит вопрос: где встретимся вплотную? Не стащишь ли мою маску в какое-нибудь Светлое Воскресенье?» («Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 35)
22 Речь идет о женитьбе старшего брата Е. П. Иванова — Александра Павловича, с которой связан был его уход из очень дружной сплоченной семьи.
23 Александра Михайловна — падчерица В. В. Розанова.
24 Речь идет о жене Вяч. Иванова — Лидии Дмитриевне Зиновьевой-Аннибал, писательнице из круга символистов.
25 –10 мая 1905 г. (ИРЛИ, ф. 654, № 42, лл. 18–24). А. Блок отвечал из Шахматова 23 мая 1905 г.: «С жертвой у Минского не мирюсь, не хочу, присутствие его одного может все испортить… Над Вяч. Ивановым у меня большой вопросительный знак (как над человеком действия и воли)…» («Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 35 и комментарий к письму от 23 мая). В 1911 г. Блок писал: «Вяч. Иванов. Если хочешь сохранить его, — окончательно подальше от него… Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит» (Дневники, т. I, стр. 20).
26 А. Волынский (псевдоним А. Л. Флексера, 1863–1926) — литературный критик и искусствовед.
27 Александр Михайлович Добролюбов (род. 1876) — поэт, один из ранних представителей русского символизма. В конце 90-х гг. оставил литературу, ушел странствовать и стал главой религиозной секты.
28 Образ «Революция-девушка» нашел отражение в четверостишии Блока 1906 г. «Деве-революции» (А. Блок, Собр. соч., т. 2, стр. 324).
29 Речь идет о письме Блока к Е. П. Иванову от мая 1905 года. («Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 35).
30 — «гигантском публичном доме», окруженном «безднами» и «бездонными топями», и о своем глубоком духовном кризисе: «Старое рушится. Никогда не приму Христа… Если б ты узнал лицо русской деревни — оно переворачивает; мне кто-то начинает дарить оружие…» («Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 37–39).
31 Ал. Блок цитировал в письме к Е. П. Иванову строки из стихотворения Ив. Коневского «Среда» (И. Коневской, Стихи и проза. М., «Скорпион», 1904, стр. 119). Данная в этом стихотворении трактовка Петра как Демона, разрушившего старый патриархальный мир, и Петербурга, как проклятого места, «распутья народов», глубоко взволновала Блока. Он постоянно мысленно к ней возвращался. Характерна в этом отношении написанная в том же году рецензия на сборник А. Л. Миропольского «Ведьма. Лествица» (А. Блок, Собр. соч., т. 5, стр. 598–600), большая часть которой посвящена Коневскому. Раскрывая здесь его понимание России и Петербурга, Блок вновь приводит ряд выражений из того же стихотворения «Среда». Осмысление этой темы Коневским было близко не только Блоку, но и А. Белому в его романе «Петербург».
32 В. А. Пяст (Владимир Алексеевич Пестовский, 1886–1940) — поэт, один из друзей Блока. См. его «Воспоминания о Блоке», П., 1923.
33 Е. П. Иванов в письме к Блоку от 29 июля 1905 г. (ф. 662, № 42, стр. 29) упрекал его: «Саша, опрометчиво ты говоришь: “никогда не приму Христа…”» Блок, испытывая боль от разности путей с «Женей», «одним из самых любимых в мире», — тем не менее в письме от 5 августа настойчиво повторяет: «Впрочем, опять-таки — не могу выразить большую часть. Скажу приблизительно: я дальше, чем когда-нибудь от религии…» («Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 40). Стихи в письме — «Девушка пела в церковном хоре».
34 «Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 42.
35 «Женя в прошлый раз принес рукопись “Всадника” своего. Мне некоторое нравится, но не все» («Письма Ал. Блока к родным», т. 1, стр. 144). Подробнее о статье Е. Иванова «Всадник» см. в прим. 44 к тексту его «Воспоминаний об Александре Блоке».
36 См. примечание 18.
37 Первоначально в дневнике запись эта выглядела так: «Был у Блока (город и колосящийся Христос. Демон и Мария Д<обролюбова>)» (ф. 662, № 15, л. 75 об.). Мотивы и образы, возникшие в процессе этого разговора, воплощены в стихотворении Ал. Блока «Вот он Христос в цепях и розах», написанном через два дня — 10 октября 1905 г. и посвященном Е. П. Иванову (А. Блок, Собр. соч., т. 2, стр. 84).
38 В открытке от 16 октября 1905 г. Блок писал. «Милый Женя. Все дни брожу по городу и смотрю кругом… На Зимнем Дворце теперь можно наблюдать на крыше печального латника с опущенным мечом… Петербург упоительнее всех городов мира, я думаю, в эти октябрьские дни…» («Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 43). 18 октября было написано стихотворение «Еще прекрасно серое небо», в котором фигурирует упомянутый в письме «латник в черном».
39 В редакции «Тетрадей» (ф. 662, № 40, лл. 217 об., 218) Е. П. Иванов излагает этот разговор гораздо подробнее: «17 сент. Был у Блоков <…> от Блоков пошел к именинницам Верам на Соляной пер. <…> Шли вдвоем пешком. Ал. Блок был какой-то особенный, как при встрече на мосту. С Сампсониевского моста мы свернули на набережную большой Невы, что ведет мимо клиники до Литейного моста, потом через Гагаринскую на Соляной переулок <…> О чем говорили, сначала не записано, и не помню, с чего перешли на следующий разговор.
“Женя, знаешь: кажется, ты и другие думают и говорят, что я “светлый”. Это неправда, темный я, темный, Женичка! Мне тяжело, что меня все принимают за светлого, а я ведь темный, понимаешь?”
“Понимаю, но не оттого ли ты и светлый принимаешься, что себя считаешь темным. По стихам-то ты не темный, и они свидетели того, что под темным светит и тьма не объяла. Может, ты и не знаешь светлого-то в себе, и когда ты светел”.
“Знаю я это все, Женя. Мне говорили. Только все-таки это не то, не такой я. Может, это наследственность тяжелая от отца. Тебе о нем говорила мама. Он музыкант; очень хорошо Шопена играл и в то же время что-то безнадежно тяжелое и темное в нем. Он Демон, и очень мучил маму демонизмом, и мама о Демоне не может с тех пор слышать. Не понимаю, что такое во мне, ничего не понимаю” <…>».
В «Воспоминаниях об Александре Блоке», напечатанных в «Записках мечтателей», А. Белый приводит один из разговоров с Блоком в Шахматове летом 1904 г. и опять звучит дословно та же формула “я темный”.
«… А. А. стал говорить о себе, о своих свойствах, о своей “не мистичности”, о том, какую роль в человеке играет косность, родовое, наследственное, как он чувствует в себе эти родовые именно силы и о том, что он “темный”. И, помнится мне, впервые тогда прозвучала в нем нота позднейшего “возмездия”. Я отмахнулся от этой ноты. Помню, я был растерян и беспомощно глядел в сине-знойное июльское небо, и небо мне казалось черным…» («Записки мечтателей», 1922, № 6, стр. 90).
40 «свободу» слова, совести, собраний и союзов. Известно, что в день опубликования манифеста в Петербурге подверглись обстрелу уличные демонстрации, возникшие по поводу его опубликования.
41 Ал. Блок писал Е. Иванову: «16 ноября мне приснилось нечто, чем я живу до сих пор. Такие изумительные сны бывают раз в год – два года» («Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову», стр. 45). «Изумительный сон» изложен подробно в «Записных книжках» под датой «18 ноября днем» и запись эта является, в сущности, первым черновиком поэмы «Ночная фиалка», законченной весной 1906 г. В примечании к поэме во втором издании «Нечаянной радости» Блок сам пишет об этом: «Эта поэма — почти точное описание виденного мною сна».