АЛЕКСАНДР БЛОК И ЕГО МАТЬ1
АЛЕКСАНДР БЛОК
Воспоминания и заметки
Глава I
РАННЕЕ ДЕТСТВО АЛ. БЛОКА
(...)
Жил Саша в то время в верхнем этаже ректорского дома. Детская его помещалась в той самой комнате, выходившей окнами на университетский двор (в части дома, более отдаленной от улицы), где он родился [1]. Здесь он спал и кушал, но играл далеко не всегда. Пока няня убирала его комнату, он проводил время то у прабабушки А. Н. Карелиной [2], комната которой была за стеной его детской, то у тети Кати, нашей старшей сестры, которая особенно его любила. <...> Около полудня часто отправлялся Саша в бабушкину спальню, выходившую окнами на Неву. Здесь он совсем еще маленьким прыгал на столе и на кресле и, стоя на подоконнике, поддерживаемый кем-нибудь из домашних, дожидался, пока ударит пушка. А весной смотрел на Неву, следя за яликами, барками и пароходами. Войдешь, бывало, в эту комнату в солнечный день и увидишь яркую полосу синей Невы, сверкающую из-под белой маркизы, а на окне — веселый, розовый мальчик и при нем кто-нибудь из взрослых. Все жители ректорского дома принимали Сашу с распростертыми объятиями. В дедушкином кабинете, тоже выходившем окнами на Неву, он подолгу сидел на ковре и рассматривал картинки в больших томах Бюффона и Брэма 2.
Много бегал Саша по комнатам обширного ректорского дома, особенно наверху, в длинной, светлой зале, и не раз опускался и поднимался по теплой внутренней лестнице, устланной ковром, которая соединяла два этажа. Вставал он рано, как все дети, и успевал утром и погулять и поиграть. В хорошую погоду он гулял еще среди дня, после 2-х часов. Его водили чаще всего по солнечной Университетской набережной, а весной и осенью в университетский ботанический сад, о существовании которого не имеют понятия многие жители Петербурга. Когда родился Саша, сад был еще в хорошем виде и целы были те великолепные осокори петровских времен, которые погибли при постройке химического дворца. <...>
В Шахматове 3 Саша жил до трех лет в особом флигеле [3], где у него была кроватка с высокими решетками и тюлевым пологом от комаров. Он спал в одной комнате с матерью, рядом помещалась няня. В том же флигеле жила в отдельной комнате и прабабушка его А. Н. Карелина. <...>
Когда Саше было около трех лет, мы переехали из ректорского дома на частную квартиру на Пантелеймо- новской, близко от церкви. Она была в четвертом этаже, светлая и симпатичная, но оказалась сырой, и потому мы жили на ней всего одну зиму. У Саши с матерью была небольшая комната, тут же спала и новая няня. Тесноту этого помещения скрашивала большая зала, где Саша бегал, разумеется, сколько угодно. Очень близко был Летний сад, куда Сашу часто водили гулять. <...>
Весной (1883 года) <...> поехали сначала в Шахматово, а потом за границу — в Триест и Флоренцию. <...>
В Триесте мы прожили осень и зиму. В хорошую погоду Саша гулял большую часть дня. Рано утром он часто ходил с бабушкой на базар, где она покупала кое- какие припасы. Наша еда была очень несложная и простая, так как денег у нас было в обрез. Но купанье стоило гроши, а это было очень важно. Купанье в море пошло наиболее впрок именно Саше, а езда в открытой конке на пляж была для него источником больших радостей. Он скоро свел дружбу с кондуктором и, сидя в конце конки, близко от кучера, громко восклицал при остановках: «Ferma!» («Стой!») <...>
Во Флоренции Саша гулял еще больше, чем в Триесте, благодаря отсутствию ветров и наступившей вскоре весенней погоде. Задняя, солнечная сторона нашего дома выходила в сад, но по нашим русским понятиям он был слишком утилитарен и скучен. Там росли только фруктовые деревья шпалерами. Ни простору, ни тени, ни лужаек не было. Саша мало проводил там времени. Ему нравился только бассейн с золотыми рыбками. Они с няней Соней много ходили по улицам или отправлялись в прекрасный сад Боболи, где были длинные тенистые аллеи и зеленые заросли с бассейнами и мраморными статуями.
Во Флоренции мать сшила Саше первый костюм с панталончиками, из летней синей материи. С этих пор его одевали уже настоящим мальчиком. Тогда же купили ему соломенную шляпу с синей лентой и широкими полями, из-под которых виднелись его золотые, уже заметно вьющиеся волосики. Южане восхищались видом этого нежного северного мальчика, принимали его по большей части за англичанина. Во Флоренции у нас была прекрасно обставленная квартира, отличный стол и хорошая кухарка. Жизнь была гораздо интереснее и разнообразнее, чем в Триесте, но для Саши это было не важно. Ему одинаково хорошо было и в Триесте и во Флоренции. Он здоровел и развивался, но вся поездка прошла для него как сон, не оставив никаких следов в его воображении.
Когда мы вернулись, для Саши и его матери было приготовлено новое помещение. Флигель понадобился для сестры Софьи Андреевны, у которой перед нашим отъездом родился первый ребенок. Саша с матерью поселились в большой комнате с итальянским окном, выходившим в сад, которую только что отстроили на месте старой кухни, примыкавшей к дому, а кухню перенесли на двор в расстоянии нескольких шагов от дома. Рядом со спальней Саши и его матери была небольшая комнатка няни Сони. <...>
Лето прошло незаметно. В Петербург приехали прямо на новую квартиру, приготовленную и устроенную заранее тетей Катей, на которой лежали все хозяйственные заботы. На этот раз поселились на Ивановской, близ Загородного проспекта. Здесь у Саши с матерью была громадная комната, да и вся квартира была просторная, особенно зала, уставленная по всей стене, выходившей на улицу, красивыми группами тропических растений, доставшихся нам из университетской оранжереи. Несмотря на большое количество мягкой мебели и концертный рояль, в зале оставалось еще много свободного места — так что у Саши было обширное поле для беганья. <...> В эти годы Саша был очень шумлив и стремителен. Его голос громко раздавался по комнатам, всякому занятию он предавался с самозабвением. Всю эту зиму он проиграл в конку. <...>
На Ивановской пришлось прожить всего одну зиму, квартира оказалась дедушке не по средствам. Наняли другую [4], немногим хуже прежней — тоже с большой детской, где спала и няня Соня: у нее был свой уголок за перегородкой. Именно в этой комнате была лошадь-качалка и зеленая лампадка, известные по стихам, посвященным Олениной-д'Альгейм 4, и по стихотворению «Сны» из третьего тома:
Конь качается качалка,
На коня б скакнуть!
Луч лампадки, как в тумане...
В промежутках между игрой и гуляньем няня Соня читала Саше вслух в то время, как он рисовал или что- нибудь мастерил. Об этом я скажу ниже подробно, теперь же буду продолжать об его играх. Под влиянием чтения пушкинской «Полтавы» Саша выдумал новую игру. Изображался Полтавский бой. Это была бурная, воинственная игра, для которой Саша надевал картонные золотые латы с такой же каской, подаренные ему на елку. Он вихрем носился по комнатам. Пробежав через бабушкину спальню, врывался в залу, пролетал ее с громкими воплями, махая оружием, по дороге с кем-то сражался, в кого-то стрелял, целясь, например, в сидящую за работой бабушку, причем говорил: «Сидит мертвая, да и шьет», И несся обратно тем же порядком, придумывая все новые и новые эпизоды сражения. Во время этих битв я сидела обыкновенно за роялем, играя гаммы, за что и получила название шведского музыканта. Таким образом, мы с бабушкой, не принимая никакого участия в Сашиной игре, были вовлечены в нее силою его воображения. <...>
Теперь как раз будет кстати сказать о первом Сашином чтении, но для этого мне придется вернуться немного назад. По более точным справкам оказывается, что Саша выучился читать не в четыре года, как сказано в моей биографии, а годам к пяти. Этому научила его в первый год по возвращении из-за границы наша бабушка, А. Н. Карелина, которая жила с нами и на Ивановской. В те часы, когда Саша оставался один в ее комнате, она по секрету от его матери, с которой была в великой дружбе, стала показывать ему буквы по рассыпной азбуке. Он очень скоро одолел грамоту, и прабабушка с торжеством показала его искусство Сашиной маме. Писать же он выучился сам совершенно незаметно, писал сначала печатными буквами, а потом и писаными.
Саше было лет пять или около того, когда ему начали читать вслух. По большей части это делала няня Соня. Сам он читал тогда мало. Вначале ему нравилось больше всего смешное и забавное. Быстро выучил он наизусть «Степку-Растрепку» 5, «Говорящих животных», «Зверьки в поле и птички на воле» и разные присказки, загадки и стишки из книжек так называемой Ступинской библиотеки. Известная книга Буша «Макс и Мориц» не была в ходу у нас в доме. Лет в шесть появился у Саши вкус к героическому, к фантастике, а также к лирике. Ему читали много сказок — и русских, и иностранных. Больше всего ему нравился «Царь Салтан». Тогда же полюбил он «Замок Смальгольм», узнал он и «Сида» в переводе того же Жуковского. Наслушавшись этого чтения, он дал няне Соне прозвище в духе испанского романсеро: «Дон Няняо благородный, по прозванию Слепая».
<...> Более серьезные вещи Саша не любил говорить при всех. «Замок Смальгольм» он еще декламировал няне и маме, но лирических стихов никогда. После его болезни, стало быть лет около шести, произошел следующий характерный случай. Как-то вечером, лежа в постели, Саша выпроводил из комнаты всех, кто там был, и мы услыхали из соседней комнаты, как он слабым голоском, еще слегка картавя, стал говорить наизусть стихи Полонского «Качка в бурю»:
Гром и шум. Корабль качает,
Море темное кипит;
Ветер парус обрывает
И в снастях свистит 6.
Когда Саше минуло семь лет, мать нашла, что он уже настолько велик, что пора отпустить няню. <...>
С семи лет, еще при няне Соне, Саша начал увлекаться писанием. Он сочинял коротенькие рассказы, стихи, ребусы и т. д. Из этого материала он составлял то альбомы, то журналы, ограничиваясь одним номером, а иногда только его началом. Сохранилось несколько маленьких книжек такого рода. Есть «Мамулин альбом», помеченный рукою матери 23 декабря 1888 года (написано в восемь лет). В нем только одно четверостишие, явно навеянное и Пушкиным и Кольцовым, и ребус, придуманный на тот же текст. На последней странице тщательно выведено: «Я очень люблю мамулю». Весь альбом, формата не больше игральной карты, написан печатными буквами. «Кошачий журнал» с кораблем на обложке и кошкой в тексте написан уже писаными буквами по двум линейкам. Здесь помещен только один рассказ «Рыцарь», не конченый. Написан он в сказочном стиле. Упомяну еще об одной книжке, составленной для матери и написанной печатными буквами. На обложке сверху надпись: «Цена 30 коп. Для моей крошечки». Ниже: «Для моей маленькой кроши». Еще ниже — корабль и оглавление. В тексте — рассказик «Шалун», картина «Изгородь» и стишки «Объедала»:
Жил-был маленький коток,
Съел порядочный Пирог.
—
Встать с постели Кот не мог.
и писал в разном роде, подражая различным образцам.
Заключая первый период Сашиной жизни, скажу еще несколько слов об его характере. Саша был вообще своеобразный ребенок. Одной из его главных особенностей, обнаружившихся уже к семи годам, была какая-то особая замкнутость. Он никогда не говорил про себя в третьем лице, как делают многие дети, вообще не любил рассказывать и разговоров не вел иначе как в играх, да и то выбирал всегда роли, не требующие многословия. Когда мать отпустила няню Соню, она наняла ему приходящую француженку, которая с ним и гуляла. Это была очень живая и милая женщина. Она расположилась к Саше и очень старалась заставить его разговаривать, но это оказалось невозможным: Саша соглашался только играть с ней, а с разговором дело не шло. Мать решила, что не стоит даром тратить деньги, и отпустила француженку.
При всей своей замкнутости, маленький Саша отличался необыкновенным прямодушием: он никогда не лгал и был совершенно лишен хитрости и лукавства. Все эти качества были в нем врожденные, на него и не приходилось влиять в этом смысле. Кроме того, он был гордый ребенок. Его очень трудно было заставить просить прощения; выпрашивать что-нибудь, подольщаться, как делают многие дети, он не любил. <...> Но изменить его наклонности, повлиять на него, воспротивиться его желанию или нежеланию было почти невозможно. Он не поддавался никакой ломке: слишком сильна была его индивидуальность, слишком глубоки его пристрастия и антипатии. Если ему что-нибудь претило, это было непреодолимо, если его к чему-нибудь влекло, это было неудержимо. Таким остался он до конца, а когда сама жизнь начала ломать его, он не выдержал этой ломки. Делать то, что ему несвойственно, было для него не только трудно или неприятно, но прямо губительно. Это свойство унаследовал он от матери. Она тоже не могла безнаказанно делать то, что ей не было свойственно.
ДЕТСКИЕ И ОТРОЧЕСКИЕ ГОДЫ
За эти годы Саша сблизился с двоюродными братьями Феролем и Андрюшей; летом он проводил с ними много времени, так как они жили обыкновенно в Шахматове, а зимой виделся редко, только по праздникам. Тогда же появился и сын нашей кузины Виктор Недзвецкий, так называемый «Буля», который был одних лет с Феролем, а также двоюродный брат и сестра Фероля, Коля и Ася Лозинские (дети их тетки), оба значительно моложе Саши. Сближение с этими детьми произошло, когда Саша был уже в гимназии. Его особенно любили Андрюша Кублицкий и Коля Лозинский. Коля (давно уже умерший) был мальчик восторженный и изъявительный. Дети Лозинские в то время говорили по-французски лучше, чем по-русски, и Коля в порыве восторга кричал при появлении Саши: «Alexandre trois, notre roi!» [5] Игры были чисто детские, не только потому, что Саша снисходил к маленьким, как старший, но и по его ребячливости, которая заставляла его от души увлекаться детскими интересами и забавами. В одиннадцать с половиной лет (1892 год) он играл с братьями в поезда и бегал взапуски вокруг цветников. Игра в поезда была одно время очень в моде. <...>
Несколько позже, когда Саше было уже тринадцать — четырнадцать лет, матери стали возить детей в балет. Это дало повод для новых игр. Стали изображать балеты, причем танцы, грация и вся классическая, изящная сторона их не играла никакой роли. Особенно облюбовали почему-то балет «Синяя борода» и представляли главным образом сцену, когда сестра Анна смотрит на дорогу с башни. Надевали на себя что попало: пледы, платки, какие-то непонятные предметы, что придавало всему очень нелепый и донельзя комический характер. Такие представления устраивались несколько раз по воскресеньям и праздникам, когда у дедушки собирались все внуки, а иногда и дети Лозинские. Игра начиналась после семи часов, когда дедушка уходил к себе отдохнуть. Помню, как в столовой одной из наших квартир на Васильевском острове Саша, наряженный в какой-то невероятный костюм для роли сестры Анны, взгромоздился на высокий мраморный камин и проделывал пантомиму, на которую невозможно было смотреть без смеха. Вообще надо сказать, что, играя, он часто проявлял чисто клоунский юмор, а в воинственных играх брал темпераментом. Особой изобретательности он не обнаруживал и за ней не гонялся, но всех увлекал или непосредственным комизмом, пли азартом — так, что товарищи его или безумно хохотали, или приходили в неистовство. <...>
В 1894 году Саша начал издавать рукописный журнал «Вестник», но мысль о нем, очевидно, зародилась еще летом 1893 года, когда была составлена детская книжка «Колос», и по внешности и по содержанию похожая на «Вестник». Этот «Сборник сочинений А. Блока и Ф. Куб- лицкого-Пиоттух» вышел в августе. Написан он почти целиком рукой Сашиной матери. На обратной стороне заглавной страницы — следующая надпись: «Цензор, ре
». Саше было тогда около тринадцати лет. В книге его сказочка «Сон», его же перевод с французского, неизвестного автора, «Это ты!» и два лирических стихотворения. <...>
«Вестник» издавался три года: начался он, когда Саше было тринадцать лет, прекратился, когда ему минуло шестнадцать. Это немалый период для такого юного возраста. Внимательное рассмотрение материала «Вестника» дает очень интересные результаты, указывая на рост развития Саши за эти три года. Тут особенно ясно обнаруживается, как медленно шло его развитие в смысле житейского опыта и зрелости и насколько быстрее развивались его литературные вкусы и способности. В шестнадцать лет Саша остался почти таким же ребенком, как и в тринадцать. Его интересы — кроме литературных — остались те же. Он ни над чем еще не задумывался, и никакие вопросы его не смущали. Правда, в декабрьском номере первого года издания «Вестника» редактор, обращаясь к подписчикам и сотрудникам, говорит между прочим так: «Направление моего журнала совершенно определилось. Оно было в 1894 году чисто беллетристического характера, но теперь я бы очень попросил г. г. сотрудников, чтобы кто-нибудь из них помещал в мой журнал в 1895 году статьи из более или менее выдающихся случаев общественной жизни». Тем не менее журнал не изменил своего направления. За все время своего существования он отметил только два общественных явления. В первом году, в ноябре месяце, появилось «Экстренное прибавление к 1894 году журнала «Вестник» но поводу кончины Александра III». <...> Другое общественное явление, обратившее на себя внимание редактора «Вестника», было юбилей деда — Андрея Николаевича Бекетова — по случаю его семидесятилетия. Это уже просто дело семейное. <...> Характерно и то, что сотрудники не отозвались на призыв редактора помещать статьи о более или менее выдающихся случаях общественной жизни. Главными сотрудниками «Вестника» состояли бабушка и мать Саши. Обе они были лишены так называемой «общественной жилки», но отличались сильной склонностью к литературе. Дедушке было, конечно, не до сотрудничества в «Вестнике», а кроме того, он относился к внуку как к ребенку и никогда не затрагивал с ним никаких серьезных тем — ни общественных, ни житейских. Сам он со страстью относился к общественным вопросам, читал газеты, интересовался и внутренней и иностранной политикой. Саша в те годы совсем не читал газет, он изучал только объявления — с юмористической точки зрения, что и заметно по «Вестнику». Объявления начали появляться со второго года его издания, причем Саша все больше и больше ими увлекался. Объявления «Вестника» имеют по большей части или рекламный, или обиходный характер. Больше всего появлялось реклам об надоевшем в то время «Геркулесе» и — о собаках. Саша изощрялся в придумывании разнообразнейших реклам в форме советов, диалогов, восклицаний и даже рисунков. <...>
... перейду к оценке литературного развития Саши, насколько можно судить о нем по «Вестнику». Замечу, во-первых, что проза, в особенности самого реального содержания, удавалась Саше хуже стихов. Он делал заметные успехи в прозаических переводах. Вначале и выбор вещей, и форма их указывают на незрелость вкуса и неопытность переводчика. Большинство переводных вещей неплохо, но все, переведенные в четырнадцать и даже в пятнадцать лет, подходят к возрасту не выше двенадцати и даже десяти лет. Такова драма в двух действиях с прологом «Король пингвинов», появившаяся в первый год издания «Вестника», а также другие многочисленные рассказы, сказки и пр. Все это годится для детей или. младшего или среднего возраста. Самые переводы по мере опытности автора становятся все смелее, свободнее и правильнее. В мае месяце 1895 года появляется в числе переводов первая серьезная и литературная вещь, а именно «Орфей и Эвридика» Овидия, переведенная с подлинника, и для такого возраста очень недурно. В следующем номере того же года есть «Сказание о Кожемяке», переведенное со славянского. В феврале 1896 года помещен отрывок из романа Бальзака «Эжени Гранде» — «Смерть скупца». В июле 1896 года появились стихи В. Гюго «Бабушка». Перевод правильный, вполне удовлетворительный. В последнем номере «Вестника» (январь 1897 года) помещен Сашин перевод первой песни «Энеиды» (с подлинника), с заголовком: «Из Марона», и эпиграфом из Пушкина «Люблю с моим Мароном...» и т. д. Перевод сделан значительно лучше «Орфея и Эвридики». <...>
Перехожу от переводов к оригинальным сочинениям Саши. Сначала о прозе. Его роман «По Америке, или В погоне за чудовищем», помещенный в 1894 году «Вестника», есть неуклюжее подражание Жюлю Верну с примесью Майн-Гида. Никакого романа нет, нагромождение ужасов, событий и смертей вперемежку с плохими описаниями тропической природы — таково содержание романа; форма тоже очень слаба. Помещенный в 1895 году уголовный рассказ «Месть за месть» написан уже значительно лучше — умереннее и естественнее, но все-таки явно указывает на то, как несвойствен автору этот жанр, целиком заимствованный из книг. Помещенный в январском приложении 1894 года отрывок «Из летних воспоминаний» гораздо выше. Это объясняется тем, что он написан по личным впечатлениям и лишен всякого содержания, кроме лирического. <...>
... Очень мила Сашина сказочка «Летом», помещенная в январском приложении 1895 года. В ней много собственной выдумки, написана она совсем просто, и приключения жуков, составляющие ее содержание, и до сих пор могут быть интересны детям младшего и даже среднего возраста <...> Это уже настоящая детская сказка, написанная с большим знанием природы и не без юмора. Чтобы покончить с Сашиной прозой, упомяну о двух его статьях, появившихся в 1896 году: «О начале русской письменности» (март) и «Рецензия выставки картин императорской Академии художеств» (апрель). Первая статья написана очень популярно, толково и коротко. Отзывы о картинах указывают на несомненный интерес к живописи. Суждения в общем верны, но не оригинальны, однако по ним уже видно, что художественное развитие Саши было в шестнадцать лет значительно выше уровня среднего зрителя более зрелого возраста.
«Боевое судно» (сентябрь) и «Судьба» (декабрь) — эпические с героическим оттенком. Этот жанр совсем не удался Саше. Стихи вышли непрочувствованные, неуклюжие и совсем несамостоятельные. «Судьба» написана трудным размером «Замка Смальгольм», который местами не выдержан. Влияние «Замка Смальгольм» заметно на многих оборотах и образах стихотворения. <...>
Лирические стихи вообще лучше эпических. Почти все они антологического характера. В некоторых уже чувствуется лиризм и передано известное настроение. <...> 7 Последний номер «Вестника» вышел в январе 1897 года. Он издан роскошно, формат в полтора раза больше обыкновенного; почерк, которым написан он, великолепен. Графологам было бы интересно сравнить его с почерком первых годов издания «Вестника». Картины в тексте (снимки с греческой скульптуры) особенно тщательно выбраны. Номер интересно составлен. Кроме Сашиного перевода из «Энеиды», в нем помещен отрывок из сочинения Сергея Михайловича Соловьева «Месть» — всего несколько строк, но не без эффекта (автору было в то время двенадцать лет), и три очень толковых рецензии Фероля Кублицкого о популярных книгах П. Дементьевой. В конце номера приложен лист карикатурных рисунков пером работы издателя, очень талантливых и интересных еще тем, что в них есть несомненное предчувствие «Двенадцати». Сбоку скромная надпись: «Северная зима в очень плохих эскизах». Тут и ветер, и воющий пес, и городовой 8. Но все это была лебединая песня «Вестника». Несмотря на благодарность редактора сотрудникам и подписчикам в ответ на помещенный в этом же номере адрес, поднесенный ему по случаю слухов о прекращении «Вестника», и на объявление об условиях подписки на следующий год, журнал перестал издаваться по очень простой причине: возня с рукописями, переписыванием, картинами и пр. надоела редактору. Ему приелась игра в журнал. В шестнадцать лет у него появились новые интересы: театр, товарищи, наступила пора возмужалости и романтических грез, предшествовавшая встрече с К. М. С<адовской> и первому роману. <...>
Глава III
В зиму, предшествовавшую лету 1894 года, на котором я так долго останавливалась, Саша в первый раз видел игру драматических артистов. Увлечение сценой пошло очень быстро. В течение зимы он видел еще несколько пьес, а летом 1895 года 9 устроен был в Шахматове первый спектакль с постановкой «Спора греческих философов об изящном» (Козьма Прутков). Лет около пятнадцати, в пору первых романтических грез, обнаружилось у Саши пристрастие к Шекспиру, — тогда началось чтение монологов из «Гамлета» и «Отелло».
<адов- ской> и первое увлечение. Саша сопровождал больную мать и меня в Наугейм только для удовольствия. Ему было тогда шестнадцать с половиной лет. Дорогой он очень интересовался поездами и видами из окна. Нау- гейм ему чрезвычайно понравился, он пришел в веселое настроение и потешал нас своими словечками и шаловливыми выходками. Помню один из первых вечеров, когда мы сидели на террасе какого-то большого отеля. Метрдотель торжественно разрезал и подал нам очень старую и жесткую курицу. Когда мы начали ее есть, Саша сказал: «Das ist die alteste Petuchens Gemahlin», а потом значительным тоном добавил: «Nicht alles was altes ist gut» [6].
Сашины выдумки и дурачества сильно скрашивали нашу довольно-таки скучную курортную жизнь. В Нау- гейме было много людей с больными ногами и неправильной походкой. Идя втроем на ванны или на музыку, мы часто встречали одного и того же видного господина с больной ногой. Пропустив его вперед и идя непосредственно вслед за ним, Саша в точности перенимал всю его повадку: несколько сгорбленную спину, манеру класть руку за спину и походку с откидыванием правой ноги. Это было так смешно, что мы с сестрой помирали со смеху.
«она». Тут начались капризы, мрачность — словом, все атрибуты влюбленности, тем более что Сашина мать была еще слишком молода и неопытна, чтобы отнестись к его роману с мудрым спокойствием, и ее тревога действовала на Сашу. Капризы и мрачность его проявлялись, конечно, по-детски. Помню, как он пришел с вокзала, проводив свою красавицу. В руках у него была роза, подаренная на прощанье. Он с расстроенным и даже несколько театральным видом упал в кресло, загрустил и закрыл глаза рукой. Мы с матерью бросились его развлекать и довольно скоро достигли цели 10.
В Россию мы возвратились превесело, не подозревая о той беде, которая стряслась в наше отсутствие, так как дедушкину болезнь от нас скрыли. В Шахматове ждала нас печальная картина: вместо веселого бодрого дедушки, неутомимо сопровождавшего внуков во всех их походах, мы увидали беспомощного и жалкого старика в больничной обстановке. Самое трудное время уже миновало. Когда мы приехали, дедушка чувствовал себя несколько лучше, и уход за ним был налажен. Болезнь деда не нарушала, однако, жизни внуков. Они по-прежнему веселились, и никто их не останавливал. <...>
Вскоре после нашего возвращения из Наугейма сестра Софья Андреевна уехала вместе с сыновьями за границу. Мы остались одни. После отъезда братьев Саша впал в романтическое настроение: он зачитывался «Ромео и Джульеттой» и стал изучать монологи Ромео. Особенно часто декламировал он монолог последнего акта в склепе: «О, недра смерти...» Желание играть охватило его с необычайной силой. Ему было решительно все равно, перед кем декламировать, лишь бы было хоть подобие публики. Сохранилась следующая широковещательная афиша, написанная Сашиной рукой в конце лета:
Сегодня, 8 августа 1897 года,
Артистом Частного Шахматовского театра будет произнесен
Ромео над могилой Джульетты
(На открытой сцене)
Сцена изображает часть кладбища в парке, предназначенного для семейства Капулетти. Гробов не видно я они предполагаются со стеклянными крышками, кроме гроба Джульетты, который открыт. На заднем плане — ограда кладбища. Сумерки.
В то время дедушку возили в кресле; он едва лепетал и совершенно впал в детство, но, обожая Сашу, интересовался всем, что его касалось. Поэтому он присутствовал при чтении монолога вместе со своим служителем. Больной дедушка со слугой, Сашина мать и я — вот и все зрители. Монолог читался в саду, без костюма, никакой декорации не было. Зрители разместились в аллее. Саша встал на бугор над впадиной луга и, приняв отчаянную позу, выразительно и красиво прочел монолог. Много раз говорил он его потом уже без всякой афиши. <...>
«La grammaire» («Грамматика») и «Спор греческих философов об изящном». В первой пьесе Саша играл роль тупоумного и одураченного президента академии, которому подсовывают черепки битой посуды, принимаемые им за обломки подлинных римских ваз, а роль буржуа, добивающегося места депутата, которому мешает плохое правописание, играл Фероль. В пьесе участвовал еще троюродный Сашин брат Недзвецкий, игравший лакея, и его сестра Оля, игравшая дочь будущего депутата. Роль ее жениха исполнял правовед младших классов Пелехин, а лицо без речей, садовника, играл Сашин кузен Андрюша.
Для этого спектакля устроены были подмостки и занавес, пьесу обставили очень внимательно. Режиссером была сестра Александра Андреевна, бутафорскую часть взяла на себя милая гувернантка Фероля и Андрюши, мадемуазель Marie Kuhn. Пьеса, полная комических положений, имела успех. Восьмилетняя Олечка Недзвецкая, изображавшая взрослую барышню, конечно, не могла еще играть, но роль свою знала. Все остальные участники были вполне удовлетворительны, местами даже комичны. Саша, которому недавно исполнилось семнадцать лет, оказался старше всех остальных артистов. Он был очень представителен в своих сединах с бакенбардами, причем сильно напоминал своего деда Льва Александровича Блока. Играл толково, хорошо держался на сцене и с должным пафосом произнес свою дурацкую речь над мнимым обломком лакриматории (вазы, в которую роняли слезы римляне).
Публика много смеялась во время этого комического момента, но наибольший успех выпал, кажется, на долю Фе- роля, который был необычайно смешон, когда появился с кочном капусты и большой свеклой в руках, сохраняя при маленьком росте и искусственно утолщенном брюшке чрезвычайно солидный и важный вид. Вся его речь была комична, так что публике было над чем посмеяться.
«Философы» тоже понравились. Эта сцена была очень красиво поставлена. На жертвенниках курились какие-то благовония, вероятно, одеколон, а пол был усыпан бумажными розами, сделанными руками мадемуазель Marie. Спектакль был повторен у Недзвецкпх в том же сезоне.
Саша был тогда уже в восьмом классе. Весной 1898 года он кончил курс гимназии, после чего снялся в той самой фотографии Мрозовской на Невском, где выставлены были прекрасные портреты Далматова в роли короля Лира. Саша был большой поклонник этого артиста, так что ему было особенно приятно сниматься именно у Мро- зовской. Портрет его вышел, однако, не очень удачно, он довольно плохо отделан. Саша был тогда в периоде любовных мечтаний и некоторого франтовства. В белые ночи гулял он по Невскому и по Островам вместе с двумя товарищами, Гуном и Фоссом. На этом портрете, пожалуй, никто бы ему не дал семнадцать с половиной лет. Он скорее похож на шестнадцатилетнего мальчика, что и было на самом деле. Саша был моложав до последних лет своей жизни, когда стало расшатываться его крепкое здоровье. <...>
«Гамлета» он выбирал чаще всего монолог «Быть или не быть...», из «Отелло» — только рассказ перед сенатом. Несмотря на большое пристрастие к «Макбету», он никогда не брался за эту роль, и вообще в его репертуаре были только лирические или философские темы; героических, вообще действенных моментов он не брал.
Во время сезона 1897—1898 года Саша продолжал изучать роль Ромео. Он задумал поставить в Шахматове сцену перед балконом и в ближайшее лето с жаром принялся осуществлять эту трудную затею. Несоответствие нашей обстановки его не смущало. Главное затруднение было в том, что некому было играть Джульетту, так как ни молодых барышень, ни дам в нашем обиходе решительно не было. Кончилось тем, что роль эту пришлось поручить все той же тете Липе, которая и на этот раз оказалась в Шахматове. Ни наружность ее, ни голос, ни манеры не соответствовали роли. В молодости она с
успехом играла в любительских спектаклях роли комических старух в бытовых пьесах. Стихов она произносить не умела, но Саша мирился со всем, лишь бы было к кому обращаться и получать реплики. Начались приготовления. Саша давно уже знал свою роль, но тетя Липа, конечно, не знала, и мне пришлось учить ее хотя бы толково и с должными ударениями произносить стихи. Тон ее был безнадежно бытовой и реальный, но уж тут я была бессильна. Костюм для Джульетты мы соорудили очень сносный: что-то светлое с жемчужными бусами на открытой шее и в белокурых волосах. Но все это было не важно, так как спектакль должен был происходить вечером в саду и при лунном, к тому же не полном освещении.
Ромео был озабочен, главным образом, собственным костюмом и балконом Джульетты. Для последнего он остроумно использовал столбы от бывшей гимнастики, приделав к одному из них подобие вышки с приставной лестницей сзади. Представление происходило на той же лужайке, где разыгрывали когда-то сцену из Козьмы Пруткова. Костюм Ромео с быстротой и веселой готовностью сшила изобретательная бабушка. Она сделала подобие жюстокора [7] с короткими панталонами — из летней гимназической блузы и брюк, разукрасила все голубым коленкором и пришила к сильно открытому вороту белый кружевной воротник. Длинные белые чулки и черные туфли с голубыми бантами дополняли наряд. Но лучше всего был голубой берет с ястребиным пером, найденным бабушкой на лужайке за садом, которое она пришпилила круглой брошкой из стекол с радужной окраской. В этом костюме Саша был, кажется, еще лучше, чем в печальном наряде Гамлета, который он давно уже смастерил себе при помощи матери для чтения монологов; за этот год он еще похорошел, а голубой цвет чрезвычайно шел к его прекрасному молодому лицу.
что луна упорно скрывалась за тучами и не хотела освещать сцену. Давно уже принесли и поставили на дорожке стулья для дам. Время было довольно позднее, но дедушка ни за что не хотел ложиться спать и все спрашивал, когда начнется спектакль. Все мы с досадой и надеждой следили за луной. Наконец, она вышла из-за туч. Тогда Джульетта водворилась на балконе и приняла мечтательную позу. Зрители были позваны, и началось представление. Ромео стремительно и нежно произносил свои речи. Он был очень поэтичен и весь предался романтике Шекс- пирова действа, не обращая никакого внимания на обывательский тон Джульетты.
через неосторожно открытую калитку. По обыкновению, высунув язык и тяжело дыша в своей дремучей шкуре, он невинно помахивал хвостом и медленно шел прямо к Саше, рассчитывая на самый благосклонный прием. Это вторжение совершенно расстроило спектакль. Настроение было нарушено, мы с сестрой с трудом удерживались от смеха, а бедный Ромео был оскорблен в своих лучших чувствах. Он, конечно, прервал диалог и с расстроенным и сердитым лицом принялся гнать Арапку. Разумеется, пес убежал, и калитку тщательно заперли, но все уже было испорчено. Саша пришел в ужасное настроение, он наотрез отказался играть и больше уже не возобновлял своей попытки.
В это же лето 1898 года (в семнадцать с половиной лет) произошло возобновление знакомства с будущей женой поэта Любовью Дмитриевной Менделеевой, а затем начались репетиции спектаклей в имении Менделеевых Боблове 11. <...>
Во время своего пребывания в одном из петербургских драматических кружков Саша исполнял только небольшие роли стариков. Самая значительная из них была роль дурака и рамолика в одной переводной французской пьесе, которую играл на Михайловской сцене известный в то время артист Andrieu. Саша не пожалел своего лица и совершенно исказил его безобразным, но талантливым гримом. Роль свою он провел хорошо. Развихленная походка, неверные движения, глупый вид и какой-то беспомощно-наивный тон, — все было удачно задумано и проведено. Никому и в голову не приходило, что играет красивый двадцатилетний мальчик. Когда он сыграл свою роль, смыл грим и переоделся в студенческий сюртук, он вышел в залу. Сияя молодостью и красотой, стоял он, разрумяненный после спектакля. Мы с матерью подошли к нему. Забавно было слушать, что говорили о нем в толпе. Какой-то господин, не подозревая, кто стоит рядом, отозвался об его игре так: «Это опытный актер, подражает Andrieu» 12.
После этого спектакля Саша и вышел из кружка и вообще оставил мысль о сцене. Это увлечение отошло на второй план. Личная жизнь, сопровождаемая острыми переживаниями романического и мистического характера, овладела всем его существом, а переживания эти выявлялись в приливах творчества, сила которых поражает своей напряженностью. То была пора цветения его лирики и расцвета его красоты.
Саша пришел один из последних. Когда он вошел в комнату в студенческом сюртуке, своей красивой, мужественной походкой, гость был поражен его видом. «Это ваш сын?» — спросил он Александру Андреевну. Получив утвердительный ответ, он обратился к Саше: «Сколько вам лет?» — «Двадцать», — ответил Саша. Тогда тот воскликнул в порыве искреннего чувства: «Несчастные петербургские женщины!»
Саша был в то время действительно очень хорош. Красота его черт в соединении с матовым цветом лица, блистающего свежестью, еще более оттенялась пышными золотыми кудрями. Светлые глаза, уже подернутые мечтательной грустью, по временам сияли чисто детским весельем. Держался он очень прямо и был несколько неподвижен, особенно в обществе старших. На многих портретах он кажется брюнетом, на самом же деле он был настоящий блондин с очень белой кожей и зеленоватыми глазами. Его брови и длинные ресницы были того же цвета, как волосы, которые с годами значительно потемнели и приняли пепельный оттенок. Прибавлю, что облик его был исполнен врожденного изящества и благородства и вполне соответствовал его духовному содержанию и характеру. <...>
... прибавлю обещанную заметку об отношении Александра Александровича к животным, В детстве он обожал кошек и собак, как многие дети, но тогда уже вкладывал в свое отношение к ним какую-то особую нежность и интерес: он с ними разговаривал, входил в их положение, проводил с ними много времени, всячески их развлекая и ублажая. В Шахматове держали обыкновенно двух или трех дворовых псов, с которыми Саша водил постоянную дружбу. Бывало, заглянешь утром в надворное окно и, если Саши нет в комнате, непременно увидишь его у крыльца на корточках, а около него реют три мохнатых хвоста и с особой настойчивостью сует ему лапу его любимец, огромный черно-желтый Арапка.
Собаки, разумеется, обожали Сашу. Однажды летом, после смерти моих родителей, когда Саша был уже женат, в Шахматове оказались две таксы. Одну из них привезла из Петербурга Сашина мать, другую я. Первая такса, Краб, была толста и добродушна, мой Пик был худой, с безумными страстями и мрачным характером. Он перенес тяжелое испытание, потеряв любимого хозяина, — это была дедушкина собака. Обе таксы не отходили от Саши. Молодые Блоки жили в отдельном флигеле с садиком, отделенным от двора забором и калиткой. Саша вставал довольно поздно. Нужно было видеть, с каким отчаянно грустным видом лежали обе таксы по утрам на дорожке около флигеля. Они дожидались, когда взойдет их солнце. Когда же Саша появлялся в низком окне и подавал голос, собаки бросались с радостным визгом и прыгали на подоконник или прямо в руки своего божества. Саша брал их во флигель и вместе с ними приходил в большой дом пить чай.
При жизни моих родителей в доме было довольно-таки беспорядочно и грязновато, но после их смерти, особенно с той поры, когда старый дом был блистательно отремонтирован заново, Сашина мать завела везде невероятную чистоту и порядок. Прежде, бывало, не только комнатные, но и дворовые собаки входили в дом, а комнатным позволялось валяться на всей мебели. Теперь же дворовых псов совсем не пускали в дом, а таксам строго воспрещалось скакать на мягкую мебель. Но так было только в начале лета. Понемногу эти строгие правила нарушались Сашей. Таксы как бы нечаянно оказывались то на кресле, то на диване. Мать слабо боролась, но потом, разумеется, уступала, и к осени, как раз в самое грязное время года, дело кончалось тем, что ничто уже не возбранялось этим счастливцам.
весь свой рост, в русской красной рубашке и в высоких сапогах, пригласил такс прыгнуть на диван, что они с восторгом исполнили. Затем обе были разложены по бокам его так, что головы их приходились у него под мышками, и так в блаженном покое пребывали до самого чая. Оп нежно разговаривал с ними, и никто из присутствующих и не думал противиться этому баловню и чародею, так как смотреть на его забавы с собаками и слушать его разговоры с ними было сущее наслаждение.
Бывали еще и такие случаи: дверь со двора в столовую отворялась, и оттуда выходил улыбающийся Саша, а за ним несмело и конфузливо выступал сын уже покойного Арапки — Бучка, очень похожий на него, но немного поменьше ростом. Он и сам понимал, что ему, столь грязному и вонючему цепному псу, не место в чистых господских комнатах, но Саша ласково приглашал его за собой, говоря: «Ну, иди, иди сюда, комнатная собачка!» Повертевшись в комнате, Бучка сам уходил обратно и уже на крыльце получал от Саши лакомое угощение в виде хлеба с маслом или сдобных лепешек.
В то время мой Пик (угрюмая такса) уже был покойник. Он погиб от болезни сердца в Шахматове и трогательно пришел умирать в гостиную, где издох на глазах всей семьи, причем в предсмертных муках до последнего мгновения не спускал глаз с сидевшего на полу Саши. Этого верного пса с почетом похоронили мои племянники в саду, на лужайке, под старой плакучей березой. Его положили в ящик и осыпали цветами. Саша сам вырыл ему могилу, засыпал ее землей и сверху положил большой и очень тяжелый камень.
К кошкам Саша с годами охладел. Его отталкивало их коварство. Он ценил в зверях простодушие и непосредственность. Но к собакам он сохранил исключительную симпатию на всю жизнь, вообще же любил положительно всех животных, кроме кошек. Он доходил до того, что прикармливал мышей, которых в Шахматове всегда было великое множество. Жена Саши, Любовь Дмитриевна, относилась к животным совершенно так же, как он, что подтверждает следующий случай, связанный с литературой.
В заголовке известного стихотворения «Старушка и чертенята» («Нечаянная Радость») поставлено: «Григорию Е.». Разумеется, никто из читателей не подозревает, что Григорий Е. был не кто иной, как еж, которого принесли в Шахматово крестьянские дети и продали Саше и жене его за какой-то пустяк. Еж был немедленно назван Григорием и некоторое время с любовью воспитывался во флигеле, где жили Блоки. Немного погодя Григория отпустили на волю, после чего на ржаном поло поблизости от флигеля Блоков очутился молодой ежик, который попался на глаза Сашиной матери и вел себя, как ручной. Похоже было, что это вернулся Григорий. Блоки так и решили. Они опять водворили его во флигель и стали ухаживать за ним еще больше. Но дело кончилось тем, что Любовь Дмитриевна нашла, что Григорию будет скучно в Шахматове, потому что там нет ежей, и сама отвезла его в имение своих родителей Боблово, где всегда водилось много ежей. Там он был выпущен и оставлен.
который упоминается в его лирических стихах и поэме «Возмездие»13, был высокая, статная лошадь с несомненными признаками заводской крови; его звали «Мальчик». Саша уезжал верхом иногда на целые дни и в этих поездках исколесил все окрестности Шахматова на далекое пространство. Во время скучной жизни на Пинских болотах его лучшим удовольствием было по целым часам ездить верхом, совершая длинные одинокие прогулки. У него была прекрасная, но далеко не смирная лошадь, которую он особенно любил именно за ее способность злиться.
Конечно, он прекрасно знал всех зверей Зоологического сада. Цирковые слоны, тюлени и бегемоты из «Аквариума» тоже были его любимцами. Он рассказывал о них с большой симпатией и очень талантливо их представлял. Любил он и червей и лягушек. В Шахматове был такой случай. В одно жаркое лето развелось очень много червей, которых не выносила Сашина мать. Однажды утром, когда мы пили чай под липами, на скамейке оказались две толстейшие гусеницы: одна ярко-розовая, другая зеленая. Сашина мать, содрогаясь от отвращения, просила Сашу убрать их. «Какие отвратительные!» — говорила она, отворачиваясь от гусениц. Саша взял их в руки и отнес как можно дальше, но сначала заметил примирительным и сочувственным тоном: «А они думают, что они очень красивые».
К птицам Саша был вообще равнодушнее, больше всего любил журавлей. Но зато кур он прямо-таки ненавидел за буржуазный характер и движения, и жестоко гонял их из цветников, пуская им вслед иногда даже камни.
Примечания
—М., 1925 (с. 13—91).
Бекетова Мария Андреевна (1862—1938) — тетка Блока, четвертая, младшая, дочь А. Н. Бекетова, писательница и переводчица (с польского, немецкого, французского), автор популярных пересказов (Жюль Верн, Сильвио Пеллико), биографий (Андерсен), научно-популярных очерков («Голландия», «История Англии» и др.). Перу М. А. Бекетовой принадлежат две книги: «Александр Блок. Биографический очерк» (1922; изд. 2-е—1930) и «Александр Блок и его мать» (1925) и очерк «Веселость и юмор Блока» (в сб. «О Блоке». М., 1929), написанные на основании личных воспоминаний и материалов семейного архива. Под редакцией и с пояснениями М. А. Бекетовой были изданы «Письма Александра Блока к родным» в двух томах (1927— 1932). В рукописи остались работы М. А. Бекетовой — «Шахма- товская хроника», «Александр Блок в письмах <разных лиц> к отцу» и незаконченная биография А. Н. Бекетова. Важным источником биографических сведений о Блоке служит неопубликованный дневник М. А. Бекетовой (ИРЛИ).
1. Мать Блока — Александра Андреевна Бекетова, третья дочь профессора-ботаника и ректора Петербургского университета (в 1876—1883 гг.) А. Н. Бекетова, 7 января 1879 г. вышла замуж за приват-доцента Варшавского университета юриста и философа А. Л. Блока и сразу после свадьбы уехала с мужем в Варшаву.
Осенью 1880 г. А. Л. Блок вместе с беременной женой (это была вторая беременность Александры Андреевны, — первый ребенок умер в сентябре 1879 г. при родах) приехал в Петербург для защиты магистерской диссертации. Здесь Александра Андреевна призналась родителям, что муж жестоко обращается с нею. Уступив настояниям семьи (главным образом отца), она решила расстаться с А. Л. Блоком. Сохранился черновик письма, в котором А. Н. Бекетов извещал А. Л. Блока, что жена к нему не вернется (А. Щербакова. Андрей Николаевич Бекетов. М., 1958, с. 33). Окончательный разрыв произошел накануне рождения А. А. Блока. Поэт родился 16(28) ноября 1880 г. в «ректорском доме» Петербургского университета (Университетская набережная, 9), рос и воспитывался в семье Бекетовых до сентября 1889 г., когда его мать вторично вышла замуж — за гвардейского офицера Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух. Но и после этого Блок был связан с Бекетовыми теснейшим образом.
2. В одном из «планов» поэмы «Возмездие», написанной в значительной части по семейным преданиям, Блок говорил (в 1911 г.): «Итак, — священен кабинет деда, где вечером и ночью совещаются общественные деятели, конспирируют, разрешают самые общие политические вопросы (а в университете их тем временем разрешают, как всегда, студенты), — а утром маленький внук, будущий индивидуалист, пачкает и рвет «Жизнь животных» Брэма, и няня читает с ним долго-долго, внимательно, изо дня в день:
Спит царевна мертвым сном.
Внук читает с няней в дедушкином кабинете (Кот Мурлыка, Андерсен, Топелиус), а на другом конце квартиры веселится молодежь. Молодая мать, тройки, разношерстные молодые люди — и кудластые студенты, и молодые военные...» (III, 463—464). Няня — любимая Блоком «няня Соня» (С. И. Колпакова). Она и впоследствии часто навещала Блока — вплоть до 1918 г., а когда под старость ослепла и была помещена в богадельню, Блок ей помогал. Известна дарственная надпись Блока на его первой книге — «Стихи о Прекрасной Даме»: «Милой моей няне Соне в знак любви. 16 ноября 1904 года. Петербург» (В. Аристов. История блоковского автографа. — «Вечерний Ленинград», 1966, 24 декабря).
3. В Шахматове — подмосковной усадьбе А. П. Бекетова (в 17 км. от станции Подсолнечная б. Николаевской ж. д.) — Блок ежегодно проводил летние месяцы.
4. «Темная, бледно-зеленая...» (I, 301).
—271).
6. Об этом стихотворении Я. II Полонского Блок вспоминает в Автобиографии, говоря о «набегавших» на него в раннем детстве «лирических волнах» (VII, 12—13).
7. Приведенные М. А. Бекетовой многочисленные образцы детского и отроческого творчества Блока, а также полный пересказ содержания «Вестника» (с. 34—62 ее книги) здесь опущены. Все дошедшие до нас стихи мальчика Блока опубликованы в издании: Александр Блок. Полное собрание стихотворений в двух томах. «Библиотека поэта», Л., 1946 (т. 2, с. 341—365). Комплект рукописного журнала «Вестник» хранится в ИРЛИ. Роли в редакции «Вестника» были распределены следующим образом: «Редактор-издатель г-н А. А Блок; заведующий беллетристическим отделом — г-н Ф. А. Кублицкий-Пиоттух; заведующий научным отделом — г-н Н. Е. Лозинский; заведующий картинным отделом — г-н А. А. Кублицкий-Пиоттух; цензор — г-жа А. А. Кублицкая-Пиоттух». О детском творчестве поэта см. также публикацию З. Минц «Рукописные журналы Блока-ре- бенка» (Блоковский сборник, II, с. 292—308).
8. Лист с этими рисунками воспроизведен в книге М. А. Бекетовой «Александр Блок» (изд. 2-е, с. 55) и вторично — ЛН, т. 27-28, с. 685.
9. Ошибка памяти; нужно: 1896 года.
— в Петербурге, вплоть до конца 1899 г.) оставили глубокий след в творчестве Блока. Кроме стихотворений, обращенных к К. М. Садовской в 1897—1900 и 1903 гг., с воспоминанием о ней связан стихотворный цикл «Через двенадцать лет», написанный в 1909— 1910 гг., частично в том же Бад-Наугейме, а также отдельные стихи, например — «Посещение» (1910), «Я вижу блеск, забытый мной...» (1913). До нас дошло двенадцать писем Блока к К. М. Садовской (VIII, с. 8 и 11; Блоковский сборник, II, с. 315—323).
11. Боблово было расположено в семи верстах от бекетов- ского Шахматова. О любительских спектаклях в Боблове, организатором и душой которых был Блок, рассказано в книгах М. А. Бекетовой «Александр Блок» и «Александр Блок и его мать», а также в воспоминаниях Л. Д. Блок, А. И., С. Д. и Л. Д. Менделеевых (см. наст. том, — последние — в пересказе М. А. Рыбниковой).
12. Осенью и зимой 1899 г. Блок участвовал в Петербургском драматическом кружке. На одном из открытых спектаклей кружка, устроенном в концертном зале Павловой (на Троицкой ул., 13), он (под фамилией: Борский) играл выходную роль банкира в пьесе Ж. Онэ «Горнозаводчик».
13. См., например: «Летний вечер» (1898), «Ночной туман застал меня в дороге...» (1899), «Еще воспоминание» (1899), «Когда я был ребенком...» (1899), «Белый конь чуть ступает усталой ногой...» (1905); также относящиеся к 1921 г. наброски продолжения второй главы поэмы «Возмездие» (III, 470).
[1] Ректорский дом теперь совершенно перестроен внутри, в нем помещаются аудитории и канцелярии. (Примеч. М. А. Бекетовой. )
[4] На Большой Московской, против Свечного переулка. (Примеч. М. А. Бекетовой.)
[5] Александр третий, наш король! (фр.)
[6] Это старшая супруга петуха... Не все, что старо, хорошо (нем.).